Глава II.
Две тяжкiя болезни, перенесенныя Гоголемъ одна за другой въ 1840 г., сперва въ Вене, потомъ въ Риме, оставили навсегда жестокiе, неизгладимые следы на всемъ духовномъ строе нашего писателя. Давно подготовлялась въ его организме упорная борьба, все больше грозившая медленнымъ разрушенiемъ; но чемъ сильнее становились приступы болезней, темъ громче говорила въ больномъ надежда на чудесное избавленiе и на особую милость Божiю. Тяжело страдая физически и нравственно во время своего прiезда въ Россiю въ 1839—1840 годахъ, Гоголь, по словамъ его будущаго спутника въ путешествiи, Панова, утешалъ себя мечтой, что „стоитъ только выехать за границу, чтобы возвратить деятельность и силы, которыя онъ боялся уже потерять“. Более спокойному постороннему глазу хотя и такого сильно привязавшагося къ Гоголю человека, какъ Пановъ, было ясно однако, что „къ несчастью, его разстройство не зависитъ отъ климата и места, и не такъ легко поправляется“; но самъ Гоголь бодрилъ себя мыслью, что за чертой Россiи его не только оставитъ болезнь, но и все вообще почему-то улучшится и исправится и даже сами собой пройдутъ его собственные недостатки: разсеянность и неаккуратность. Сначала въ самомъ деле сильный подъемъ духа отъ исполненiя постояннаго пламеннаго желанiя снова вырваться въ Италiю оказалъ на него, повидимому, благотворное влiянiе, но это было не надолго. Изъ своихъ наблюденiй Пановъ вынесъ убежденiе, что „можетъ-быть, целыя десять летъ жизни
Гоголя постепенно разстроивали его организацiю, которая теперь въ ужасномъ разладе“. „Его физическое состоянiе“ — сообщалъ дальше Пановъ С. Т. Аксакову — „действуетъ, конечно, на силы душевныя; поэтому онъ имъ чрезвычайно дорожитъ, и поэтому онъ чрезвычайно мнителенъ. Все эти причины, действуя совокупно, приводятъ его иногда въ такое состоянiе, въ которомъ онъ истинно несчастнейшiй человекъ, и эти тяжелыя минуты, въ которыя “.
Нельзя не пожалеть, что С. Т. Аксаковъ, сообщившiй г. Кулишу въ числе другихъ матерiаловъ для бiографiи Гоголя цитируемое письмо Панова съ известiями о состоянiи здоровья Гоголя во время дороги, пренебрегъ этимъ ценнымъ документомъ въ своихъ образцовыхъ воспоминанiяхъ, вероятно желая сообщать только строго проверенныя и притомъ преимущественно личныя воспоминанiя. Между темъ, разсматриваемое въ связи съ остальной перепиской, это письмо помогло бы осветить многое. Какъ видно изъ письма, Аксаковъ не разъ имелъ и самъ случай наблюдать все то, что̀ сообщалось Пановымъ, и потому содержанiе письма показалось ему не ново, хотя и было любопытно въ качестве простого известiя. Аксаковъ бывалъ, напримеръ, во время совместныхъ поездокъ свидетелемъ жалкаго состоянiя Гоголя отъ необычайной зябкости, благодаря которой последнему приходилось на станцiяхъ ставить иногда ноги просто въ печку. Постоянная раздражительность и странные капризы Гоголя сначала поражали Аксакова, но къ нимъ онъ тоже привыкъ. Между темъ, выходки перваго въ значительной степени объясняются удрученнымъ состоянiемъ организма, и съ этой точки зренiя становятся совершенно понятны. Изъ лицъ, близкихъ къ Гоголю, некоторые, знавшiе его преимущественно въ счастливую пору молодости и почему-нибудь реже встречавшiеся съ нимъ впоследствiи, какъ Данилевскiй, были сравнительно мало знакомы съ позднейшими несимпатичными чертами Гоголя; другiе, какъ Прокоповичъ и Анненковъ, поражались происшедшей въ немъ переменой; наконецъ, третьи, т. -е. большинство, или видали его въ разныхъ настроенiяхъ духа, но также и въ хорошемъ, какъ Смирновы, Вiельгорскiе и Репнины, въ обществе которыхъ Гоголь отводилъ душу, или же почти исключительно въ дурномъ, какъ его московскiе друзья, — по причинамъ, которыя мы надеемся теперь разъяснить. Но несомненно одно, что на душевномъ состоянiи Гоголя чрезвычайно отражались страданiя организма. Въ этомъ нельзя не убедиться, если призвать на помощь разрозненныя въ переписке признанiя Гоголя въ собственной невыносимости. Такъ, однажды онъ выражалъ сожаленiе, что былъ „такъ деревяненъ, такъ оболваненъ, такъ скученъ въ Москве, такъ мало показалъ своихъ истинныхъ расположенiй и такъ невольно былъ скрытенъ, и неоткровененъ, и черствъ, и сухъ“. Такiя слова мы читаемъ въ одномъ изъ его писемъ къ Елизавете Васильевне Погодиной, дружеское и, по чистосердечному признанiю Гоголя, незаслуженное имъ снисходительное письмо которой его тронуло. Стоитъ обратить вниманiе на это любопытное письмо Гоголя. Сопоставляя его механически съ предшествующими письмами, можно было бы удивиться, чемъ же собственно вызвана эта горячая благодарность. Передъ темъ въ своемъ первомъ письме изъ-за границы къ Погодину въ 1840 г. Гоголь обращался къ нему и къ его семейству въ обычномъ дружескомъ тоне и за свое теплое приветствiе получилъ такое же отъ супруговъ Погодиныхъ. И только! Но конецъ письма помогаетъ разъяснить дело. Надо заметить, что очарованный сердечнымъ прiемомъ москвичей, Гоголь хотелъ получить ихъ портреты и пользовался для этого каждымъ незначительнымъ случаемъ. Такъ, въ тотъ же прiездъ свой въ Москву, онъ игралъ однажды въ домино у Аксаковыхъ съ Константиномъ Сергеевичемъ и Верой Сергеевной, и когда выигралъ, то добился отъ последней обещанiя написать для него портретъ Сергея Тимофеевича. Въ свою очередь, онъ обещалъ Аксакову собственный портретъ и въ виде сюрприза оставилъ такой же у Погодиныхъ. Въ своемъ письме Елизавета Васильевна, не смотря на то, что Гоголь, живя у нихъ въ доме, былъ, по собственному выраженiю, „несносенъ“, не только благодарила за яко бы брошенный портретъ, но, оставляя его на память, выражала желанiе, чтобы Гоголь поскорее возвратился въ Москву и никогда не разставался съ друзьями. Общее содержанiе письма ясно изъ ответа Гоголя, въ которомъ между прочимъ видны следы его причудливой мистификацiи: „Вы даже приберегли и спрятали портретъ мой. Вы правы: я вовсе не назначалъ вамъ. Я его выбросилъ потому, что вамъ хотелъ прислать все-таки что-нибудь похожее на меня, а этотъ портретъ не годится никуда“. Несколько словъ теплаго душевнаго участiя отъ той, передъ которой онъ чувствовалъ себя виноватымъ, глубоко отозвались у него въ сердце и, конечно, недаромъ вырвались у него слова: „Это правда, что вы на мне, можетъ-быть, видели часто въ Москве черствую наружность; но виною этому не душа, не сердце, не я, но мои обстоятельства тогдашнiя, которыя мне мешали почти всегда быть, чемъ бы я хотелъ быть, то есть мною— любить непритворно и не на заказъ друзей своихъ“. Но увы! тяжелыя обстоятельства и болезненное состоянiе преследовали его съ техъ поръ до гроба, и редко ему удавалось быть собой самимъ. Также онъ писалъ и Елагиной: „У васъ, въ вашихъ мысляхъ, я остался съ черствою физiономiей, съ скучнымъ выраженiемъ лица. Впоследствiи такое состоянiе сделалось обычнымъ и онъ уже пересталъ приносить покаянiя.
