Глава CXIV.
Итакъ, присутствiе въ характере Гоголя склонности къ увлеченiямъ и часто меняющимся планамъ въ той или другой форме проходитъ черезъ всю жизнь его. Если же некоторые изъ этихъ плановъ онъ лелеялъ десятками летъ, какъ, напр., поездку въ Іерусалимъ, мысль о которой возникла у него въ начале, а осуществилась въ конце сороковыхъ годовъ, или наконецъ, созданную его воображенiемъ колоссальную утопiю предполагаемаго содержанiя последнихъ томовъ „Мертвыхъ Душъ“, то въ этихъ случаяхъ такъ или иначе играли видную роль свойственные его натуре широкiе замыслы. Назначенiемъ „Мертвыхъ Душъ“ было, какъ известно, исчерпать въ яркой и полной картине все хорошiя и дурныя стороны русскаго человека. Даже когда Гоголь изнемогалъ подъ бременемъ неосуществимыхъ идеаловъ после наивно-самоувереннаго изданiя „Переписки съ друзьями“, онъ все-таки не оставлялъ своей мечты, которую хранилъ такъ свято, что писать что-нибудь въ журналахъ для славы и денегъ былъ решительно не въ состоянiи. Издавая „Переписку“, Гоголь опять-таки шелъ ощупью, увлекаемый своими задушевными стремленiями и инстинктивно отвращаясь отъ досаднаго анализа, и это доказывается сознанiемъ его въ „Авторской Исповеди“, что при всемъ высокомъ мненiи о достоинстве своей книги временами онъ смутно угадывалъ свой отчаянный рискъ, но, питая мистическую уверенность, что Богъ своимъ всемогуществомъ можетъ и слабымъ строкамъ дать чудесную силу, гналъ отъ себя всякое сомненiе. „Я боялся самъ разсматривать недостатки моей книги“, говорилъ онъ, „и почти закрылъ глаза на нее, зная, что если разсмотрю построже мою книгу, можетъ быть, она будетъ такъ же уничтожена, какъ я уничтожилъ и „Мертвыя Души“, и какъ уничтожалъ все, что̀ ни писалъ въ последнее время“. Въ напечатанномъ теперь письме къ Жуковскому въ „Русскомъ Вестнике“ Гоголь также сознается, что поспешилъ выпускомъ „Переписки съ друзьями“. Но подъ влiянiемъ глубокаго религiознаго настроенiя Гоголь въ самую тяжелую минуту разочарованiя въ своей давней мечте не палъ окончательно духомъ. Напротивъ, онъ старался найти себе утешенiе въ той мысли, что испытанiе было необходимо и было ему же на пользу. „Могъ ли бы я безъ этого большого крюку сделаться достойнымъ производителемъ искусства? могъ ли бы я выставить жизнь въ ея глубине такъ, чтобы она пошла въ поученье“, писалъ онъ Жуковскому.
„Исповеди“ съ известнымъ литературнаго содержанiя письмомъ Жуковскому въ отдельныхъ мысляхъ и въ общемъ содержанiи много говоритъ за ея искренность. „Мы ни въ одной литературе не знаемъ такого искренняго и полнаго изложенiя внутренней исторiи личнаго творчества, какое видимъ въ „Авторской Исповеди“ Гоголя“, — писалъ несколько летъ тому назадъ въ „Историческомъ Вестнике“ П. Н. Полевой. Соглашаясь съ этимъ мненiемъ, съ своей стороны, считаемъ не лишнимъ въ подтвержденiе его показать, что общее содержанiе „Авторской Исповеди“ назревало постепенно и слагалось въ голове Гоголя въ продолженiе рокового для него 1847 года. Те же точно мысли, почти въ тождественной форме, были высказываемы имъ въ письмахъ къ друзьямъ. Сделаемъ сличенiе:
|
„Книга эта“ (т. -е. „Переписка съ друзьями“) „будетъ лежать на столе моемъ, какъ верное зеркало, въ которое мне следуетъ глядеться“ (VI, 350; письмо къ В. А. Жуковскому). „Не безъ стыда и краски въ лице я перечитываю самъ многое въ моей книге, но при всемъ томъ благодарю Бога, давшаго мне силы издать ее въ светъ. Мне нужно было иметь зеркало, въ которое я могъ бы глядеться “ (Соч. Гог., изд. X, т. IV, 275). „Одно помышленiе о томъ, съ какимъ неприличiемъ и самоуверенностью сказано многое въ моей книге, заставляетъ меня гореть отъ стыда“ (VI, 861; письмо къ кн. В. В. Львову). |
