Н. В. ГОГОЛЬ.
ПОСЛЕДНІЕ ГОДЫ ЖИЗНИ.
1842—1852.
Глава I.
экстаза. Нелепо было бы повторять избитую легенду о сумасшествiи Гоголя, такъ долго державшуюся въ публике; но нельзя въ то же время отрицать несомненное нарушенiе въ немъ за последнiе годы, въ связи съ физическимъ разстройствомъ, и душевнаго равновесiя. Никто изъ короткихъ знакомыхъ Гоголя не признавалъ въ немъ безусловно психическаго разстройства, хотя иные, какъ С. Т. Аксаковъ, считали его возможнымъ въ будущемъ; но съ другой стороны не было также никого, кто бы решился утверждать, что въ последнiе годы не замечалось въ Гоголе чрезвычайно резкой перемены, и это впечатленiе современниковъ не можетъ быть не принимаемо въ разсчетъ при сужденiи о последнихъ годахъ Гоголя. Однимъ словомъ, усиленiе въ немъ душевныхъ недуговъ и страданiй безспорно, но дошло ли оно до степени, предполагаемой многими — это большой вопросъ.
Самъ Гоголь, безъ сомненiя, очень чувствовалъ и постоянную потерю силъ и упадокъ творчества. Трудно только сказать, насколько происходила въ немъ борьба надежды съ отчаянiемъ, потому что последнее охватывало его только изредка и весьма не надолго, въ самыя критическiя минуты, тогда какъ въ обыкновенное время, благодаря сильному религiозному чувству, онъ умелъ изумительнымъ образомъ поддерживать въ себе бодрость, не смотря ни на что. Какъ бы ни было ужасно настоящее, въ его воображенiи всегда рисовалась лучшая пора въ будущемъ, вопреки всякой очевидности; прибегая за утешенiемъ къ религiи, Гоголь готовъ былъ скорее ждать чуда, нежели безстрашно представить себе весь ужасъ своего положенiя. До знаменитой катастрофы, постигшей „Переписку съ друзьями“, Гоголь бодро смотрелъ впередъ и мужественно переносилъ все испытанiя, не теряя ни на минуту уверенности въ успешномъ совершенiи предстоявшаго ему подвига; если у него и бывали колебанiя, и страхъ за себя и за исполненiе заветной цели всей жизни, то въ сущности это настроенiе никогда не являлось въ такой степени определившимся, чтобы оно исключало надежду на возможность внезапнаго измененiя дела помощью благодати Божiей и чудеснаго обновленiя его силъ и способностей. Если въ глубине души и зарождалось иногда сомненiе, то сила веры всегда превозмогала его. После „Переписки“ Гоголь уже утратилъ въ значительной степени поддерживавшее и воодушевлявшее его самообольщенiе, но привычная ассоцiацiя идей все-таки сохраняла надъ нимъ свою полную власть, и онъ, уже отступившись отъ многихъ своихъ надеждъ, нисколько не сдавался въ главномъ, продолжая упорно надеяться на совершенiе съ Божiей помощью задуманнаго дела, но уже безъ „прежнихъ излишествъ“. Все свои неудачи онъ приписывалъ только внешнимъ причинамъ и неуменью взяться за дело, а дело это, т. -е. преследуемая имъ задача оставалась та же. Гоголь совсемъ уже изнемогалъ въ неравной борьбе, творчество его готово было совсемъ изсякнуть, работа не подвигалась впередъ, но онъ жилъ убежденiемъ, что могущественная воля Божiя можетъ сразу все изменить. Чтобы убедиться въ справедливости этихъ словъ на основанiи вполне достовернаго источника, приведу следующiя слова о Гоголе покойнаго П. В. Анненкова, видевшаго его въ последнiй разъ уже незадолго до его смерти: „Гоголь тогда все еще готовилъ второй томъ „Мертвыхъ Душъ“. По крайней мере на мое замечанiе о нетерпенiи всей публики видеть завершеннымъ наконецъ его жизненный и литературный подвигъ вполне, онъ мне отвечалъ довольнымъ и многозначительнымъ голосомъ: „Да вотъ попробуемъ!“ Я нашелъ его гораздо более осторожнымъ во мненiяхъ после страшной бури, вызванной его „Перепиской“, но все еще оптимистомъ въ высшей степени “.
Какъ большинство больныхъ, Гоголь находилъ особую отраду въ беседахъ съ другими страдальцами, питалъ къ нимъ самое искреннее расположенiе и тотчасъ обращался всей душой къ тому, кто скорбелъ объ утраченнымъ навеки здоровье или вообще о какихъ-нибудь непрiятностяхъ и огорченiяхъ. Примеровъ въ переписке можетъ быть указано множество; вотъ одинъ изъ более любопытныхъ. После целаго ряда не совсемъ прiятныхъ писемъ отъ Шевырева, изъ которыхъ въ одномъ даже „заключалась и журьба, и что-то въ роде не совсемъ отчетливаго нагоняя“, Гоголь неожиданно получилъ более спокойное письмо, но наполненное жалобами и недовольствомъ на состоянiе современной литературы. Гоголь тотчасъ же почувствовалъ живейшую потребность поделиться своими взглядами, сказать слово утешенiя и потолковать на любимую тему о самовоспитанiи. Все доводы Гоголя совершенно гармонируютъ съ его тогдашнимъ мiросозерцанiемъ и не могутъ быть не признаны искренними. Вотъ что̀ онъ пишетъ: „Твое чувство непрiятно, и мне оно вполне знакомо. Но является оно тогда, когда приглядываешься больше, чемъ следуетъ, къ этому кругу; а какъ взглянешь съ места повыше, увидишь, что все это на минуту, все подъ влiянiемъ моды. Оглянешься: ужъ на место одного — другое: сегодня гегелисты, завтра шеллингисты, потомъ опять какiе-нибудь исты. Что̀ жъ делать? уже таково стремленiе общества быть какими-нибудь истами. Человечество бежитъ опрометью, никто не стоитъ на месте; пусть его бежитъ: такъ нужно. Но горе темъ, которые поставлены стоять недвижно у огней истины, если они увлекутся общимъ движенiемъ, хотя бы даже съ темъ, чтобы образумить техъ, которые мчатся. Хороводъ этотъ кружится, кружится, а наконецъ можетъ вдругъ обратиться на место, где огни истины. Что̀ жъ, если онъ не найдетъ на своихъ местахъ блюстителей, и если увидятъ, что святые огни пылаютъ неполнымъ светомъ? . Человеку, рожденному съ силами бо́льшими, следуетъ, прежде чемъ сразиться съ мiромъ, глубоко воспитать себя“. Такъ смотрелъ на свое призванiе и на цель своей жизни нашъ мистикъ еще задолго до „Переписки съ друзьями“, явившейся потомъ результатомъ этого мiровоззренiя. Все, что̀ занимало умы современнаго человечества, казалось Гоголю не более какъ действiемъ моды и безтолковымъ толченiемъ на месте. Себя онъ считалъ, напротивъ, призваннымъ всецело посвятить „утвержденiю вечнаго и охраненiю огней истины“. Но причиной такихъ невероятныхъ утопiй могло быть вовсе не помешательствоограниченность понятiй. . Здесь впрочемъ не было также особенной гордыни, такъ какъ не столько самомненiе сбило съ толку великаго писателя — онъ ведь хотелъ только исполнить свой долгъ, направивъ даръ на „утвержденiе вечнаго“, не имъ открытаго, а давно известнаго всемъ изъ Евангелiя — но его сгубилъ недостатокъ образованiя и неимоверно легкомысленно-наивное представленiе объ „истахъ“ и „умникахъ“. Къ этому злу присоединилось еще горшее — крайняя болезненность организма.
его взглядовъ и въ то же время не только не имея мужества спорить съ нимъ, но даже относясь къ нему съ какимъ-то слепымъ подобострастiемъ. (Если Гоголь въ непосредственныхъ отношенiяхъ бывалъ очень скрытенъ и необщителенъ, то его нельзя упрекнуть въ недостатке многоречиваго морализированiя въ письмахъ). Такимъ былъ даже, напр., Анненковъ, также Чижовъ, не говоря уже о Толстыхъ, Апраксиныхъ, Смирновыхъ и Вiельгорскихъ. Въ письмахъ къ Анненкову Гоголь уже съ самаго начала является явно больнымъ человекомъ, тогда какъ Анненковъ слишкомъ скромно держитъ себя въ сношенiяхъ съ нимъ, какъ заурядный человекъ въ сравненiи съ неизмеримо высоко стоящимъ генiемъ. Анненковъ спрашиваетъ советовъ Гоголя, съ благоговенiемъ выслушиваетъ его разсужденiя, напрашивается на порученiя, почтительно принимаетъ самоуверенныя и безцеремонныя нотацiи. Уже все письмо къ Анненкову отъ 10 мая 1844 г. написано было совершенно въ духе „Переписки съ друзьями“, но Анненковъ ответилъ Гоголю письмомъ, которое тронуло последняго „отсутствiемъ гордой самоуверенности въ себе“. Надо полагать, что такое неполученiе отпора своимъ больнымъ идеямъ могло только утверждать Гоголя въ уверенности, будто онъ въ самомъ деле находится на истинной дороге. Уже значительно позднее Анненковъ решался иногда несколько смелее выразить свои взгляды, но тогда онъ получалъ отъ Гоголя такiя письма, которыя выдавали закоренелость его заблужденiй и въ которыхъ Гоголю случалось иногда драгоценными свидетельствами извращеннаго взгляда на себя и на задачи своей жизни. Гоголь говоритъ, что каждый обыкновенный человекъ „можетъ наговорить много излишествъ, можетъ увлечься своимъ предметомъ“, но „правду усмотреть можетъ только всестороннiй и полный “. Изъ следующихъ строкъ не остается и тени сомненiя, что здесь Гоголь говорилъ о себе: „прочiе люди будутъ путаться, сбиваться, мешаться, привязываться къ словамъ и попадать въ безконечныя недоразуменiя. Вотъ почему всякому необыкновенному человеку следуетъ до времени не обнаруживать своего внутренняго процесса, которые совершаются теперь повсеместно и прежде всего въ людяхъ, стоящихъ впереди: всякое слово его будетъ принято въ другомъ смысле, и что̀ въ немъ состоянiе переходное, то будетъ принято другими за нормальное. Вотъ почему всякому человеку, одаренному талантомъ необыкновеннымъ, следуетъ прежде устроиться сколько-нибудь самому“. Но мы знаемъ, что въ очень многихъ письмахъ Гоголь говорилъ о себе, что онъ „строится“, а „строясь“, онъ углублялся въ себя и скрывалъ въ себе свою внутреннюю работу, будучи убежденъ, что все другiе „будутъ путаться, сбиваться, мешаться“ и проч..
Замечательно, что духовныя откровенiя Гоголя, сообщаемыя обыкновенно въ виде какихъ-то формулъ и внушительно подчеркиваемыя авторомъ, были въ сущности или безсодержательны, или парадоксальны. Къ нимъ вполне можно было бы применить известное замечанiе Карамзина о значенiи афоризмовъ и апоффегмъ, — что они бываютъ или полуистинами, или самыми избитыми труизмами, о которыхъ не стоитъ и говорить. Такъ, въ одномъ письме къ Языкову Гоголь сообщаетъ одно изъ подобныхъ духовныхъ открытiй: „уходить въ себя мы можемъ посреди всехъ препятствiй и волненiй“, после чего следуетъ самодовольное поясненiе: „истину я узналъ, но пребывать въ ней неотлучно самому не нашелъ средствъ. Но и это слишкомъ важное открытiе: шагъ уже сделанъ, а стремиться мы должны вечно“. Смирновой однажды сообщалось такое же духовное открытiе: „все можетъ насъ учить, если только захочешь самъ учиться“. Такихъ шаговъ и духовныхъ открытiй „огнямъ истины“ и могутъ не подвинуть его въ желаемомъ направленiи, — и въ результате оказалось, конечно, нечто весьма далекое отъ того, что̀ представлялось ему возможнымъ и уже близкимъ къ достиженiю. Печальное, убiйственное заблужденiе!.. другое душевное открытiе — о благотворномъ значенiи болезней. Чувствуя безвыходность своего положенiя, Гоголь уверялъ себя въ томъ, что именно въ болезняхъ-то будто бы и посылается ему благословенiе свыше, что въ нихъ-то и надо искать отрады и спасенiя. „У всякаго“ — говорилъ онъ, „есть какiе-нибудь враги, съ которыми нужно бороться: у иныхъ они въ виде болезней и недуговъ физическихъ, у другихъ въ виде сильныхъ душевныхъ скорбей“. Далее следуетъ совершенно : „Здоровые, не зная, куда деваться отъ тоски и скуки, ждутъ какъ блага болезней“ (вотъ каковы иногда бывали душевныя открытiя Гоголя!); „болящимъ кажется, что нетъ выше блага, какъ физическое здоровье. Счастливей всехъ тотъ, кто постигнулъ, что это строгiй, необходимый законъ, что если бы не было моря и волнъ, тогда бы и плыть было невозможно“. Отсюда Гоголь делаетъ оригинальный выводъ: „все ведетъ къ тому, чтобы мы крепче, чемъ когда-либо прежде, ухватясь за крестъ, плыли впоперекъ (sic) скорбей“. Такъ разсуждать могъ, очевидно, только человекъ, окончательно терявшiй подъ собою почву и хватавшiйся за соломинку, хотя бы онъ и воображалъ, что стоитъ на твердой почве и что его должно сразу спасти какое-то чудесное просiянiе. Подобныя утешенiя Гоголь въ изобилiи расточалъ другому страдальцу — Языкову, но прежде всего, конечно, самому себе. Языкову онъ больше и полнее, чемъ кому-нибудь, открываетъ свою душу въ этомъ отношенiи; но особенно стоитъ обратить вниманiе на следующiя слова: „Есть средство въ минутахъ трудныхъ, когда страданiя душевныя или телесныя бываютъ невыносимо-мучительны; его добылъ я сильными душевными потрясенiями, но тебе его открою. Если найдетъ такое состоянiе, бросайся въ плачъ и слезы. Молись рыданiемъ и плачемъ. Молись не такъ, какъ молится сидящiй въ комнате, но какъ молится утопающiй въ волнахъ, ухватившiйся за последнюю доску“. Очевидно, все, сказанное въ этихъ немногихъ словахъ, было выстрадано Гоголемъ и, надо полагать, нестерпимые физическiе недуги и страшное сознанiе ихъ неустранимости исключительно могли создать такое отчаянное настроенiе и вообще выработать известное намъ до нельзя болезненное, хотя и не лишенное некоторой доли своеобразнаго оптимизма мiросозерцанiе„Состоянiе души страждущей есть уже святыня, и все, что̀ ни исходитъ оттуда, драгоценно, и поэзiя, изникшая изъ такого лона, выше всехъ поэзiи“. „Голосъ изъ глубины страждущей души есть уже помощь великая другому страждущему“. — Но всего любопытнее, что Гоголь требовалъ и отъ другихъ, чтобы они сообщали ему, въ свою очередь, свои душевныя открытiя: „не будемъ пропускать даромъ ничего, что̀ бы ни случилось съ нами, и будемъ ежеминутно молиться объ уясненiи очей нашихъ. Будемъ добиваться ответа изъ глубины душъ нашихъ и, что̀ найдемъ тамъ въ утешенiе себе, да поделимся братски“. Эти строки читаемъ въ письме къ Языкову и повторенiе ихъ въ письме къ Шевыреву изъ Ниццы отъ 2 февраля 1844 г.; въ томъ же письме, несколько далее, Гоголь говоритъ: „какъ я могу быть тебе полезенъ, такъ равно и ты можешь быть мне полезенъ, потому что, вероятно, ужъ и теперь сделалъ ты немало душевныхъ открытiй, ибо ты такъ же можешь узнать многое прежде меня, какъ я могу узнать многое прежде тебя, а разменъ взаимно обогатитъ насъ“. Убежденiе въ непреложности душевныхъ открытiй и въ силе „внутренняго глаза и уха“ дошло у Гоголя до того, что онъ даже пытался систематически передать Языкову свой методъ, которымъ онъ добывалъ эти „открытiя“, и наконецъ даже не затруднялся вести предполагаемую беседу отъ лица самого Бога. Основанiемъ для столь рискованныхъ упражненiй мысли служило Гоголю своеобразное пониманiе всемогущества молитвы. Глубоко проникнутый религiознымъ настроенiемъ, Гоголь, желая следовать воле Божiей и стараясь угадывать ее, призывалъ на помощь молитву. Онъ питалъ непреклонное убежденiе, что после искренней, горячей молитвы „за вопросами въ ту же минуту последуютъ ответы, которые будутъ прямо отъ Бога“. Онъ предположительно задаетъ унизительные для гордости „умнаго человека“ вопросы, которые должны быть даны последнему на Страшномъ Суде, — и на его оправданiе, что онъ былъ какъ въ лесу и не зналъ, за что приняться, съ какимъ-то злорадствомъ возражаетъ также предполагаемымъ ответомъ Бога: „а зачемъ существуетъ молитва?“ Исходя изъ этой основы, Гоголь созидаетъ на ней целыя теорiи, построенныя на такихъ прочныхъ и незыблемыхъ аксiомахъ, какъ, напр., „а что̀ если?“ „почему знать?“ и „можетъ-быть“, и сулитъ позоръ и „оплеванiе жалкимъ хитростямъ ума нашего“. „Вглядитесь въ самомъ деле въ молящагося Гоголя“ — замечаетъ по этому поводу неизвестный намъ авторъ статьи о Гоголе въ „Русской Жизни“ — „онъ не шепчетъ заученныхъ съ детства по готовой форме молитвъ, а запирается у себя и ждетъ — день, два, неделю, две — пока въ голове его не формируется окончательно, о чемъ просить Бога; когда это случится, онъ уже знаетъ, что ему это дастся, такъ какъ такая просьба не можетъ не совпасть съ хотенiемъ Божiимъ“. Но ведь въ этомъ-то и была прискорбная ошибка всей второй половины жизни Гоголя, что, какъ оказалось, „такiя просьбы не совпали съ хотенiемъ Божiимъ“; въ этомъ-то и былъ корень заблужденiя.
