Глава IX.
Отъ этихъ карикатурныхъ разборовъ „Мертвыхъ Душъ“, доказывающихъ мелкую придирчивость или безсильную злобу критиковъ, перейдемъ къ другимъ, более заслуживающимъ вниманiя.
Оставляемъ безъ передачи всемъ известную статью Белинскаго, въ которой знаменитый критикъ, указывая достоинства „Мертвыхъ Душъ“, обращаетъ вниманiе особенно на глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность автора, заставляющую его проводить черезъ свою „душу живу“ явленiя внешняго мiра, и объясняетъ красоты какъ юмора, такъ и вдохновенныхъ лирическихъ отступленiй въ „Мертвыхъ Душахъ“. Заметимъ только, что проведенною въ начале статьи параллелью между критикой уверенной въ себе и прямой — съ одной стороны и критикой уклончивой — съ другой, Белинскiй напоминаетъ читателямъ, что „Отечественныя Записки“ ̀ такое Гоголь въ русской литературе. Дело въ томъ, что это заявленiе Белинскаго затронуло московскихъ друзей Гоголя, которые не могли потомъ этого забыть и простить; такъ, уже много летъ спустя, гораздо после смерти Белинскаго, Погодинъ въ своихъ воспоминанiяхъ о Шевыреве приводитъ стихи, сочиненные въ Риме въ 1839 г. въ честь Гоголя, въ доказательство того, что не Белинскiй, а онъ, Погодинъ, и Шевыревъ прежде всего оценили Гоголя.
Свою статью о „Мертвыхъ Душахъ“ въ 7 № „Москвитянина“ Шевыревъ почти начинаетъ съ направленной противъ этого заявленiя выходки по адресу Белинскаго, котораго онъ задеваетъ здесь даже наравне съ Сенковскимъ и Гречемъ. Шевыревъ говоритъ о новомъ произведенiи Гоголя, что „один безотчетно восхищается имъ, другiе безотчетно его поручаютъ. Тамъ изъ норы своей выползла мелкая зависть въ виде газетчика, и наводитъ свой шаткiй и темный микроскопъ на немногiя грамматическiя ошибки, случайно вкравшiяся въ произведенiе. Но вотъ съ другой стороны, изъ тесныхъ рядовъ толкучаго рынка литературы, выскочило наглое самохвальство въ виде крикливаго пигмея, съ меднымъ лбомъ и размашистою рукою; обрадовавшись случаю изъ-за похвалы таланту похвалить самого себя, оно, ставши передъ произведенiемъ, пялитъ на немъ свою тощую фигуру, силится прикрыть его собою, и потомъ показать вамъ, и уверить васъ, что точно оно вамъ его показало, а безъ того вамъ бы его и не увидеть“. (Намекъ на Белинскаго). „Безмолвно возвышается произведенiе надъ выскочкой — непризваннымъ трубачомъ его славы — и только обличаетъ собою его крохоту и умственное безсилiе“. Хотя такое изображенiе всего менее могло бы быть справедливо въ примененiи къ Белинскому, темъ не менее не можетъ быть сомненiй, что раздраженiе продиктовало о немъ Шевыреву эти позорныя и возмутительно несправедливыя строки. Неправымъ оказывается здесь Шевыревъ также и въ другомъ отношенiи. Простая справка въ старыхъ книжкахъ журналовъ совершенно опровергаетъ его претензiю на проницательность въ оценке и признанiи таланта Гоголя, такъ несправедливо оспариваемую имъ у Белинскаго. Чтобы не повторять этого обстоятельно изложеннаго эпизода изъ исторiи нашей журналистики въ „Очеркахъ Гоголевскаго перiода русской литературы“, ограничимся здесь приведенiемъ лишь следующихъ словъ изъ названнаго сочиненiя Н. Г. Чернышевскаго. Въ разборе „Миргорода“, — говоритъ онъ, — „г. Шевыревъ не делаетъ ни малейшаго намека на то, что можно считать Гоголя великимъ писателемъ; онъ кажется ему не более, какъ хорошимъ беллетристомъ шутливаго характера„Миргородъ“ и „Арабески“ некоторый другой критикъ (т. -е., конечно, Белинскiй), уже назвалъ Гоголя главою русскихъ писателей, преемникомъ Пушкина“. Белинскiй, безъ сомненiя, имелъ полное право напомнить обидевшейся стороне, что напр. „одинъ журналъ отказался напечатать у себя повесть Гоголя „Носъ“, находя ее грязной)“ и что „кто постоянно следитъ за нашей литературой, тотъ знаетъ, где въ первый разъ Гоголь былъ оцененъ“. Вообще вся полемика о „Мертвыхъ Душахъ“ въ „Журнальныхъ и литературныхъ заметкахъ“ (1842 г.) явно относится къ Шевыреву, особенно же следующiя слова: „Почему жъ бы и не заметить того, что̀ принадлежитъ вамъ по праву? Но люди неблагодарны: вы же ихъ научите, вы же кое-какъ наконецъ вдолбите имъ что-нибудь въ ихъ крепкiе черепа, и они же, за это, пошлютъ васъ на толкучiй рынокъ, услужливо снабдятъ васъ своимъ же меднымъ лбомъ, обвинятъ въ самохвальстве“ и проч..
Но если прежде Шевыреву не сразу вполне выяснилось важное литературное значенiе Гоголя, то теперь онъ отзывается уже восторженно о „Мертвыхъ Душахъ“ и обещаетъ не разъ возвратиться къ нимъ въ виду того, что такое капитальное произведенiе имеетъ свойство возбуждать все новые мысли и вопросы, хотя все это не мешаетъ ему въ то же время, какъ выразился Чернышевскiй, и тутъ говорить „очень уклончиво о значенiи Гоголя въ исторiи русской литературы, о значенiи его для развитiя общества и о смысле „Мертвыхъ Душъ“. Все вниманiе критика устремлено на эстетическую оценку произведенiя, при чемъ въ неловкомъ усердiи онъ на каждомъ шагу вдается въ страшныя и натянутыя толкованiя, признавая тонкiй художественный тактъ автора въ мелочахъ совершенно безразличныхъ и не имеющихъ значенiя. „Критикъ слишкомъ далеко заходитъ“ — говоритъ Чернышевскiй, — „желая решительно о каждой мелочи доказать, что она решительно необходима именно на томъ самомъ месте, где помещена Гоголемъ: онъ совершенно упускаетъ изъ виду, что — выражаясь ученымъ образомъ, — „необходимость облекается въ искусстве формой случайности“, т. -е., напр., Чичиковъ могъ бы встретить на дороге къ Манилову не одного, а двухъ или трехъ мужиковъ, деревня Манилова могла бы лежать налево, а не направо отъ большой дороги“ и проч.
„Мертвыхъ Душъ“, Шевыревъ нередко высказываетъ мненiя, довольно страшныя по мысли или по выраженiю; напр. у него Чичиковъ „закаленъ въ самопожертвованiе мошенничества, какъ Ахиллъ въ свое безсмертiе“. Но мненiю Шевырева, „только у Коробочки могла произойти не совсемъ учтивая встреча между индейскимъ петухомъ и гостемъ Чичиковымъ“, а мужики Коробочки имеютъ длинныя прозвища потому, что „Коробочка себе на уме: ужъ у ней что̀ ея, то крепко ея; и мужики также помечены особенными именами; какъ птица помечается у аккуратныхъ хозяевъ, чтобы не сбежала“. Въ томъ же духе и съ такими же прiемами продолжаетъ Шевыревъ разбирать всю поэму, прибавляя къ пересказу содержанiя собственныя соображенiя въ роде того, что молъ, „где же и встретиться съ Ноздревымъ, если не въ трактире?“ и безцельно подбирая десятки синонимовъ къ выраженiю „разбитной малый“ въ роде: „безалаберный, взбалмошный, ералашный“ и проч. Но всего забавнее неожиданная симпатiя Шевырева къ кучеру Селифану, котораго онъ почему-то называетъ даже „“, и следующiй блестящiй перлъ его критики: „Собакевичъ соединилъ въ себе породу медвежью и свиную; Ноздревъ очень похожъ на собаку, которая безъ причины въ то же время и лаетъ, и огрызается, и ласкается; Коробочку можно сравнить съ суетливой белкой, которая собираетъ орешки въ своемъ закроме; Плюшкинъ, какъ муравей, однимъ животнымъ инстинктомъ, все, что̀ ни попало, тащитъ въ свою нору; Маниловъ имеетъ сходство съ глупымъ потатуемъ, который, сидя въ лесу, надоедаетъ однообразныхъ крикомъ, и какъ будто мечтаетъ о чемъ-то; Петрушка съ своимъ запахомъ превратился въ пахучаго козла; Чичиковъ плутовствомъ перещеголялъ всехъ животныхъ и темъ поддержалъ славу природы человеческой (?!!)... “.
Читая теперь подобныя курiозныя строки, только изумляешься, какъ подобныя измышленiя могли приходить въ голову и проникать въ печать и не сделаться притомъ, что̀ называется, „притчей во языцехъ“. Шевыревъ въ одномъ месте своей критики даже явно подражаетъ Простакову Фонвизина въ следующемъ своемъ разсужденiи: „Особенная страсть у Ноздрева къ собакамъ и псарный дворъ у него въ большомъ порядке: не происходитъ ли это отъ какой-то симпатiи? ибо въ характере Ноздревыхъ есть что-то истинно-собачье“. Такимъ образомъ, въ статье Шевырева о „Мертвыхъ Душахъ“, вообще говоря, мало оригинальнаго, но зато это немногое действительно оригинально въ высшей степени, оригинально до невероятiя. Каково, напр., следующее разсужденiе Шевырева: „Замечательно, что Петрушка, находясь всегда около своего барина, подражая ему въ костюме, и умея даже читать, провонялъ, а Селифанъ, будучи всегда съ лошадьми и въ конюшне, сохранилъ свежую, непочатую русскую природу“. Если прибавить къ указанному раньше, что Шевыревъ по своему обыкновенiю кстати и некстати примешиваетъ везде излюбленную Италiю, до того, что это подало поводъ Белинскому сказать: „вероятно, многимъ случалось видеть людей, которые побывали въ Париже и, возвратясь въ Россiю, говорятъ при всякомъ случае: „у насъ въ Париже!“ Такъ некоторые критики, о чемъ бы ни говорили, никакъ не могутъ обойтись безъ Италiи“, — то мы исчерпаемъ все существенное въ первой статье Шевырева о „Мертвыхъ Душахъ“.
„странствуя по Россiи, вы согласитесь скорее дать 30 верстъ крюку, чемъ встретиться съ какимъ-нибудь Собакевичемъ или Ноздревымъ. Какая же охота встречаться съ ними въ поэме“, — указываетъ на различное значенiе многихъ непрiятныхъ явленiй жизни въ действительности и въ искусстве: „Смотрите на улицу: вотъ пьяница шатается по тротуару; вотъ извозчикъ навеселе мчится на удалой тройке: вы, конечно, обойдете за несколько шаговъ этого пьяницу и не впустите извозчика, особенно съ его тройкой, въ вашу гостиную; но изобрази вамъ пьяницу Теньеръ своей веселой кистью, нарисуй вамъ Орловскiй извозчика-лихача съ удалою тройкой безсмертнымъ карандашомъ своимъ, — и пьяница Теньеровъ, и тройка Орловскаго будутъ красоваться въ вашей гостиной на самомъ первомъ, почетномъ месте, выше какихъ-нибудь другихъ важныхъ картинъ, рисованныхъ кистью не столько искусною. Такова привилегiя художества“. Затемъ критикъ весьма удачно оцениваетъ значенiе юмора Гоголя и следитъ за темъ, какъ светлое настроенiе автора местами переходитъ въ глубокую, задушевную грусть. Вообще во второй статье мы встречаемъ много дельныхъ и обдуманныхъ замечанiй, много верно подмеченнаго и тонко охваченнаго. Теперь, конечно, не новость, напр. такая мысль, что „заразительный хохотъ пронесся, вместе съ „Мертвыми Душами“, по всемъ пределамъ Россiи, где только ихъ читали; но тотъ не далеко слышитъ и видитъ, кто въ яркомъ смехе Гоголя не замечаетъ глубокой затаенной грусти“; но тогда это было ясно не всемъ, и дальнейшiе примеры и подтвержденiя важны и заслуживаютъ вниманiя читателей. Весьма метко и верно говоритъ также Шевыревъ, что въ „Мертвыхъ Душахъ“ „целый городъ въ одно лицо, котораго все эти господа только разные члены: одна и та же уездная безсмыслица, вызванная комическою фантазiею, одушевляетъ всехъ, носится надъ ними и внушаетъ имъ поступки и слова, одно смешнее другого. Такая-то безсмыслица олицетворяется и действуетъ въ городе N. „Хорошо также заметилъ Шевыревъ следующую постепенность въ переходе отъ светлаго настроенiя къ печальному въ расположенiи отдельныхъ главъ перваго тома „Мертвыхъ Душъ“: „Взгляните“, — говоритъ онъ, — „на разстановку характеровъ: даромъ ли они выведены въ такой перспективе? Сначала вы смеетесь надъ Маниловымъ, смеетесь надъ Коробочкой, несколько серьезнее взглянете на Ноздрева и Собакевича, но, увидевъ Плюшкина, вы уже задумаетесь: вамъ будетъ грустно при виде этой развалины человека. А герой поэмы? Много смешитъ онъ васъ, отважно двигая впередъ свой странный замыселъ и заводя всю эту кутерьму между помещиками и въ городе; но когда вы прочли всю исторiю его жизни и воспитанiя, когда поэтъ разоблачилъ передъ вами всю внутренность человека, — не правда ли, что вы глубоко задумались?“ Следующiя затемъ соображенiя критика о томъ, что „существо Гоголя двойное и раздвоившееся: одна половина смеется, а другая плачемъ“ (по язвительной формулировке словъ Шевырева въ возраженiяхъ ему Белинскаго), во всякомъ случае замечательна потому, что она могла и даже должна была явиться отголоскомъ слышаннаго критикомъ отъ самого Гоголя, что̀ особенно вероятно въ виду следующихъ словъ: „Если „Ревизоръ“ и первая часть „Мертвыхъ Душъ“ соответствуютъ Шпоньке и знаменитой ссоре двухъ малороссовъ, то мы въ праве ожидать еще высокихъ созданiй въ роде „Тарасъ Бульба“, взятыхъ уже изъ русскаго мiра“. Но во всякомъ случае Шевыревъ сильно поддавался на этотъ разъ игре фантазiи, подъ влiянiемъ которой онъ представлялъ себе природу творчества Гоголя такимъ образомъ: „Взгляните на вихорь передъ началомъ бури: легко и низко проносится онъ сперва; взметаетъ пыль и всякую дрянь съ земли; перья, листья, лоскутки летятъ вверхъ и вьются, скоро весь воздухъ наполняется его своенравнымъ круженiемъ... ... Но вотъ налетели тучи... Сверкнула молнiя... ... лирическое теченiе?“ Затемъ три основныя черты фантазiи Гоголя указываетъ Шевыревъ: первую, которую онъ называетъ „живое ясновиденiе мiра, переносимаго изъ бытiя существеннаго въ бытiе идеальное искусства“, разумея подъ этимъ необыкновенное искусство художника передавать тонкiя детали изображаемой картины, и поясняетъ свои мысли яркими и пластическими сравненiями (Шевыревъ между прочимъ приводитъ параллель къ сравненiямъ Гоголя изъ Гомера и Данте), затемъ критикъ признаетъ фантазiю Гоголя истиннолюбивою и говоритъ о жизненности и правдивости всехъ выведенныхъ типовъ и наконецъ — „хлебосольною“, надъ чемъ такъ посмеялся Белинскiй. Хлебосольство это, по объясненiю Шевырева, заключается въ следующемъ:
„Читая „Мертвыя Души“, вы могли заметить, сколько чудныхъ, полныхъ картинокъ, яркихъ сравненiй, заметокъ, эпизодовъ, а иногда и характеровъ, легко, но метко очерченныхъ, даритъ вамъ Гоголь такъ, просто, даромъ, въ придачу ко всей поэме, сверхъ того, что̀ необходимо входитъ въ ея содержанiе“. Следуютъ примеры: компанiонка за столомъ у Собакевича, белокурый зять Ноздрева и проч. Шевыревъ сравниваетъ за это Гоголя съ богатымъ русскимъ хлебосоломъ, у котораго за столомъ кроме двухъ-аршинной стерляди и архангельской телятины подано еще „множество закусокъ, прикусокъ, подливокъ и дорогихъ соусовъ“. „Русское хлебосольство“ — продолжаетъ затемъ Шевыревъ — „даетъ печать свою и слогу: слово Гоголя — слово широкое, полное, разъемистое, плодовитое. Речь его разсыпчата, какъ сдобное тесто, на которое не пожалели масла; оно льется черезъ край, какъ переполненный стаканъ, налитой рукою чиваго хозяина, у котораго вино и скатерть ни по чемъ; отъ того-то и перiодъ его слишкомъ грузно начиненъ, какъ пирогъ у затейливаго гастронома“.
Въ заключенiе разбора статей Шевырева о „Мертвыхъ Душахъ“, отметимъ предлагаемыя имъ курьезныя поправки къ „Мертвымъ Душамъ“: „комическiй демонъ шутки“ — говоритъ онъ — „иногда увлекаетъ до того фантазiю поэта, что характеры выходятъ изъ границъ своей истины; правда, что это бываетъ редко. Такъ, напр., неестественно намъ кажется, чтобы Собакевичъ, человекъ положительный и солидный, сталъ выхваливать свои мертвыя души и пустился въ такую фантазiю. Скорее могъ бы увлечься ею Ноздревъ, если бы съ нимъ сладилось такое дело“, или напр. Шевыреву кажется, что „Коробочка съ виду только крохоборка и погружена въ одни матерiальные интересы своего хозяйства, но она непременно будетъ набожна и милостива къ нищимъ“, по поводу чего Ю. Ф. Самаринъ въ своихъ умныхъ замечанiяхъ о „Мертвыхъ Душахъ“ въ письме къ К. С. Аксакову возражаетъ весьма просто и дельно: „спрашивается, отъ кого же, если не отъ самого Гоголя, Шевыревъ могъ знать, что Коробочка набожна“.
„первый томъ „Мертвыхъ Душъ“ только прощается Шевыревымъ Гоголю, ради следующихъ“.
следующiя: „Мне приходитъ на мысль еще одно замечанiе Шевырева, выраженное имъ въ форме упрека, и въ которомъ, напротивъ того, заключается самая справедливая и тонкая похвала поэту и самое ясное обличенiе критику. Я разумею то место, въ которомъ онъ обвиняетъ Гоголя въ одностороннемъ изображенiи некоторыхъ лицъ и дополняетъ ихъ отъ себя чертами, пропущенными авторомъ, напримеръ: „Коробочка, верно, очень набожна, а Гоголь скрылъ это доброе качество и выставилъ только смешную сторону“. Спрашивается, отъ кого же, если не отъ самого Гоголя, Шевыревъ могъ узнать, что Коробочка набожна? Не онъ ли, представивъ ее въ одномъ положенiи, въ одномъ случае изъ ея жизни, умелъ сделать это такъ, что все другiя свойства старушки-помещицы, не высказанныя поэтомъ, вамъ открываются, и вы понимаете, какъ бы она поступила при другихъ обстоятельствахъ, что̀ бы подумала и что̀ бы сказала? Если могъ Шевыревъ дополнить отъ себя образъ, намеченный Гоголемъ, продолжить его явленiя, провести его дальше, то не значитъ ли это, что то немногое, показанное Гоголемъ, было живо, полно, чуждо всякой односторонности? Въ этой способности изображать все въ немногомъ заключается тайна творчества, и выше ея нетъ ничего въ искусстве. Гоголь изображаетъ, и каждое его лицо истинно, живо и полно, какъ образъ; а Шевыревъ требуетъ отъ него другой полноты — исчисленiя свойствъ лица. Прибавлю еще одно замечанiе. Если критика Шевырева и вообще этотъ родъ критики, отыскивающiй, чего не высказано, заднихъ мыслей, скрытыхъ отношенiй къ чему-нибудь, если такого рода критика, совершенно противоположная существу искусства, убивающая его созданiе, оскорбляющая эстетическое чувство человека прямого, такъ резко обличаетъ свое безсилiе, такъ становится глупа и смешна, когда прилагается къ произведенiю Гоголя (тогда какъ въ другихъ случаяхъ этого не видать), то не значитъ ли это, что оно исключительно и высоко художественно, что въ немъ-то и нетъ ничего надуманнаго, сделаннаго, ничего намекающаго на внешнюю цель, однимъ словомъ, ничего такого, чемъ бы могла поживиться критика Шевырева и многихъ ему подобныхъ? Все, что̀ она замечаетъ, что̀ хвалитъ и что̀ порицаетъ, не лежитъ въ произведенiи, а ею въ него вложено; она сама произвольно создаетъ себе содержанiе“.
Ю. Ф. Самаринъ не удовлетворялся статьей Шевырева и очень многими другими (по словамъ его, о „Мертвыхъ Душахъ“ было „несколько замечанiй и “) и предполагалъ самъ написать разборъ „Мертвыхъ Душъ“, но после раздумалъ. Темъ большiй интересъ получаетъ дальнейшее содержанiе письма, въ которомъ проводится та мысль, что одно отрицанiе не можетъ быть предметомъ художественнаго произведенiя („одна тень не составитъ картины“), но что „Мертвыя Души“ „есть не сатира, а поэма, глубоко захватывающая и отражающая жизнь, а Гоголю доступно пониманiе во всемъ ея объеме и во всей ея глубине“, и поэтъ „полюбилъ ее и возвелъ въ ясное, светлое созданiе искусства“ „Одинъ огромный, неопровержимый фактъ — возможность возведенiя этой жизни въ мiръ искусства, становится противъ темной ея стороны и наполняетъ душу упованiемъ и укрепляетъ насъ на трудный подвигъ, на трудное странствованiе сквозь эту жизнь“. Такъ, даже видя въ первомъ томе пока изображенiе темной стороны жизни, Ю. Ф. Самаринъ признаетъ уже и эту часть поэмы высоко стоящей въ эстетическомъ и общественномъ отношенiяхъ. „Конечно“ — говоритъ онъ — „въ первомъ томе „Мертвыхъ Душъ“ мы видимъ темную сторону жизни; но, не говоря о техъ прекрасныхъ лирическихъ местахъ, въ которыхъ самъ поэтъ разоблачаетъ закрытую для насъ и всю облитую светомъ ея другую сторону, предположивши даже, — чего не дай Богъ, — что мы никогда ея не увидимъ, и тогда вы не имеете права убивать въ себе наслажденiе и сокрушаться“. Ю. Ф. Самаринъ, следовательно, не прощалъ первый томъ „Мертвыхъ Душъ“ ради последующихъ, но прямо
Въ начале следующаго 1843 г. „Москвитянинъ“ не забылъ возвратиться къ однажды затронутому известному намъ вопросу въ статье Шевырева „Критическiй перечень произведенiй русской словесности за 1842 г.“. Здесь высоко поставлена изъ статей петербургскихъ журналовъ только статья Плетнева, затемъ о Белинскомъ сказано, что онъ по поводу „Мертвыхъ Душъ“ сталъ будто бы безцеремонно хвалиться и кончилъ бранью на талантъ Гоголя (sic), котораго самъ же признавалъ мiровымъ (??) генiемъ; наконецъ осуждаются критики, придиравшiеся къ изображенiю низкой формы действительной жизни въ поэме и къ показавшимся имъ неприличными выраженiямъ. Характерно въ статье Шевырева то, что онъ, все еще не будучи въ состоянiи вполне оценить Гоголя, ссылается между прочимъ въ оправданiе писателя на обещанiе его въ остальныхъ томахъ поэмы изображать уже не одно пошлое и комическое, но и возвышенное.
„Если бы Гоголь имелъ одностороннiй талантъ комика и способенъ былъ только къ изображенiю низкой стороны действительной жизни, то трудно бы ему было сладить съ своими злонамереннымн критиками; но мы уверены, что онъ восторжествуетъ и докажетъ имъ, что, клейма меткой иронiей все безобразiе низкой действительности, лучше и сильнее, чемъ кто-нибудь владеющiй у насъ перомъ, постигаетъ онъ все великое и прекрасное нашей русской жизни“. Жаль, что эти слова никто не напомнилъ Шевыреву по смерти Гоголя, когда ему нельзя было бы апеллировать къ будущему, и пришлось бы по неволе или отказаться отъ приведенныхъ выше словъ, или сознать, что истинная оценка Гоголя была сделана не имъ, а именно Белинскимъ.