„Справедливее всего следовало бы назвать эту книгу вернымъ зеркаломъ человека“ („Авторская Исповедь“, IV, 242). „Моя книга есть точная мне оплеуха. Я не имелъ духа заглянуть въ нее, когда получилъ ее отпечатанную; я краснелъ отъ стыда и закрывалъ себе лицо руками“... „Мне нужно зеркало, въ которое я долженъ глядеться всякiй день, чтобы видеть мое неряшество“ (VI, 394; письмо къ отцу Матвею). „На этой книге я увиделъ, где и въ чемъ я перешелъ въ то излишество, въ которое, въ эпоху нынешняго переходнаго состоянiя общества, попадаетъ почти всякiй идущiй впередъ человекъ. Несмотря на пристрастiе сужденiй объ этой книге и разномыслiе ихъ, въ итоге послышался общiй голосъ, указавшiй мне место мое и границы, которыя я, какъ писатель, не долженъ преступать“ („Рус. Вест.“, 1888, XI, 66; письмо къ Жуковскому; Соч. Гог., изд. X, т. IV, 282). |
|
„Торжественный тонъ книги и необыкновенный, слогъ ея сбилъ более или менее всехъ и не поставилъ никого на надлежащую точку воззренiя“ (Соч. Гог., изд. X, IV, 242). „, но если бы пояснее выразить ту же самую мысль, со мною бы многiе перестали спорить“ (IV, 269). „Я всегда имелъ право сказать о томъ, о чемъ говорилъ въ моей книге, если бы только выразился попроще и поприличнее“ (IV, 276). „Большая часть упрековъ родилась отъ всякихъ недоразуменiй, къ которымъ “ (Кул., VI, 365; письмо къ Н. Н. Шереметевой). |
„Много было причинъ къ изданiю книги, а между прочимъ и та, чтобы увидали, наконецъ, читатели и почитатели мои (увы! и самые друзья), что не следуетъ торопить меня къ печатанiю, когда я самъ еще чувствую, что не пришелъ еще въ силы выражаться ясно и просто. До простоты надобно вырости“. (Соч. и письма Гог., VI, 352; письмо къ Шевыреву). „Въ „Выбранныхъ местахъ“ есть некоторыя душевныя тайны, которыя не вдругъ постигаются и которыя, покуда, приняты (можетъ быть, отъ неуменiя моего ясно и просто выражаться) совсемъ въ другомъ смысле“ (Кул., VI, 362; письмо къ кн. В. В. Львову). „Скажу вамъ нелицемерно и откровенно, что виной множества недостатковъ моей книги не столько гордость и самоослепленiе, сколько незрелость моя“ (VI, 392; письмо къ о. Матвею). „Словомъ — все въ этой книге обличаетъ невоспитанiе мое“ (VI, 393; ему же). |
Замечательны далее слова Гоголя, что те же мысли следовало бы ему доказать въ художественныхъ образахъ, „въ лице выведенныхъ героевъ повествовательнаго сочиненiя“. Гоголь могъ быть отчасти правъ: далеко не одинаковое впечатленiе, напримеръ, производитъ осмеянiе пансiонскаго воспитанiя женщинъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ по поводу Маниловой и известное размышленiе его о Коробочке, и, съ другой стороны, советы, касающiеся воспитанiя женщинъ въ его переписке. Художественное изображенiе темныхъ сторонъ жизни еще не можетъ быть ручательствомъ вернаго теоретическаго ея пониманiя, но тактъ художника не позволилъ бы Гоголю въ поэтическихъ созданiяхъ высказывать то̀, что̀ мы читаемъ въ „Выбранныхъ Местахъ“. Въ письме къ Жуковскому Гоголь также говорилъ: „Не мое дело поучать проповедью. Искусство и безъ того уже поученье. Мое дело говорить , а не разсужденiями“.
