Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава LXV

Глава LXV.

По отъезде Смирновой Вiельгорскiе переехали вскоре изъ Павлина на зимнiй сезонъ въ Петербургъ, где ихъ снова охватила знакомая сфера придворной жизни. При ихъ близости ко двору они чрезвычайно интересовались личной судьбой каждаго изъ членовъ царской фамилiи. Ихъ огорчала болезнь императрицы, оставившая тогда заметные следы на настроенiи государя, горе котораго Вiельгорскiе считали долгомъ своей совести облегчать выраженiемъ искренняго сочувствiя, насколько это было для нихъ возможно во время непродолжительныхъ разговоровъ съ нимъ. Любопытно, что Гоголь, какъ это видно изъ содержанiя писемъ, поручилъ заботиться объ этомъ между прочимъ и Анне Михайловне, которой около этого же времени советовалъ сблизиться съ женой наследника, Марiей Александровной. Въ последнемъ совете, при внимательномъ изученiи переписки Гоголя, ясно видны следы восторженнаго отзыва о великой княгине А. О. Смирновой, не находившей ей достаточно похвалъ и особенно ставившей ей въ заслугу, что она не была „светская“.

Въ Петербурге графиня Луиза Карловна продолжала также тосковать, какъ въ Павлине. Съ первыхъ же дней началась обычная сутолка столичной жизни: прiемы, визиты, вечера. Каждый день многочисленное общество собиралось въ доме графовъ Вiельгорскихъ на Михайловской площади. Составъ его былъ самый разнообразный, и оно разделялось обыкновенно на две половины, почти не имевшiя между собой ничего общаго. На половине Михаила Юрьевича собирались, какъ всегда, литераторы, художники, весь артистическiй, по преимуществу музыкальный мiръ и вообще интеллигенцiя всехъ цветовъ и оттенковъ. На первомъ плане было здесь тонкое наслажденiе изящнымъ, въ какой бы форме оно ни проявлялось, такъ какъ хозяинъ, дававшiй тонъ всему обществу, его душа и руководитель, былъ по природе эстетикъ, и въ старости не утратившiй нисколько благороднаго влеченiя къ искусству. Ценя искусство выше всего, графъ ощущалъ настоятельную потребность въ сочувствующемъ ему обществе; ему были нужны люди, которые разделяли бы его страсть къ прекрасному. Понятно потому, что въ его салоне не могло существовать строгаго различiя между чистокровными аристократами и интеллигентными разночинцами. У него были избранники иного рода: онъ радушно принималъ всехъ, кто могъ способствовать блеску и оживленiю собиравшагося у него общества въ смысле чисто интеллектуальномъ. По свидетельству В. А. Соллогуба, „все эти господа приходили на собственный Вiельгорскаго подъездъ, и графиня Вiельгорская не только не знала о ихъ присутствiи въ ея доме, но даже не ведала о существованiи многихъ изъ нихъ“. Въ силу личной общительности графа, который никогда не былъ прочь отъ забавной остроты и веселой шутки, качествъ, о которыхъ съ такимъ сочувствiемъ говоритъ его зять Соллогубъ, вокругъ него царствовали простота и непринужденность обращенiя. Половина графини представляла въ этомъ отношенiи самый резкiй контрастъ: сюда допускались съ строжайшимъ разборомъ исключительно люди высшаго круга, которыхъ можно было принимать не рискуя скомпрометтировать себя въ какомъ бы то ни было отношенiи, — малейшее нарушенiе установившагося тона было бы здесь сочтено верхомъ неприличiя. Роскошь обстановки и безукоризненное соблюденiе этикета могли бы выдержать критику самаго взыскательнаго судьи. Одного недоставало этимъ собранiямъ — свободы и искренности отношенiй, и сама хозяйка, радушная и приветливая по обязанности, только механически исполняла обрядъ гостепрiимства. Въ душе ея, таившей глубокiй отпечатокъ возраставшаго съ каждымъ годомъ религiознаго настроенiя, ни на минуту не исчезало сознанiе ненужности неизбежныхъ модныхъ прiемовъ.