Каждый случай своего выздоровленiя Гоголь принималъ обыкновенно за неопровержимое доказательство, что воле Божiей угодно продлить его жизнь для окончанiя „Мертвыхъ Душъ“ и что ему самимъ Богомъ суждено создать нечто необычайно великое. Онъ разсуждалъ такимъ способомъ: если Богъ даровалъ ему поэтическое призванiе, то онъ обязанъ воспользоваться имъ для прославленiя Бога и на пользу людямъ, а чтобы быть въ силахъ исполнить столь великую задачу, онъ долженъ прежде всего очистить и воспитать себя усердной молитвой и истинно-христiанской жизнью. Но онъ не задавалъ себе вопроса, возможна ли и осуществима ли его цель способствовать своей поэмой нравственному перерожденiю целой страны и могутъ ли привести къ ней именно избранные имъ прiемы; онъ былъ твердо уверенъ, что Богъ можетъ сообщить чудную силу и слабымъ строкамъ, и потому, не смущаясь соображенiями о томъ, верно ли онъ объясняетъ себе пути Провиденiя и имеетъ ли право ждать для себя чуда, приписывалъ могущественную силу даже своимъ письмамъ, если писалъ ихъ после долгой молитвы (такiя письма онъ рекомендовалъ по прочтенiи откладывать и потомъ несколько разъ перечитывать въ разныхъ состоянiяхъ духа), а темъ более своимъ позднейшимъ сочиненiямъ, къ которымъ старался приготовлять себя многолетними подвигами аскетизма.
Трагизмъ последнихъ часовъ жизни Гоголя, по нашему мненiю, состоитъ преимущественно въ томъ, что при неизменной вере въ свое мiросозерцанiе, основанной на „душевныхъ открытiяхъ“, онъ вдругъ долженъ былъ поразиться ужасомъ неизбежной и близкой смерти, и въ ту великую минуту, когда передъ нимъ открывалась вечность, увидеть себя отверженнымъ, недостойнымъ взятаго на себя вожделеннаго подвига, жалкимъ, осужденнымъ грешникомъ; онъ не могъ не содрогаться, зная, что горячiя молитвы столькихъ летъ не услышаны! Трудно представить себе, чтобы въ эти страшныя, роковыя минуты Гоголь сразу могъ отрешиться отъ прiемовъ мысли и отъ убежденiй, съ которыми глубоко сроднился, чтобы онъ малодушно искалъ утешенiя хотя бы въ несостоятельности своихъ взглядовъ и ожиданiй, да и что̀ бы это было за утешенiе! Подобно тому, какъ люди, несколько разъ чудеснымъ образомъ избавленные отъ опасности, иногда проникаются верой въ покровительство судьбы и слишкомъ поздно замечаютъ ошибку: такъ и мистикъ-писатель, въ продолженiе всей жизни глубоко убежденный въ целесообразности избраннаго имъ пути аскетизма, едва ли, зашедши слишкомъ далеко, могъ допустить возможность ошибочнаго пониманiя имъ целей Провиденiя.
Но обратимся къ объясненiю развитiя въ Гоголе аскетизма.
Въ противоположность своей позднейшей наклонности къ проповедничеству, въ молодыхъ годахъ Гоголь решительно избегалъ даже съ этой стороны открывать свою душу. Такимъ образомъ проследить вполне, при крайнемъ недостатке ясныхъ свидетельствъ современниковъ, роковой процессъ зарожденiя и последовательнаго развитiя въ Гоголе болезненныхъ проявленiй мистицизма
воображенiя, сильно возбужденнаго еще въ младенческiе годы. Мать его, женщина глубоко религiозная и притомъ одаренная до известной степени поэтическимъ складомъ души, по словамъ С. Т. Аксакова, даже представлявшая собою „существо полное эстетическаго чувства“, при всей своей непритязательной простоте, живымъ, одушевленнымъ словомъ горячей и искренней веры, хотя, можетъ-быть, въ то же время несколько наивной, заронила въ воспрiимчивую душу ребенка горячую искру религiознаго чувства. Однажды, по просьбе сына, она въ незатейливой беседе изъ скуднаго запаса своихъ знанiй сумела извлечь краски для потрясающей картины загробнаго блаженства и вечныхъ мукъ, ожидающихъ праведныхъ и грешниковъ въ будущей жизни за ихъ дела на земле. Въ этомъ задушевнымъ разсказе о Страшномъ Суде она съ воодушевленiемъ излила передъ мальчикомъ свою душу, въ высшей степени доступную религiозному настроенiю. Разсказъ остался навсегда въ памяти Гоголя съ темъ чувствомъ, которое было имъ возбуждено, и однажды запавшее въ чистую младенческую душу глубокое впечатленiе всегда воскресало потомъ при благопрiятныхъ условiяхъ, но, главное, возбудило въ немъ сильное безотчетное стремленiе къ добру и совершенствованiю, которое, естественно уступивъ въ детстве место более свойственнымъ возрасту впечатленiямъ, нашло себе широкiй просторъ при наступленiи юности, когда оно поддерживалось возникавшими въ немъ по временамъ мыслями о будущности, и всегда потомъ съ особенной силой пробуждалось въ серiозныя и торжественныя минуты жизни. Самъ Гоголь такъ вспоминалъ однажды въ письме къ матери объ ея разсказе. „Прежде“ — говоритъ онъ — „на все я гляделъ безстрастными глазами; я ходилъ въ церковь потому, что мне приказывали, или носили меня; но, стоя въ ней, я ничего не виделъ, кроме ризъ, попа и противнаго ревенiя дьячковъ. Я крестился потому, что виделъ, что все крестятся. Но одинъ разъ — я живо какъ теперь помню этотъ случай — я просилъ васъ разсказать мне о Страшномъ Суде, и вы мне, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно это потрясло меня и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и пробудило во мне высокiя мысли“. При чтенiи этихъ строкъ невольно изумляешься искусству почти необразованной женщины сообщать своему безхитростному слову силу увлекательнаго красноречiя. Но, конечно, не меньше значенiя имела и та благодарная почва, на которую было брошено семя; по крайней мере изъ той же семьи и подъ темъ же влiянiемъ религiозное чувство ни въ комъ не вспыхнуло впоследствiи съ такой поразительной силой. Самое обращенiе ребенка къ матери съ просьбой о подобномъ разсказе показываетъ, что и раньше его воображенiе было сильно затронуто. Но для насъ всего важнее свидетельство Гоголя, что именно этотъ разсказъ впервые въ немъ „пробудилъ высокiя мысли“. Ихъ-то мы узнаемъ въ техъ его отважныхъ юношескихъ мечтахъ, когда, не предчувствуя постигшихъ его въ жизни горькихъ разочарованiй и насмехаясь съ молодой заносчивостью надъ слабостями и смешными сторонами воспитанниковъ и учителей Гимназiи высшихъ наукъ въ Нежине, Гоголь загадывалъ о далекомъ будущемъ и, по его выраженiю, „обдумывалъ планъ будущей жизни“. Другой вопросъ, насколько оправдались грандiозныя мечты его принести пользу всему человечеству, но въ отроческой душе горелъ священный огонь и она была исполнена благородныхъ стремленiй. Последнiй годъ своего пребыванiя въ Нежине Гоголь посвятилъ „глубокому обдумыванiю будущей должности и новаго бытiя въ деятельномъ мiре“; онъ давалъ себе слово, что все его „силы будутъ порываться на то, чтобы означить жизнь однимъ благодеянiемъ, одной пользою отечества“. Въ любопытномъ разсказе Стороженка сохранились следы искренняго воодушевленiя Гоголя мыслью о возможности принести пользу родной Украйне, почти тотчасъ после увлеченiй школьническими проделками. Храня какъ святыню въ своей еще восторженной душе такiя мечты, Гоголь въ счастливые дни приготовленiй къ отъезду въ Петербургъ стыдливо признавался любимому дяде Косяровскому: „Еще съ самыхъ временъ прошлыхъ, съ самыхъ летъ почти непониманiя, я пламенелъ неугасимой ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипелъ принести хотя малейшую пользу“, и вскоре, прощаясь съ одной изъ уважаемыхъ знакомыхъ, таинственно и серiозно произнесъ: „вы обо мне или ничего не услышите, или услышите очень хорошее“. Все эти мечты въ значительной степени были разсеяны жизнью и погибли отъ ея холода, но отчасти дожили и до последнихъ минутъ нашего писателя, хотя и проявлялись иногда въ непривлекательномъ и сильно искаженномъ виде. Оне были навеяны, конечно, прежде всего здоровымъ нравственнымъ влiянiемъ прекрасной личности его матери, но также поддерживались инстинктами генiальной натуры. Такимъ образомъ одновременно съ резко обозначившимися задатками юмора въ душе юноши созревали семена благородныхъ стремленiй посвятить себя благу общему, семена, къ сожаленiю, не получившiя правильнаго направленiя, не смотря на счастливое, повидимому, для Гоголя сближенiе съ Жуковскимъ, Плетневымъ и Пушкинымъ. Природный юморъ постепенно долженъ былъ подчиниться влiянiю скрываемыхъ до времени задатковъ иного настроенiя и постепенно получалъ въ глазахъ Гоголя значенiе сознательнаго орудiя для обличенiя недостатковъ и темныхъ сторонъ общественной жизни, и наконецъ изъ веселаго, беззаботнаго смеха долженъ былъ обратиться въ его генiальный „смехъ сквозь слезы“. Подъ влiянiемъ религiознаго чувства и наклонности къ лирическому воодушевленiю у Гоголя сложилось убежденiе, что „въ глубине холоднаго смеха могутъ отыскиваться горячiя искры вечной, могучей любви“.
счастливомъ руководительстве могъ найти въ себе силы остановиться на скромной задаче преследованiя сатирой общественныхъ язвъ, не задаваясь колоссальными утопiями, итоги его литературнаго и жизненнаго поприща горели бы яркой, ничемъ не звездой для потомства; но именно этого и не случилось благодаря скрытности, заслонявшей отъ постороннихъ глазъ путаницу его заветныхъ образовъ и представленiй. Следя теперь за проявленiемъ последнихъ въ его переписке, легко отыскать между ними связь съ оригинальнымъ мiросозерцанiемъ, которое создалъ себе Гоголь въ последнiе годы. Всего страннее въ Гоголе усвоенная имъ еще въ ранней молодости привычка съ уверенностью объяснять себе волю Провиденiя. Такъ, поступивъ въ Петербурге въ департаментъ, Гоголь вскоре началъ упрекать себя за то, что „осмелился откинуть божественные помыслы и пресмыкаться въ столице между служащими, издерживающими жизнь такъ безплодно“. Любопытно, что уже тогда Гоголя нисколько не смущали очевидная несостоятельность и взаимныя противоречiя его смелыхъ догадокъ и что позднейшая изъ нихъ всегда казалась ему самой несомненной, какъ бы ни оказывались неверными предшествующiя. Такъ, отправляясь въ 1829 г. за границу, онъ пришелъ къ заключенiю, что самъ Богъ „благословилъ такъ дивно назначаемый путь“, что „Богу не было угодно“, чтобы онъ продолжалъ служить въ Петербурге и что его „Промыслъ Божiй явно наказывалъ неудачами, въ намеренiи обратить на путь истинный“, а когда представлявшiйся „истиннымъ“ путь сталъ казаться ложнымъ, Гоголь спокойно заменилъ прежнiй способъ объясненiя целей Провиденiя другимъ и говорилъ: „Богъ унизилъ мою гордость“ и проч. Гоголь такъ привыкъ наконецъ всегда искать въ своихъ мысляхъ разрешенiя предположенiй о воле самого Бога, что, незаметно для самого себя, сталъ иногда злоупотреблять именемъ Бога. Такъ однажды, уже въ виде сознательной лести, онъ позволилъ себе написать о благодетельствовавшемъ ему родственнике: „Всевышнiй послалъ мне ангела спасителя въ лице нашего благодетеля, его превосходительства Андрея Андреевича“, а въ следующемъ письме сознавался матери: „я вручилъ письмо Андрею Андреевичу, по его требованiю, въ собственныя его руки, незапечатанное; следовательно вы не подивитесь, если я въ немъ немного польстилъ ему“. Такое откровенiе сознанiе и оффицiально-почтительныя выраженiя „благодетель“, „его превосходительство“ открываютъ передъ нами непривлекательныя стороны распространенныхъ въ былое время отношенiй, которыхъ не чужды были и люди нравственно чистые и хорошiе, подобно Марье Ивановне Гоголь. Но при допущенiи у Гоголя въ подобныхъ случаяхъ известной доли примешивавшейся иногда реторики решительно невозможно заподозрить искренность его обычныхъ мысленныхъ обращенiй къ Богу и даже его обыкновенiя искать въ несчастьяхъ признаковъ особенной милости Божiей. Такъ въ письме къ матери отъ 10 февраля 1831 года Гоголь успокоивалъ ее: „Верьте, что Богъ ничего намъ не готовитъ въ будущемъ кроме благополучiя и счастья. Источникъ ихъ находится въ собственномъ нашемъ сердце. Чемъ оно добрее, темъ более имеетъ притязанiй и правъ на счастье. Какъ благодарю я вышнюю Десницу за те непрiятности и неудачи, которыя довелось испытать мне! Ни на какiя драгоценности въ мiре не променялъ бы ихъ“. Принимая въ соображенiе все сказанное, нельзя не прiйти къ убежденiю, что въ самой натуре Гоголя было много мистическаго, что̀ нашло себе опору и пищу въ разсказахъ и беседахъ съ матерью и потомъ неоднократно выразилось въ обращенiяхъ къ будущему при наступленiи новаго года и въ известномъ воззванiи къ генiю на рубеже 1833 и 1834 г..