Бiографическiе факты, собранные въ последнее время, уже достаточно раскрыли существованiе между Гоголемъ и Погодинымъ жестокой вражды въ прiездъ Гоголя въ Москву въ 1841—1842 годахъ. Но и въ первое свое возвращенiе изъ за границы Гоголь подъ конецъ уже плохо ладилъ съ своимъ бывшимъ прiятелемъ. Между ними уже тогда возникли денежныя „недоразуменiя“, какъ вскоре увидимъ, и если дружба не разстроилась, то во всякомъ случае пошатнулась. Въ начале своего пребыванiя въ Москве Гоголь былъ еще въ самыхъ лучшихъ отношенiяхъ съ Погодинымъ: онъ горячо входилъ въ интересы такъ много одолжавшаго его прiятеля, что̀ проявилось въ томъ, какъ настойчиво советовалъ Гоголь въ отсутствiе Погодина изъ Москвы не уступать его домъ на Девичьемъ поле дешевле восьмидесяти тысячъ и т. п., — относясь къ интересамъ Погодина, какъ къ своимъ собственнымъ. Но особенно энергично и отъ всей души Гоголь не советовалъ Погодину предпринимать изданiе „Прибавленiй къ Московскимъ Ведомостямъ“. Въ это время Гоголь называлъ въ письмахъ Погодина не иначе, какъ „жизнь и душа моя“, и вообще въ нихъ попрежнему дышитъ горячее дружеское чувство, которое никогда не встречается больше въ его переписке, кроме писемъ къ Данилевскому, и во всякомъ случае проявлялось здесь въ такой мере, въ какой мы его ни разу не замечаемъ не только въ переписке съ Шевыревымъ, но и съ Аксаковымъ. Но въ пылу благодарности и дружбы Гоголь самъ же на собственную голову натолкнулъ своего прiятеля занять въ примененiи къ нему ту позицiю, изъ-за которой потомъ навсегда испортились ихъ отношенiя. Отговаривая Погодина издавать „Прибавленiя къ Московскимъ Ведомостямъ“, онъ, не соображая невыгодныхъ последствiй своего совета, убеждалъ его: „Нетъ, во что̀ бы то ни стало, но я посланъ Богомъ воспрепятствовать тебе въ этомъ. Какъ ты меня охладилъ и разстроилъ этимъ известiемъ, если бы ты только зналъ! Я составлялъ и носилъ въ голове идею верно обдуманнаго, непреложнаго журнала, заключателя въ себе и сеятеля истинъ и добра. “. Какъ видно изъ этихъ словъ, Погодинъ еще не налегалъ тогда на Гоголя въ данномъ отношенiи, да не имелъ пока и повода къ тому; но вотъ слово сказано, и если оно не вселило въ Погодина новый планъ, то со временемъ помогло его намеренiю эксплоатировать Гоголя за сделанные долги. Лишь-только онъ задумалъ основать „Москвитянинъ“, какъ поспешилъ ухватился за неосторожно данное обещанiе въ минутномъ порыве дружескаго участiя. Взаимныя пререканiя съ Погодинымъ начались, вероятно, еще до отъезда Гоголя за границу въ 1840 г., но они еще не успели пока обостриться. Изъ дальнейшихъ писемъ ясно, что съ одной стороны давняя прiязнь еще не ослабела, но съ другой стороны уже пробегаютъ тени, предвестники скораго разрыва. Однажды, напримеръ, Гоголь даже не решился отправить прiятелю написанное ему письмо и находилъ после, что „хорошо сделалъ“. Кроме того, Погодинъ чемъ-то подалъ ему поводъ сказать: „Я тебе прощаю, что ты огорчилъ меня. Ты многаго не понялъ въ некоторыхъ случаяхъ во мне. Ты суровымъ упрекомъ мужа встретилъ меня тамъ, где разстроенная душа моя ждала участiя нежнаго, почти женскаго. Я былъ боленъ тогда душою“. Въ томъ же письме Гоголь жалуется, что Погодинъ хотелъ у него „отнять и глубину чувствъ, и душу, и сердце, и назначить место даже ниже самыхъ обыкновеннейшихъ людей“. Здесь даетъ себя чувствовать известная топорность Погодина, который способенъ былъ сразу составленной Погодинымъ.
Вся эта закулисная цепь взаимныхъ неудовольствiй неизбежно должна быть указана для правдиваго освещенiя отношенiй Гоголя къ его московскимъ прiятелямъ. Только совокупность ихъ разъясняетъ, почему обстоятельства, вынуждавшiя Гоголя противъ воли прiезжать на родину, такъ дурно влiяли на расположенiе его духа и почему, не будучи отъ болезни въ силахъ сдерживаться, онъ выказывалъ себя подчасъ съ самой непривлекательной стороны. Дело въ томъ, что более искреннiй отношенiя къ московскимъ друзьямъ у него были только денежныхъ счетовъ ихъ все больше омрачали часто набегавшiя облака, а иногда даже грозно скоплявшiяся густыя тучи. Въ сношенiяхъ съ москвичами Гоголь почти никогда не могъ быть свободенъ, и чемъ дальше, темъ больше приходилось ему насиловать себя, одолжаться и въ то же время сознавать, какъ во многомъ онъ расходится съ прiятелями, что̀ отъ нихъ, впрочемъ, тщательно скрывалось, не только въ виду личнаго расположенiя и нежеланiя споровъ, но и необходимости продолжать пользоваться приносимыми для него жертвами. Установленiю нормальныхъ отношенiй вредило прежде всего то, что Гоголь тяготился некоторыми невозможными для него требованiями, настойчиво предъявляемыми ему, не смотря на кажущуюся снисходительность и любовь прiятелей. Москвичи возмутились неудержимымъ стремленiемъ Гоголя при первой возможности ехать въ Италiю, тогда какъ онъ, соглашаясь съ ними теоретически, при всей любви къ нимъ и къ Москве, не мирился съ навязываемой перспективой безвыезднаго пребыванiя въ последней. Кроме того, москвичи деспотически присвоили себе монополiю дружбы съ Гоголемъ, мало заботясь о томъ, къ какимъ последствiямъ приведетъ такая постановка дела, и при своей нетерпимости гремя проклятiями „Северный Вавилонъ“, не допускали и мысли о возможности сношенiй Гоголя въ Петербурге не только съ такими, по ихъ представленiю, отверженными людьми, какъ Белинскiй, но косо смотрели даже на дружбу его къ школьному товарищу Прокоповичу. Они решили, что въ Петербурге для Гоголя могутъ существовать разве Плетневъ да Жуковскiй, или, пожалуй, еще такiе несомненные представители вполне благонамеренной аристократiи, какъ графъ Вiельгорскiй или А. О. Смирнова. Но Белинскiй, Краевскiй, Полевой не могли существовать для Гоголя. Всего ужаснее было то, что, любя Гоголя и осыпая его вещественными доказательствами дружбы, москвичи получили въ его и въ своихъ собственныхъ глазахъ какiя-то широкiя права на его личность и убежденiя. Гоголь же не умелъ или не могъ поставить себя прямо и независимо среди нихъ. Аксаковымъ хотелось бы переделать его въ зрелыхъ годахъ по своему вкусу и убежденiямъ, и ихъ безсознательный деспотизмъ обезоруживалъ его благодаря высоте ихъ идеаловъ и несомненно вполне благородной и безкорыстной преданности къ нему, а Погодинъ скоро началъ просто считать своимъ правомъ обратить Гоголя за долгъ въ обязательные работники для „Москвитянина“. Фальшивое положенiе Гоголя между фанатизмомъ искренней любви (впрочемъ, большая примесь корыстнаго разсчета можетъ быть признана у одного лишь Погодина) и своими не призываемыми со стороны друзей душевными побужденiями вовлекало его въ неискренность, которою те, въ свою очередь, обижались. После этого понятенъ его стонъ въ письме къ Погодину: „Боже! другому человеку, чтобы оправдать себя достаточно двухъ словъ, а мне нужны целыя страницы!“ и его позднейшее въ минуту гнева признанiе Аксаковымъ, что они всегда любили его больше, чемъ онъ ихъ. И во всю остальную жизнь Гоголь чувствовалъ себя крепко связаннымъ съ друзьями, всегда готовыми принять въ немъ участiе, не смотря даже на неудовольствiя, всегда расположенными и преданными (опять кроме Погодина), но невольно заставлявшими задыхаться въ деспотическомъ излишестве попеченiй, отъ которыхъ Гоголю такъ прiятно бывало отдохнуть въ обществе более симпатичнымъ ему великосветскихъ друзей или среди такихъ непритязательныхъ людей, какъ Языковъ, Щепкинъ и особенно Ивановъ.
въ первыхъ письмахъ после разлуки съ ними въ 1840 г. Такъ, онъ писалъ тогда Погодину: „Со страхомъ я гляжу самъ на себя. Я ехалъ бодрый, свежiй, на трудъ, на работу... ... Боже! столько пожертвованiй сделано для меня моими друзьями“ А я думалъ, что въ этомъ году уже будетъ у меня готова вещь, которая за однимъ разомъ меня “. Съ другой стороны Гоголь хлопоталъ еще о месте при Кривцове и, жалуясь на свой прiездъ въ Россiю, такимъ образомъ оправдывалъ свое постоянное влеченiе къ заграничной жизни: „Все другое“ — писалъ онъ — „изгладилось изъ моей памяти, даже прежнее, и вместо этого одно только нужное и чистое со мною, все, что̀ удалось мне еще более узнать въ друзьяхъ моихъ, — и я въ моемъ болезненномъ состоянiи поминутно делаю упрекъ себе: „И зачемъ я ездилъ въ Россiю!“. Тяжело было ему писать въ это время пи́сьма; такъ однажды онъ сознавался въ этомъ Погодину въ следующемъ выраженiи: „Долго я писалъ это письмо, и останавливался, и вновь принимался писать, и уже хотелъ изодрать его, и скрыть все отъ тебя; но грехъ былъ бы на моей душе“. Уже тогда постоянно приходилось уверять друзей и въ болезни, и въ ожидаемыхъ блестящихъ успехахъ, которые дадутъ возможность уплатить имъ долги, и вообще Гоголь переживалъ со всеми последствiями непрiятное положенiе человека, нуждающагося въ другихъ и не умеющаго освободиться отъ невеселой роли неоплатнаго должника. Иногда у него вырывались даже такiя признанiя: „Мне бы хотелось скрыть отъ друзей моихъ мое положенiе. Письмо мое издери въ куски. Я храбрюсь всеми силами“. Въ последнихъ словахъ вырвалось наружу все, что̀ угнетало тогда Гоголя.