Между темъ молодая графиня, Анна Михайловна, для которой зимнiя увеселенiя составляли часть обязательной программы, обыкновенно предписываемой требованiями света молодой девушке, не мало тяготилась пустотой окружающаго общества и жалела о безплодной трате времени, сопряженной съ постоянными выездами, но при всемъ томъ не могла отрицать, что невольно отдавалась захватывающiй ее волне со всемъ увлеченiемъ юности. Возрастъ ея можетъ служить достаточнымъ объясненiемъ такого страннаго, повидимому, противоречiя. Жалобамъ ея Гоголю на деспотическiя условiя светской жизни мы не решаемся отказать въ искренности, темъ более, что чувство неудовлетворенности хронической язвой безцельной суеты кажется намъ довольно естественнымъ для особы не совсемъ заурядной и вместе съ темъ не настолько тщеславной, чтобы заглушить въ себе внешними минутными успехами более благородныя стремленiя. Мы готовы скорее допустить, что, не находя по своему положенiю въ семье и въ обществе более полезнаго примененiя своихъ силъ, она шла по той колее, которую давно проложила традицiя и уклониться отъ которой въ то время почти никто бы не отважился. Да и чемъ было бы ей наполнить жизнь? Все ея занятiя русскимъ языкомъ, ботаникой, музыкой, рисованьемъ, ея чтенiе богословскихъ и историческихъ сочиненiй при данной обстановке не могли получить более серьезнаго значенiя, чемъ невинныя упражненiя дилеттантки, хотя все они ясно указываютъ въ ней натуру далеко не дюжинную. Правда, она является передъ нами, по письмамъ, довольно энергичной помощницей старшей сестры въ воспитанiи ея детей, но было бы странно требовать и ожидать, чтобы она въ самомъ деле нашла свое призванiе исключительно въ служенiи хотя близкой, но все же не собственной семье. Она была еще очень молода, передъ ней заманчиво разрывалась жизнь въ полномъ довольстве, жизнь, богатая надеждами на будущее, и, безъ сомненiя, внутреннiй голосъ говорилъ ей громко о возможности собственнаго личнаго счастья. Роль Анны Михайловны въ петербургскомъ свете была временная; это было лишь переходное состоянiе, въ нравственномъ отношенiи тягостное и томительное, но при данныхъ условiяхъ неизбежное.

жить въ семье и, отдавъ неизбежную дань свету, съ спокойной душой посвящала себя на остальное время всецело своимъ детямъ. Семья была, какъ мы говорили, единственнымъ источникомъ ея радостей и огорченiй. Всегда погруженная въ заботы о муже и преданная его интересамъ, Софья Михайловна принимала горячее участiе въ судьбе его литературныхъ произведенiй; каждый успехъ ихъ былъ для нея лучшимъ торжествомъ, малейшая неудача болезненно отзывалась въ ея сердце, и весьма вероятно, что она была въ этомъ отношенiи несравненно чувствительнее самого автора, относившагося ко всему довольно безпечно. Кроткая во всемъ до последнихъ пределовъ человеческаго терпенiя, она не могла воздерживаться отъ жалобъ на несправедливость къ ея мужу общества и критики. Въ письмахъ къ Гоголю она только и говоритъ о муже, объ его повестяхъ и комедiяхъ; спрашивая мненiе о нихъ своего корресподента-прiятеля, она, кажется, ждетъ больше сочувствiя и теплаго слова расположеннаго къ ней знакомаго, нежели суда опытнаго знатока-литератора. Не беремъ на себя решить, насколько былъ откровененъ Гоголь, лестно отзываясь о „Воспитаннице“ и другихъ сочиненiяхъ Соллогуба, — кажется, онъ действительно признавалъ успехи въ развитiи его таланта, судя по письму о немъ Плетневу, где лишь въ другихъ выраженiяхъ высказано тождественное сужденiе, но если бы онъ имелъ даже о нихъ иное мненiе, у него, безъ сомненiя, недостало бы духа отравить душевный покой Софьи Михайловны малейшимъ неблагопрiятнымъ замечанiемъ.

Но всего трогательнее и почтеннее любовь Софьи Михайловны къ детямъ: съ какимъ упоенiемъ счастья говоритъ она о своемъ новорожденномъ сыне, съ какимъ безусловнымъ доверiемъ поверяетъ Гоголю все, что̀ касается ея другихъ детей: она нисколько не сомневается въ его дружескомъ сочувствiи и признательна, какъ мать, къ тому участiю, которое онъ выказываетъ, разспрашивая въ письмахъ о членахъ ея семьи. Но она не остается передъ нимъ въ долгу въ изъявленiи дружбы: въ письмахъ ея особенно симпатично именно то, что она говоритъ съ безусловною откровенностью, и насколько ея мысль далека отъ малейшаго подозренiя въ искренности собеседника, настолько же сама она отвечаетъ благородною правдивостью въ собственномъ участiи къ нему. Въ ея отношенiяхъ къ людямъ не примешивалось никакой натяжки и темъ более фальши. При чтенiи ея писемъ невольно поражаетъ то, что среди воздушной натянутости света она сохранила сердце редкое и въ другихъ слояхъ общества. То же заметилъ о Смирновой И. С. Аксаковъ, въ которой онъ вместе съ другими признавалъ замечательно доброе сердце; но, превосходя Софью Михайловну въ сильной степени дарованiями, она все-таки во многомъ уступала ей. Пушкинъ сказалъ о Смирновой:

„Въ тревоге пестрой и безплодной
Большого света и двора
(Она) сохранила взоръ холодный,

................
И правды пламень благородный,
И какъ дитя была добра“.