Много разсеяно въ письмахъ Гоголя и замечанiй о значенiи упрековъ и уверенiй въ томъ, что ему напрасно приписывали отреченiе отъ литературной деятельности:
|
„Письма были писаны, когда я, воспитываясь самъ упреками“ (IV, 243). „Страннымъ показалось мне, когда изъ одного места моей книги, где я говорю, что въ критикахъ, на меня нападавшихъ, есть много справедливаго, вывели заключенiе, что я отвергаю все достоинства моихъ сочиненiй и не согласенъ съ теми критиками, которые говорили въ мою пользу“ (IV, 244—245). „Я употреблялъ все силы держаться на своемъ поприще и придумывалъ все средства, которыя могли двинуть мою работу, “ (IV, 259). Мне, верно, потяжелее, чемъ кому-либо другому, отказаться отъ писательства, когда это составляло единственный предметъ моихъ помышленiй“... „Не писать для меня совершенно бы значило то же, что̀ не жить“ (IV, 269). „На завещанье не следовало опираться: въ немъ судишь себя строго, потому что готовишься предстать на судъ передъ Того, передъ Которымъ ни одинъ человекъ не бываетъ правъ“ (IV, 245, примеч. внизу). „Что̀ касается до мненiя, что книга моя должна произвести вредъ, съ этимъ не могу согласиться ни въ какомъ случае. Въ книге, несмотря на все ея недостатки, слишкомъ явно выступило желанiе добра“ (IV, 277). |
„Упреки мне нужны, упреками воспитывается моя душа, и упреки составляютъ теперь мою книгу, которою питаюсь“ (VI, 365; письмо къ Н. Н. Шереметевой). „Покуда скажу тебе вотъ что̀, мой добрый Александръ“ (письмо къ А. С. Данилевскому, VI, 358). „Ты никакъ не смущайся обо мне по поводу моей книги и не думай, чтобы я избралъ другую дорогу писать“, и проч. Но особенно со всеми этими выдержками следуетъ сопоставить общее содержанiе письма къ о. Матвею, въ которомъ Гоголь старается оправдать передъ уважаемымъ имъ пастыремъ свою страсть къ литературнымъ занятiямъ. О томъ же см. въ „Авт. Исповеди“ (IV, стр. 265). Въ письме къ кн. В. В. Львову Гоголь также говоритъ: „Такъ какъ вы питаете такое искренно-доброе участiе ко мне и къ сочиненiямъ моимъ, то считаю долгомъ известить васъ, что “ (VI, 362). „Многое выразилось заносчиво, получило торжественный тонъ отъ мысли приближенiя къ такой великой минуте, какова смерть“ (VI, 420; письмо къ С. Т. Аксакову.) Мненiе это было въ особенно резкой форме высказано въ известномъ письме Белинскаго Гоголю, а изъ лицъ противоположнаго направленiя о. Матвеемъ, которому Гоголь отвечалъ: „Не могу скрыть отъ васъ, что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действiе, и что я дамъ за нее ответъ Богу“ (VI, 393). |
При такомъ постоянномъ, почти буквальномъ, совпаденiи въ выраженiи особенно занимавшихъ Гоголя мыслей въ эпоху появленiя „Переписки съ друзьями“ и „Авторской Исповеди“, не можетъ быть, очевидно, ни малейшаго основанiя заподозревать последнюю въ неискренности. Намъ особенно важно, что внутреннее сознанiе Гоголя громко протестовало противъ навязываемой ему перемены въ убежденiяхъ, — до такой степени онъ сжился съ своимъ мiросозерцанiемъ, что не въ силахъ былъ даже стать на точку зренiя противниковъ, и неуспехъ „Переписки“ объяснялъ единственно ея внешними недостатками, но оставался твердъ при убежденiи (условную справедливость котораго нельзя отвергать, хотя не въ томъ смысле, какъ думалъ Гоголь), что для того, чтобы мысли его были приняты такъ, какъ онъ желалъ, ихъ стоило только облечь въ поэтическую форму. Но всего замечательнее, что однимъ изъ капитальныхъ, вопiющихъ недоразуменiй было убежденiе современнаго Гоголю общества въ совершенномъ отреченiи его отъ литературы. Такой взглядъ явился вследствiе немногихъ словъ въ „Завещанiи“, бывшихъ, въ сущности, скорее плодомъ аскетическаго самобичеванiя, нежели измены призванiю. Если Гоголь заявлялъ о неоднократномъ сожженiи „Мертвыхъ Душъ“, то ведь онъ ясно говорилъ, что имъ руководило недовольство написаннымъ и желанiе создать лучшее, но никогда онъ и не думалъ прекращать свою литературную деятельность. Плетневу Гоголь писалъ объ „Авт. Исповеди“: „Я готовлю теперь небольшую книжечку, въ которой хочу, сколько возможно яснее, изобразить повесть моего писательства, т. -е. “. Эти слова убедительно доказываютъ, насколько ошибочны и вместе съ темъ упорны бываютъ иногда взгляды большинства.
Предлагая „чистосердечную повесть своего авторства“, Гоголь не терялъ надежды, что она можетъ послужить объясненiемъ некоторой части того, что̀ кажется „необъяснимой загадкой“. Словамъ этимъ и следующимъ за нимъ авторскимъ признанiямъ, по нашему мненiю, еще не придано надлежащаго значенiя. Невыгодное впечатленiе, произведенное на общество и критику оригинальностью трубнаго гласа въ „Выбранныхъ Местахъ“, сразу и прочно повлiяло на репутацiю Гоголя, какъ человека. Гордыня, ханжество и лицемерiе Гоголя стали немедленно единодушно признаннымъ фактомъ. Обличенiе автора самимъ собой, торжествующими противниками и раздраженными поклонниками — все это слилось въ стройный хоръ решительнаго осужденiя, получившаго вдругъ авторитетъ непогрешимой математической аксiомы. Гоголь собственнымъ починомъ погубилъ обаянiе, которое производило на лучшую часть публики и особенно на восторженную молодежь самое его имя. Но общепризнанное ходячее мненiе въ глазахъ большинства всегда получаетъ значенiе „гласа Божiя“, и притомъ, чемъ больше проходитъ времени, темъ более считается непререкаемымъ, въ силу могущественнаго действiя привычки. Достаточно разъ установиться общественному мненiю, самому опрометчивому и апрiорному, и оно будетъ упрямо держаться, нередко заслоняя собою даже объясненiя, основанныя на фактахъ и изученiи, — не только слова̀ заинтересованнаго лица. Гоголю не надо было особенныхъ усилiй, чтобы публично обличить себя, но онъ былъ уже не въ силахъ возвратить къ себе доверiе и напрасно надеялся, что голосъ его будетъ выслушанъ вторично. „Я еще не признанъ публично безчестнымъ человекомъ, которому бы никакого доверiя нельзя было оказывать“, — жаловался онъ въ „Авторской Исповеди“; аскетизмъ и многiя другiя особенности, ясно обнаруженныя въ „Выбранныхъ Местахъ“, заставляли не безъ основанiя увидеть въ немъ мистика съ оригинальными взглядами на себя и на жизнь. Съ техъ поръ противъ него создалось прочное предубежденiе, дожившее до нашихъ дней, несмотря на то, что внимательное изученiе писемъ, дающее возможность более основательно познакомиться съ постепеннымъ внутреннимъ развитiемъ Гоголя, уже тридцать летъ назадъ, наглядно доказало опрометчивость толковъ о происшедшемъ будто бы въ Гоголе пресловутомъ переломе („Современникъ“, 1857—8). После этой статьи въ „Современнике“ и известной статьи А. Н. Пыпина (Вестникъ Европы“, 1873—4) не можетъ уже быть ни малейшаго сомненiя, что если въ Гоголе произошелъ переломъ въ начале сороковыхъ годовъ, то исключительно въ смысле болезненнаго измененiя его характера и усиленiя въ немъ религiозности.
— въ сущности, противоположные — уживаются рядомъ. Одно изъ двухъ: или въ Гоголе действительно произошелъ переломъ, — онъ вдругъ, неизвестно, какъ и почему, сделался ханжой и лицемеромъ (объясненiе апрiорное, сложившееся подъ свежимъ впечатленiемъ „Выбранныхъ Местъ“ и естественное со стороны большой публики, не знавшей Гоголя, какъ человека), или никакой подобной внезапной перемены и никакого отступничества отъ прежнихъ идей въ Гоголе не было, но просто онъ неудачно рискнулъ высказать вслухъ то, что̀ думалъ давно про себя (заключенiе, прямо вытекающее изъ названныхъ выше статей). Полагаемъ достаточнымъ выставить и подчеркнуть указанное недоразуменiе для решенiя вопроса въ пользу второго изъ этихъ объясненiй, имеющаго за себя все письма Гоголя и воспоминанiя лицъ, близко его знавшихъ.
заметно подействовалъ на его душевный строй. Уже знакомый Гоголя, В. А. Пановъ, сопровождавшiй его въ заграничной поездке въ 1840 г. и заботливо ухаживавшiй за нимъ во время болезни, писалъ С. Т. Аксакову: „Его физическое состоянiе действуетъ, конечно, на силы душевныя; поэтому онъ ими чрезвычайно дорожитъ, и поэтому онъ ужасно мнителенъ. Все эти причины, действуя совокупно, приводятъ его въ такое состоянiе, въ которомъ онъ истинно несчастнейшiй человекъ“. Очевидно, что уже тогда, въ самомъ начале, болезненное состоянiе стало резко отзываться на самомъ складе характера Гоголя. Прежнiй дружелюбно-искреннiй и веселый тонъ его писемъ уступаетъ место сдержанному тону отвлеченныхъ нравоученiй. После болезни Гоголь переродился, за нимъ начали замечать неровное настроенiе духа, усиленную мнительность и некоторыя странности. Убежденный на опыте въ спасительномъ действiи дороги на свой организмъ, онъ вдругъ сталъ приписывать этому средству исцеленiя неимоверную силу: „Уже медики махнули было рукою“, — говорилъ онъ, — „но одно лекарство спасло меня“. Ему даже серьезно приходила оригинальная мысль ехать фельдъегеремъ въ Камчатку для того, чтобы поправить разстроившееся здоровье. Мы могли бы еще принять за шутку выраженiе этого страннаго желанiя, читая его въ письме къ Погодину, отъ 17 октября 1840 г., но повторенiе его въ деловомъ письме Панова къ С. Т. Аксакову и изумленiе последняго по поводу того, чемъ „тешилъ себя“ Гоголь, восхищавшiйся, что, благодаря дороге, у него „свежесть, бодрость взялась такая, какой никогда не чувствовалъ“, явно свидетельствуютъ о ненормальномъ состоянiи организма и душевнаго настроенiя выздоравливающаго. Съ той поры болезненное состоянiе, поддерживавшее какое-то лихорадочное возбужденiе въ Гоголе, заставляло его въ недугахъ видеть не тормозъ, а подспорье для умственной деятельности. Известны его уверенiя себя и другихъ въ томъ, что болезни посылаются для блага страждущаго, для духовнаго его просветленiя (см. въ „Выбранныхъ Местахъ“ — „Значенiе болезней“ и въ статье: „Въ чемъ же, наконецъ, существо русской поэзiи и въ чемъ ея особенности“? — замечанiе по поводу Языкова: „болезнь дается только къ ускоренiю дела, если человекъ проникнетъ смыслъ ея“). Гоголь, замечая въ себе угасанiе силъ физическихъ и душевныхъ, почувствовалъ сильнейшую потребность въ утешенiяхъ религiи. Во время болезни въ Риме его ужасомъ поразило внезапное сознанiе возможности не выполнить того, что̀ составляло заветную цель его жизни. Но онъ не покидалъ надежды, что должно, наконецъ, наступить время, „когда инымъ ключомъ грозная вьюга вдохновенiя подымется изъ облеченной въ святой ужасъ и въ блистанiе главы, и почуютъ въ смущенномъ трепете величавый