Глава IV.
Оправившись отъ болезни, Гоголь въ марте 1841 г. сталъ снова собираться въ Москву для печатанiя перваго тома „Мертвыхъ Душъ“. Ему снова захотелось увидеться съ друзьями, но онъ все таки въ преувеличенномъ виде представлялъ это въ своихъ письмахъ къ Аксаковымъ, въ которыхъ заявлялъ о своей горячей благодарности и посылалъ имъ заочные поцелуи „въ задатокъ“ поцелуевъ личныхъ. На беду Аксаковы были слишкомъ склонны по-своему толковать каждую строку Гоголя, где онъ хотя мимоходомъ выражалъ естественное сочувствiе Россiи и между прочимъ Москве, толковать въ смысле яко бы благопрiятнаго поворота въ его убежденiяхъ, и заранее торжествовали обращенiе Гоголя на путь истинный. Ясное доказательство этого представляютъ поясненiя, которыми С. Т. Аксаковъ сопровождаетъ въ своихъ воспоминанiяхъ письмо Гоголя отъ 28-го декабря 1840 г. Не находя былого духовнаго удовлетворенiя въ Риме, Гоголь старается, по своему обыкновенiю, уверить себя и другихъ, что все клонится къ благу для него и что даже на самыя неудачи, (и, напр., въ хлопотахъ получить место при Кривцове) следуетъ смотреть какъ на особенное счастье. Въ порыве мистическаго восторга онъ восклицаетъ: „Я радъ всему, всему, что̀ ни случается со мною въ жизни, и какъ погляжу я только, къ какимъ чуднымъ пользамъ и благу вело меня то, что̀ называютъ въ свете неудачами, то растроганная душа моя не находитъ словъ благодарить невидимую Руку, ведущую меня“. Съ этой точки зренiя Гоголь переменяетъ взглядъ и на самую поездку свою въ Россiю, которую еще недавно считалъ для себя безусловнымъ несчастiемъ; напротивъ, теперь онъ признаетъ ее въ высшей степени благотворной. „Въ моемъ прiезде къ вамъ“ — писалъ онъ Аксакову, — „котораго значенiя я даже не понималъ вначале, заключается много, много для меня. Многое, что̀ казалось мне прежде непрiятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся въ свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, какъ я могъ ихъ когда-либо близко принимать къ сердцу“. Слова эти не были поняты С. Т. Аксаковымъ, какъ онъ самъ въ томъ сознается, да и не могли быть понятны, вытекая изъ давняго, но ни разу не высказаннаго въ обыденныхъ разговорахъ убежденiя Гоголя, которое, показавшись Аксакову новымъ, озадачило его. Въ связи съ приведенными строками, Аксакова сбило мелькнувшее теплое воспоминанiе Гоголя о самомъ пламенномъ его московскомъ почитателе, Константине Сергеевиче, котораго въ порыве лирическаго пафоса, Гоголь назвалъ „юношей полнымъ силъ и всякой благодати“, — и этого было достаточно, чтобы Аксаковы прiятно изумились мнимымъ духовнымъ возрожденiемъ Гоголя якобы въ желательномъ для нихъ смысле, на что, казалось, намекали мимоходомъ сказанныя слова: „Я вашъ! Москва моя родина!“. Они поторопились принять случайную вспышку вдохновеннаго восторга за вступленiе въ лоно правовернаго славянофильства. Между темъ ничего подобнаго и не бывало. Такъ, въ 1842 г. Гоголь писалъ Максимовичу: „Если бы ты зналъ, какъ тягостно мое существованiе здесь, въ моемъ отечестве! Жду и не дождусь весны и поры ехать въ мой Римъ, въ мой рай, где и почувствую вновь свежесть и силы, охладевающiя здесь“. Итакъ могли бы сказать славянофилы, что Гоголь ничего не забылъ и ничему не научился. Въ письме къ Плетневу также слышатся прежнiя ноты; последняго Гоголь также уверялъ, что ему нуженъ тихiй уголъ въ Риме, куда не доходили бы „тревоги и волненiя“; Балабиной же онъ съ особенной резкостью жаловался: „Вы знаете, какую глупую роль играетъ моя странная физiономiя въ нашемъ родномъ омуте, куда я не знаю, за что попалъ! Съ того времени, какъ ступила моя нога на родную землю, мне кажется, какъ будто я очутился на чужбине“. Встреча Гоголя по дороге въ Россiю съ Языковымъ въ Ганау возбудила въ немъ желанiе остаться надолго, если не навсегда, въ Москве, но, кажется, все эти моментальныя решенiя много зависели отъ представлявшейся ему перспективы такъ или иначе устроиться среди близкихъ людей, такъ какъ онъ давно уже получилъ привычку располагать своими маршрутами, смотря по тому, куда направляли путь его знакомые. Но Языкову не удалось исполнить свое намеренiе, а отношенiя Гоголя къ Погодину становились съ каждымъ днемъ все более натянутыми, и Гоголя снова потянуло въ Римъ. Сверхъ того, у него зародилось уже желанiе ехать въ Іерусалимъ, и его нельзя было больше удержать въ Москве. Гоголь, впрочемъ, до последней возможности таилъ свои намеренiя, и открылъ ихъ только тогда, когда скрывать ихъ было ужъ решительно невозможно. А Константинъ Сергеевичъ Аксаковъ уже давно въ преждевременной радости при встрече въ Петербурге съ Белинскимъ разсказывалъ ему, что Гоголя „начинаетъ занимать Россiя“, что онъ „груститъ о ней, ибо увиделъ, что въ ней есть люди“. Несколько строкъ, сказанныхъ Гоголемъ въ письме между прочимъ загадочное обещанiе Гоголя обрадовать ихъ подаркомъ, подъ которымъ разумелась просто присылка книги „Подражанiе Христу“, было принято почему-то за обещанiе прислать второй томъ „Мертвыхъ Душъ“. Но самымъ яркимъ доказательствомъ и примеромъ ихъ взаимнаго непониманiя можетъ служить особенно все письмо Гоголя отъ 18-го августа 1842 г. о предполагаемой поездке въ Іерусалимъ. Заметимъ кстати, что Сергей Тимофеевичъ сильно заблуждался относительно влiянiя своего сына на Гоголя. Очень можетъ быть, что слова последняго производили некоторое впечатленiе на Гоголя, пленяли его юношескимъ чистымъ воодушевленiемъ; можетъ быть и то, что Гоголь только по свойственной ему скрытности не хотелъ выказывать внутренняго движенiя, которое возбуждала въ немъ восторженная речь молодого энтузiаста; но это нисколько не мешало напротивъ ему импонировать юноше, что̀ и доходило даже до того, что, будучи противникомъ Гегелевской философiи, впрочемъ безъ достаточнаго знакомства съ нею, Гоголь имелъ смелость и не безъ успеха предостерегать своего поклонника отъ ея „односторонности“, такъ что юный Аксаковъ извинялся и оправдывался въ своихъ увлеченiяхъ, получивъ советъ пробираться самому на русскую дорогу, а немецкую философiю употребить разве „какъ лесъ для поднятiя на известную вышину, съ которой можно начать зданiе, полетящее (sic) къ небесамъ“ и проч. Въ то время, какъ Аксаковы пытались уговорить Гоголя остаться навсегда въ Москве, Гоголь, напротивъ, сумелъ ихъ убедить отпустить любимаго сына въ Италiю, что̀ было бы особенно прiятно для него, любившаго встречаться въ Риме съ дорогими и близкими людьми, при чемъ ему было бы также удобно при возвращенiи на родину возложить на Аксакова „проделки дорожныя“, которыя ему, какъ больному, были мучительны и невыносимы. Но у Аксаковыхъ въ это время произошли семейныя несчастiя, и поездка въ Италiю Константина Сергеевича не состоялась. Во всякомъ случае, горячiй поклонникъ Гоголя, высоко ценившiй не только его талантъ, но и мненiя и взгляды и часто беседовавшiй съ нимъ съ увлеченiемъ (особенно объ искусстве), молодой Аксаковъ любилъ и уважалъ Гоголя такъ, какъ едва ли кто-нибудь могъ любить его, и некоторое время находился подъ его нравственнымъ влiянiемъ.