Смирнова при другихъ привлекательныхъ качествахъ была добра какъ дитя — С. М. Соллогубъ была также этой женщины. Этимъ его сочувствiемъ объясняется, почему онъ такъ заботливо поручалъ Александре Осиповне при отъезде ея изъ за-границы въ Петербургъ устранять отъ Софьи Михайловны малейшiя невзгоды, давать ей всякiя мелочныя наставленiя, какъ вести хозяйство, какiе допускать расходы и какъ установить въ доме самый строгiй порядокъ. Сознавая безмерное превосходство Александры Осиповны передъ Софьей Михайловной въ отношенiи жизненнаго опыта, Гоголь ставилъ ей последнюю въ примеръ самой высокой нравственности. Въ обществе Софьи Михайловны Гоголь виделъ что-то облагораживающее, очищающее душу отъ всякихъ житейскихъ соблазновъ. Онъ писалъ Смирновой: „Если случится вамъ вести разговоръ съ молодымъ ветрогономъ или изношеннымъ старичишкой, воображайте всякiй разъ, что съ вами тутъ же сидитъ Софья Михайловна, и все будетъ хорошо“.

—————

Намъ остается хотя немного упомянуть объ отношенiи Гоголя къ литературнымъ трудамъ Соллогуба, а Смирновой и Вiельгорскихъ къ „Мертвымъ Душамъ“.

Г-жа Черницкая, доказывая вредное влiянiе на Гоголя со стороны Смирновой, не безъ основанiя приводитъ несколько строкъ, сказанныхъ последней о „Мертвыхъ Душахъ“; но сильно ошибается, полагая, что именно это было причиной появленiя „Переписки съ друзьями“. Вообразивъ въ Гоголе рыцаря-„однолюба“, она не церемонится ни съ фактами, ни особенно съ хронологiей, решаясь безъ оглядокъ утверждать напр., что съ начала сороковыхъ годовъ „Гоголь постоянно ездилъ следомъ за Смирновой изъ одного города въ другой“. Отчасти это было такъ, но въ такой же степени, какъ Гоголь ездилъ следомъ за Толстымъ, Вiельгорскими и Жуковскимъ. Выводить отсюда игривыя заключенiя о „страсти нежной“, конечно, по меньшей мере рискованно. Положимъ, что Смирнова въ самомъ деле поддерживала въ Гоголе его мистическое настроенiе, но здесь мы имеемъ дело съ весьма сложнымъ фактомъ нравственнаго взаимодействiя, и во всякомъ случае влiянiе Гоголя было несравненно сильнее и возникло притомъ значительно раньше.

его литературнымъ значенiемъ и славой: „Vous etes und de nos gloires modernes: какъ же русскому вами не гордиться?“ писала Гоголю Анна Михайловна: „какъ русская, вы для меня и я вами горжусь, а какъ Анна Михайловна, вы только для меня Николай Васильевичъ, т. -е. христiанскiй, любезнейшiй, вернейшiй другъ“. Такъ же смотрела на Гоголя и графиня Луиза Карловна. Что̀ касается Софьи Михайловны, то въ ея глазахъ Гоголь также былъ авторитетъ, какъ критикъ. Съ нетерпенiемъ она ждала отзыва Гоголя о „Тарантасе“. Публика была довольна этимъ прекраснымъ произведенiемъ, критика также; было известно, что доволенъ остался и государь, мненiемъ котораго весьма дорожили все Вiельгорскiе; но Софье Михайловне этого было мало: она ждала теплаго привета отъ Гоголя и была въ большомъ восторге, когда отзывъ былъ полученъ благопрiятный. Самъ Соллогубъ, несмотря на давнее знакомство съ Гоголемъ, сознавая его недовольство имъ, какъ писателемъ, зарывающимъ свой талантъ, кажется, не долюбливалъ Гоголя, но наружно выказывалъ ему расположенiе и даже посвятилъ ему свою пiесу „Воспитанница“.

Раздел сайта: