Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава LVII

Глава LVII.

Разсматривая отношенiя Гоголя къ Иванову, мы были пока склонны скорее стать на сторону Гоголя въ незаметно возникавшихъ уже съ 1844 г. недоразуменiяхъ между ними, когда, напр., Гоголь советовалъ: „Я вамъ скажу на всякiй случай для будущаго: пора наконецъ взять вамъ власть надъ собою; не то мы вечно будемъ зависеть отъ всякой дряни. Вы говорите: „какъ можно работать, когда душа неспокойна?“ „Да когда же можетъ быть душа спокойна?.. Я несколько летъ уже борюсь съ неспокойствiемъ душевнымъ. Да и откуда взялись у насъ такiе комфорты?“ Конечно, такiя речи могли странно звучатъ для Иванова въ устахъ того самаго человека, съ которымъ они еще не очень давно беззаветно предавались прелестямъ римской жизни; такая же неожиданная и резкая перемена въ соответственныхъ случаяхъ поражала и другихъ прiятелей Гоголя (особенно Данилевскаго); но съ точки зренiя житейскаго благоразумiя нельзя же отрицать уместности подобныхъ советовъ Иванову, и если Гоголь заходилъ слишкомъ далеко, рекомендуя смотреть на жизнь не „остроумными глазами, а глазами мудреца, просвещеннаго свыше“, то въ сущности и противъ этого нельзя ничего возразить, кроме того, что эти и дальнейшiя слова получаютъ уже отчасти мистическую окраску. Письмо не понравилось Иванову и, главнымъ образомъ, кажется, своимъ наставительнымъ тономъ. Такимъ образомъ между прежними прiятелями промелькнула уже первая легкая тень, еще почти не замеченная ни однимъ изъ нихъ и нисколько не поколебавшая пока ихъ отношенiй: следующее же письмо Иванова начинается словами: „Съ величайшей радостью получилъ я ваше письмо отъ 26 октября“, и онъ съ прежней откровенностью и доверiемъ сообщаетъ Гоголю все, что̀ было у него на душе; также отвечаетъ ему, въ свою очередь, и Гоголь.

Но уже, начиная съ 1845 г., въ дружескихъ письмахъ Гоголя сильнее чувствуется желанiе внушить Иванову убежденiе въ необходимости той самой внутренней работы надъ собой, въ смысле нравственнаго усовершенствованiя, которой предавался самъ Гоголь. Очевидно, не въ первый разъ Гоголь касался этихъ вопросовъ, когда въ письме отъ 1-го января 1845 г. говорилъ: „Вспомните сiе мое слово: пока съ вами, или лучше — въ васъ самихъ не произойдетъ того внутренняго событiя, какое силитесь вы изобразить на вашей картине, въ лице подвигнутыхъ и обращенныхъ словомъ Іоанна Крестителя, поверьте, что до техъ поръ не будетъ кончена ваша картина. Работа ваша соединена съ вашимъ душевнымъ деломъ, а покуда въ душе вашей не будетъ кистью высшаго художника начертана эта картина, потуда не напишется она вашею кистью на холсте. Когда же напишется она на душе вашей, тогда кисть ваша полетитъ быстрее самой мысли. А что̀, если Богъ въ самомъ деле (для того) сходилъ на землю и былъ человекомъ, и нарочно для того окружилъ земное пребыванiе свое обстоятельствами, наводящими сомненiе и сбивающими съ толку умныхъ людей, чтобы поразить гордящагося умомъ своимъ человека и показать ему, какъ сухъ и слепъ и черствъ его умъ, когда стоитъ одиноко, не вспомоществуемый другими высшими способностями души и не озаренный светомъ высшаго разума? Это будетъ началомъ обращенiя; концомъ же его будетъ то, когда вы не найдете словъ ни изумляться, ни восхвалять необъятную мудрость Разума, предпрiявшаго совершить такое дело — явиться въ мiръ въ виде беднейшаго человека, не имевшаго угла, где преклонить гонимую голову свою, несмотря на все совершенство своей человеческой природы, — и это будетъ формальнымъ окончанiемъ вашего обращенiя“.

въ советахъ практическихъ.

Въ это время отрекомендованные Гоголю знакомые своей готовностью принять участiе въ Иванове начинаютъ сильно заслонять для него доброту самого Гоголя. „Более всего“ — писалъ онъ откровенно къ последнему — „теперь утешаютъ меня письма Языкова, которыхъ уже три; они раздуваютъ искру, которую Чижовъ заронилъ здесь въ мою студiи)“. Не мешаетъ взвесить здесь, что Гоголь именно въ 1845 г., подъ влiянiемъ крайне усилившагося болезненно-мистическаго настроенiя, тономъ своихъ советовъ и убежденiй, добросовестно имъ предлагаемыхъ, приводилъ въ раздраженiе такихъ благородныхъ и сдержанныхъ людей, какъ Аксаковъ. Г. Кулишъ по поводу письма Гоголя и последовавшаго за нимъ ответа Иванова высказываетъ предположенiе, что случившаяся вскоре болезнь последняго произошла именно благодаря резкости тона Гоголя, который и самъ этого опасался („Мне очень прискорбно, если и я участвовалъ также неуместными моими письмами къ вашему огорченiю“ и проч.1). Впрочемъ многое разстроивало тогда Иванова. Приведемъ следующiя интересныя строки изъ письма Иванова къ Гоголю отъ 15 марта, наполненнаго описанiемъ разныхъ его тревогъ и безпокойствъ. „Три месяца сочиняя эскизъ Воскресенiя Христова, я все поджидалъ въ Римъ Тона. Его встретили все торжественнымъ обедомъ, где онъ объявилъ мне громогласно, что поручаетъ мне самую отличную работу въ московскомъ соборе, т. -е. на парусахъ написать четырехъ евангелистовъ, прибавивъ, что его слово верно и неизменно. Все съ шумомъ бросились меня поздравлять. Я, пораженный горькой переменой предмета, не зналъ, что̀ делать. Тонъ, какъ видно, дивился моему безвосхищенiю. Все другiе, получившiе отъ него порученiя, были въ полномъ восторге. Образъ Воскресенiя остался за Карломъ Брюло. Въ студiи моей Тонъ былъ очень доволенъ, но взглядъ его на искусство наше устарелъ и никогда не былъ воспитанъ высокой тишиной Рима. Онъ кажется какимъ-то хозяиномъ-повелителемъ, привыкъ видеть въ живописцахъ и скульпторахъ своихъ покорныхъ работниковъ. Слишкомъ трудно уцелеть въ Петербурге.

„Самое утешительное то, что онъ обещался за меня поговорить академiи, чтобы доставить мне трехлетнее содержанiе на окончанiе моей настоящей картины. Если это въ самомъ деле будетъ, то мне больше ничего и желать не надобно. Что̀ будетъ после: изъ русской ли исторiи сюжеты писать мне, или заборы и стены красить изъ-подъ палки, объ этомъ у меня и заботъ нетъ. Жеребцова обещала Моллеру уговорить Волконскаго, чтобы не останавливалъ обо мне представленiя академическаго. Ведь Петръ Михайловичъ, когда дело идетъ о выдаче денегъ, привыкъ обыкновенно безъ разбору останавливать. Хорошо, если бы вы потрудились написать А. О. Смирновой, чтобы при прiезде Тона въ Петербургъ, тотчасъ поговорила бы съ Лейхтенбергскимъ обо мне; а то ведь эти господа все забываютъ!

„Я ходилъ, хлопоталъ и писалъ, сделалъ все, что̀ постигалъ умъ мой, къ доставленiю себе способовъ на окончанiе картины. Все человеческое сделано; отдаюсь теперь на волю Божiю.

„Моллеръ часто мне надоедаетъ своими мелкими порученiями и просьбами. Я думаю, что я запрусь отъ него, хотя его и очень люблю. Князя ждутъ со дня на день. Я решился его не пускать въ студiю и не представляться. Знаю, что рискую на беды: но что̀ мне делать, скажите?“.

и не переставалъ непосредственно заботиться объ Иванове, какъ это показываетъ следующее пропущенное место изъ письма Гоголя къ А. О. Смирновой отъ 27 января 1846 г.: „Иванова государь очень похвалилъ за его картину. Тутъ бы мне было обделать прекрасно его дело, но на беду здешнiй ихъ директоръ Киль, севшiй на место Кривцова, еще хуже въ этомъ деле покойника: все до единаго изъ художниковъ имъ недовольны.

Человекъ ни то ни сё и кроме того страшно предубежденный противъ русскихъ. Неблагоразумно, неосмотрительно поступаетъ и выставляетъ художниковъ иностранныхъ. Словомъ, никто его понять не можетъ. Въ Иванове впрочемъ принимаетъ участiе Григорiй Волконскiй и обещалъ о немъ особенно хлопотать“.