Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава III

Глава III.

Прiехавъ изъ Москвы въ Вену, летомъ 1840 г., Гоголь почувствовалъ после дороги отдыхъ и освеженiе отъ груза московскихъ впечатленiй; къ тому же геморроидальныя и желудочныя боли, давно мучившiя его, несколько поутихли. Заметивъ вскоре непривычный приливъ силъ отъ благодатнаго действiя марiенбадскихъ водъ, онъ, не смотря на запрещенiе доктора, съ лихорадочнымъ жаромъ принялся за работу. Это неумеренное напряженiе привело къ истощенiю силъ, къ той болезни, которая способствовала окончательному вступленiю его на пагубную стезю мистицизма, на коей вместо достиженiя фантастически-грандiозныхъ задачъ ему суждено было похоронить свое творчество средствомъ избавленiя отъ тяжелаго нравственнаго порабощенiя и даже насущнымъ хлебомъ въ самомъ горькомъ значенiи этого слова. Онъ ни на минуту не могъ забыть, что въ его труде заключалось для него все: исполненiе призванiя, способъ действовать на общество, наконецъ единственная возможность для расплаты съ долгами. Онъ уже не былъ тогда, какъ въ прежнiе годы, баловнемъ вдохновенiя и, боясь пропустить счастливый моментъ, надорвалъ только-что возобновленныя силы: съ такимъ страстнымъ воодушевленiемъ при давно не испытанномъ успехе онъ предался творчеству после продолжительнаго перерыва! Теперь снова все отступило на последнiй планъ передъ ужаснымъ физическимъ состоянiемъ, которое Гоголь такъ описывалъ Погодину: „леченiе можетъ быть довольно опасно: то, что̀ могло бы помочь желудку, действовало разрушительно на нервы, а нервы обратно на желудокъ. Я былъ приведенъ въ такое состоянiе, что не зналъ решительно, куда деть себя, къ чему прислониться. Ни двухъ минутъ не могъ я остаться въ такомъ положенiи ни на постели, ни на стуле, ни на ногахъ. О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное безпокойство, въ какомъ я виделъ беднаго Вiельгорскаго въ последнiя минуты жизни“. Почувствовавъ себя на краю гроба, на чужой стороне и среди чуждыхъ людей, безпомощнымъ и почти одинокимъ, съ тяжелымъ сознанiемъ невыполненнаго призванiя и съ совестью, отягощенной долгами и натянутыми отношенiями къ друзьямъ, Гоголь испыталъ весь леденящiй ужасъ предсмертной тоски (такой она ему тогда показалась). Онъ сознавалъ свое положенiе и наскоро, собравшись съ силами, „нацарапалъ, какъ могъ, тощее духовное завещанiе, чтобы хотя долги его были выплачены немедленно после смерти“. Но не желая, по его словамъ, умереть среди немцевъ, онъ при первой возможности перебрался въ Римъ, где вскоре впалъ въ еще более мучительную болезнь. Готовясь къ последнему разсчету съ жизнью, онъ не могъ не оглянуться на пройденный жизненный и литературный путь, и былъ потрясенъ грустнымъ сознанiемъ мнимаго ничтожества и безплодности его великихъ созданiй. Впоследствiи къ нему не разъ возвращались тяжкiе пароксизмы ужаса и тоски, воскресавшiе съ новой силой при каждомъ благопрiятномъ случае и разрешавшiеся чаще всего сожженiемъ своихъ сочиненiй. Одна изъ старыхъ и давно забытыхъ статей о Гоголе пыталась установить связь между истребленiемъ самыхъ раннихъ и позднейшихъ литературныхъ трудовъ Гоголя, и действительно, ничто не мешаетъ намъ видеть въ подобныхъ случаяхъ действiе однихъ и техъ же поверявшихся мотивовъ и рефлексовъ, но решенiе этого вопроса следуетъ предоставить спецiалистамъ-психологамъ. Не упоминая о сожженiи Ганца Кюхельгартена, названная статья замечаетъ: „Еще въ 1830 году, въ примечанiи къ одной главе изъ историческаго романа его „Гетьманъ“, напечатанной въ „Северныхъ Цветахъ на 1831 годъ“, сказано было, что первая часть этого романа , потому что самъ авторъ не былъ ею доволенъ. Эта страсть къ сожженiю прежнихъ трудовъ составляетъ замечательную черту въ характере Гоголя — черту, которая заставила его такъ каяться въ последнiя минуты жизни и вызвала слезы даже у равнодушнаго Семена, свидетеля сожженiя всехъ (?) рукописныхъ трудовъ своего барина“. Хотя въ 1840 г. Гоголь не сжегъ своихъ сочиненiй, но онъ и тогда пережилъ состоянiе, аналогичное съ темъ, которое погубило второй томъ „Мертвыхъ Душъ“ и съ пережитымъ въ 1845 г., когда онъ пытался его даже передать въ известномъ месте „Завещанiя“: „Соотечественники! страшно!... Замираетъ отъ ужаса душа при одномъ только предслышанiи загробнаго величiя и техъ духовныхъ высшихъ творенiй Бога, передъ которыми пыль все величiе Его творенiй, здесь нами зримыхъ и насъ изумляющихъ. Стонетъ весь умирающiй составъ мой“ и проч.

въ Москве для занятiй и духовной беседы съ ними архимандрита Макарiя, при чемъ самъ прислушивался по целымъ часамъ къ его урокамъ. Въ Москве же онъ виделся потомъ (въ 1842 г.) съ Иннокентiемъ и вообще уже началъ чувствовать потребность въ назиданiи со стороны духовныхъ лицъ. Можетъ-быть, отчасти подъ влiянiемъ такихъ уроковъ и беседъ, а также иной разнообразной духовной пищи, получаемой изъ чтенiя книгъ религiознаго содержанiя, которыя онъ тогда началъ усиленно изучать, — по минованiи ужасовъ мнимой предсмертной тоски у него прочно утвердилось убежденiе, что на выздоровленiе нельзя иначе смотреть, какъ на чудесное избавленiе, въ которомъ Господь явилъ на немъ свое милосердiе, темъ самымъ призывая его къ великому, еще небывалому подвигу, необходимому для спасенiя всего русскаго народа. Въ этой мистической уверенности и заключались семена той мнимой гордыни, въ которой такъ много и въ сущности безъ вескаго основанiя осуждали Гоголя. Вместе съ темъ въ его душу запало непоколебимое убежденiе въ призрачности и ничтожестве всехъ посылаемыхъ людямъ свыше бедствiй, имеющихъ, по его мненiю, смыслъ „экзамена, на которомъ мы должны показать, что̀ мы извлекли изъ своей жизни и какъ учились святой науке Божiей“; отсюда далее вера въ спасительность болезней и испытанiй, въ ихъ высокое назначенiе воспитывать человека и приготовлять къ духовному подвигу, вера въ непогрешимость и могущество собственнаго слова, предназначеннаго раскрыть глаза находящимся въ слепоте людямъ, съ которыми онъ обязанъ делиться „душевными открытiями“, какъ дарованной ему свыше особой благодатью.

Весь этотъ туманъ представлялся Гоголю истиннымъ светомъ, а болезни заставляли его все больше отворачиваться отъ ужасной действительности, углубляться въ свой внутреннiй мiръ и искать . Мы приводили неутешительный взглядъ Панова на состоянiе организма Гоголя, но такой взглядъ былъ слишкомъ безотраденъ, чтобы къ нему могло присоединиться заинтересованное лицо и темъ более самъ страждущiй; ему естественно не доставало мужества взглянуть въ глаза грозившему несчастiю, и вотъ духовныя открытiя все чаще приходятъ на помощь и очень скоро становятся привычнымъ средствомъ отгонять сомненiя и страхи; все больше крепнетъ убежденiе, что „препятствiя суть наши крылья, которыя даются для того, чтобы сделать насъ сильнее и ближе къ цели“; все больше укореняется въ Гоголе надежда, что Провиденiе спасетъ его, потому что подобныя внушенiя, какъ полученное имъ относительно последнихъ томовъ „Мертвыхъ Душъ“, „не приходятъ отъ человека; никогда не выдумать ему такого сюжета“. Поэтому онъ оставляетъ на неопределенное время начатую комедiю съ сюжетомъ изъ малороссiйскаго быта, надъ которой работалъ въ Вене на глазахъ Панова, и весь отдается созданiю „Мертвыхъ Душъ“, отрываясь отъ нихъ лишь для окончательной редакцiи „Ревизора“ и другихъ, произведенiй приготовляемыхъ къ напечатанiю въ первомъ собранiи его сочиненiй.