Наклонность давать советы и наставленiя проявилась въ Гоголе также очень рано; такъ при выходе замужъ старшей сестры Гоголя, онъ, еще двадцатилетнiй юноша, писалъ матери: „Напомните сестре о строжайшей бережливости и величайшемъ ограниченiи себя во всемъ. Она сама избрала такой уделъ для себя; стало-быть, должна уметь покоряться, и во всемъ строго и умно ограничивать себя“ и тогда уже Гоголь начиналъ говорить о „науке жизни“. Излюбленные Гоголемъ впоследствiи советы известнымъ образомъ распределять время и особенно не позволять себе засиживаться на месте, такъ настойчиво повторяемые имъ въ позднейшей переписке, попадаются еще въ 1834 г., напр. въ одномъ изъ писемъ къ Максимовичу: „Умей распорядить хорошо время, — отдавай все прогулке. Моцiонъ тебе необходимъ. Занимайся всегда поутру и ввечеру, а въ полдень Боже тебя сохрани. Въ полдень лежи на солнце, но голову держи въ тени; ввечеру гуляй, или иди къ кому-нибудь на вечеръ. Домой приходи пораньше и ложись пораньше“.
Когда въ 1835 году Максимовичъ показывалъ Гоголю Кiевъ, онъ имелъ уже случай заметить, какое сильное впечатленiе производила на Гоголя тамошняя святыня, какъ онъ весь былъ охваченъ при виде ея благоговейнымъ настроенiемъ. Припоминая это впоследствiи, Максимовичъ догадывался, что именно къ этому времени следуетъ отнести начало готовившагося въ Гоголе переворота. Для насъ отмеченный имъ фактъ имеетъ большое значенiе, какъ свидетельство современника, уловившаго раньше другихъ ту черту въ нравственной личности нашего писателя, которая долго оставалась неизвестной, пока не обнаружилась съ поразительной яркостью. После Максимовича первый усмотревшiй въ Гоголе задатки религiознаго мистицизма былъ С. Т. Аксаковъ, но его наблюденiя относились уже къ сороковымъ годамъ и были вызваны крайне резкими проявленiями мистическаго настроенiя. Конечно, и показанiя Максимовича необходимо исправить въ томъ смысле, что отмеченный имъ фактъ следуетъ признать не за начало нравственнаго переворота, но только за одинъ изъ более яркихъ примеровъ проявленiя въ Гоголе сильнаго религiознаго чувства въ раннiе годы, проявленiя, имеющаго безспорное значенiе въ цепи однородныхъ случаевъ, составляя одно изъ ея звеньевъ, но отнюдь не имея признаковъ явнаго переворота.
въ развитiи религiознаго чувства Гоголя подъ влiянiемъ перваго изъ названныхъ факторовъ, а что̀ касается второго, то мы уже указывали раньше примеры въ переписке Гоголя во время, непосредственно следующее за бурей, вызванной „Ревизоромъ“.
Переходимъ теперь къ разъясненiю ближайшихъ причинъ происшедшаго въ Гоголе въ последнихъ тридцатыхъ годахъ окончательнаго перелома подъ влiянiемъ болезней и множества непрiятностей, въ ряду которыхъ не последнее место должны занять и натянутыя отношенiя съ „друзьями“.