Глава LXVI.
Въ октябре Гоголь прiехалъ на зиму въ Римъ. Тотчасъ его охватило чувство неги и глубокаго внутренняго довольства при взгляде на храмъ св. Петра, Колизей и проч. Но годы и усиливавшаяся болезненность взяли свое: не оправдалась надежда Жуковскаго, что „Римъ угомонитъ его нервы“. „Ему ли бы, кажется, съ ними не сладить“ — шутилъ маститый поэтъ, „ему победителю столькихъ народовъ“. Прежняго обаянiя красоты Италiи уже не производили на Гоголя и страшная зябкость преследовала его даже на этомъ цветущемъ юге Европы. Состоянiе здоровья его было самое плачевное: „Я зябну, и зябну до такой степени, что долженъ ежеминутно выбегать изъ комнаты на воздухъ, чтобы согреться. Но какъ-только согреюсь и сяду отдыхать, остываю въ несколько минутъ, хотя бы комната была тепла, и вновь принужденъ согреваться. Положенiе, темъ более непрiятное, что я черезъ это не могу, или, лучше, мне некогда ничемъ заняться, тогда какъ чувствую въ себе и голову, и мысли более свежими и, кажется, могъ бы теперь засесть за трудъ, отъ котораго сильно отвлекали меня прежде недуги и внутреннее душевное состоянiе. Скажу только то, что много, много въ это трудное время совершилось въ глубине души моей, и да будетъ благословенна во веки воля Пославшаго скорби и все то, что̀ мы обыкновенно прiемлемъ за горькiя непрiятности и несчастiя! Безъ нихъ не воспиталась бы душа моя для труда моего“.
Въ Риме и по дороге туда кроме возобновленiя прежнихъ дружескихъ отношенiй къ Иванову, Моллеру, Іордану и другимъ Гоголь былъ обрадованъ новой встречей съ Анненковымъ и сделалъ еще несколько новыхъ знакомствъ по рекомендацiи Жуковскаго и Смирновой: по просьбе перваго онъ сделалъ визитъ русскому посланнику въ Риме Бутеневу, по желанiю второй посещалъ графиню Нессельроде, современную поэтессу графиню Растопчину, более известную въ тесномъ кругу знакомыхъ подъ уменьшительнымъ именемъ Додо, Дашкову, Чернышевыхъ-Кругликовыхъ и другихъ. Но больше всего онъ сошелся теперь съ графиней Софьей Петровной Апраксиной, сестрой графа Александра Петровича Толстого. Последняго и жену его Гоголь также звалъ въ Римъ изъ Парижа, где Толстые проводили уже не первую зиму, но его просьбы на этотъ разъ не имели успеха.
Вскоре по водворенiи въ Риме Гоголь перенесъ множество новыхъ огорченiй: въ это время до него стали доноситься; слухи, что мать его не получила несколькихъ писемъ, и раскрылось даже, что это обстоятельство было умышленнымъ деломъ самой низкой интриги, причемъ недовольство сочиненiями сына и ихъ направленiемъ вымещалось утайкой писемъ на ни въ чемъ неповинной безгранично любящей матери. Еще не успела улечься эта тревога, какъ Гоголь былъ раздраженъ и разстроенъ новымъ письмомъ Шевырева, который называлъ „глупымъ“ сделанное уже более года распоряженiе о раздаче части вырученныхъ отъ продажи сочиненiй денегъ беднымъ студентамъ. Шевыревъ советовалъ прежде расплатиться съ долгами и особенно уплатить заемъ, сделанный у Аксакова. Письмо его показалось Гоголю не слишкомъ деликатно, судя по следующимъ строкамъ ответа: „Зачемъ же думать, что я лгу? Зачемъ, потому только, что уму твоему показалось глупымъ, называть глупымъ дело того человека, который все же не признанъ тобою за глупаго человека“. Въ досаде на это письмо Гоголь готовъ былъ передать все дело одному Аксакову, хотя постоянно ценилъ необыкновенную честность и аккуратность Шевырева, котораго онъ сравнивалъ по точности съ банкиромъ. Онъ даже показалъ на этотъ разъ обиду, говоря: „нужно хоть каплю веры, или хоть тень доверiя иметь ко мне. Безъ того не можетъ существовать никакихъ отношенiй“. Но странно, что, по словамъ Гоголя въ письме его къ Аксакову отъ 25 ноября 1845 г., Шевыревъ насчитывалъ на него какой-то будто бы уже выплаченный долгъ Сергею Тимофеевичу. Не касался ли этотъ намекъ техъ самыхъ денегъ, о которыхъ Аксаковъ въ своихъ воспоминанiяхъ передаетъ, что, къ его крайнему удивленiю, съ точностью обозначивъ все мелкiе долги, Гоголь совершенно забылъ о занятыхъ для него у Великопольскаго двухъ тысячахъ рублей.
Къ другимъ менее значительнымъ непрiятностямъ для Гоголя можно отнести еще полученное имъ известiе о переводе его сочиненiй на немецкiй и французскiй языки, чемъ онъ былъ почему-то недоволенъ. Наконецъ, по его собственному признанiю, ему было бы совестно, ничего не сделавъ, представиться въ Риме государю и онъ избегалъ этого, какъ могъ. Вообще же его жизнь въ Риме въ 1846 году, вследствiе постоянной зябкости и болезненнаго состоянiя, была довольно безцветна, почему мы и обратимся пока къ краткому очерку его дальнейшихъ сношенiй съ Шереметевой, Жуковскимъ, Смирновой, Вiельгорскими и проч.