громъ другихъ речей“ (VII глава I тома „Мертвыхъ Душъ“). Теперь онъ восклицалъ: „Боже! я не боюсь малаго срока жизни, но я былъ уверенъ, что мне два года будетъ дано плодотворной жизни, — и теперь отъ меня скрылась эта сладкая уверенность“. Причина болезни, по его мненiю, была въ томъ, что, заметивъ приливъ вдохновенiя, онъ не воздержался и неумеренно предался творчеству въ ущербъ здоровью; лихорадочное напряженiе нервовъ и положило его въ постель. „Сюжетъ, который въ последнее время лениво держалъ я въ голове своей“, — писалъ онъ, — „не осмеливаясь даже приниматься за него, развернулся передо мною въ величiи такомъ, что все во мне почувствовало сладкiй трепетъ, и я, позабывши все, переселился вдругъ въ тотъ мiръ, въ которомъ давно не былъ“. „Я думалъ: можетъ быть, это только мгновенiе, можетъ, это опять скроется отъ меня, и я буду потомъ вечно жалеть, что не воспользовался временемъ пробужденiя силъ моихъ“. Такъ говорилъ Гоголь въ октябре 1840 г. Уже тогда болезненное состоянiе его организма то повергало его въ „летаргическое умственное бездействiе“, то обусловливало неестественное нервное напряженiе, которое носило на себе все признаки нездоровыхъ психическихъ отправленiй, а вместе съ темъ не могло быть сдерживаемо вследствiе сознанiя его капризной непрочности. С. Т. Аксаковъ въ то же самое время отметилъ бросившуюся ему въ глаза перемену въ Гоголе въ следующихъ выраженiяхъ, сказанныхъ по поводу письма его отъ 28 дек. этого года: „Очевидно, что это письмо уже написано совсемъ въ другомъ тоне, чемъ все предыдущiя. Этотъ тонъ сохранился уже навсегда. Должно поверить, что много чуднаго совершилось съ Гоголемъ, потому что онъ съ этихъ поръ изменился въ нравственномъ существе своемъ. Это не значитъ, что онъ сделался другимъ человекомъ, чемъ былъ прежде; внутренняя основа всегда лежала въ немъ, даже въ самыхъ молодыхъ годахъ; но она скрывалась, такъ сказать, наружностью внешняго человека“. Съ этимъ горячечно-напряженнымъ состоянiемъ совпадало усиленiе обычной потребности широкихъ плановъ. „Я теперь приготовляю“, — писалъ онъ С. Т. Аксакову, — „къ совершенной очистке первый томъ „Мертвыхъ Душъ“. Между темъ дальнейшее продолженiе его выясняется въ голове моей чище, величественнее, и теперь я вижу, что, можетъ быть, со временемъ выйдетъ кое-что колоссальное вы уже знаете. Болезнь моя много отняла у меня времени, но теперь, слава Богу, чувствую даже по временамъ свежесть, мне очень нужную“. Съ этого времени на первый томъ „Мертвыхъ Душъ“ онъ началъ уже смотреть какъ только на „крыльцо ко дворцу“, который въ немъ „строился“, и воспиталъ въ себе мистическое убежденiе, что предпринятый имъ великiй трудъ долженъ быть исполненъ по воле самого Бога и во славу Божiю. То, что̀ сначала высказывалось только какъ робкое предположенiе, вскоре по привычной ассоцiацiи идей обратилось для Гоголя въ не подлежащую никакому сомненiю уверенность. Черезъ два месяца Гоголь уже писалъ своему „ближайшему“, А. С. Данилевскому, что въ своихъ сужденiяхъ о немъ онъ основывался на „небесномъ познанiи природы человеческой, познанiи, которое мудростью Небесъ вложено ему въ душу“. Трудъ свой онъ называетъ прямо „святымъ“ и на предложенiе Аксакова принять участiе въ журнале („Моск. Сборникъ“) отвечаетъ съ нескрываемымъ негодованiемъ: „Я умеръ для всего мелочного, — для презреннаго ли журнальнаго пошлаго занятiя ежедневнымъ дрязгомъ я долженъ совершать непрощаемыя преступленiя!“
Постепенно явилось такимъ образомъ у Гоголя убежденiе, что для достойнаго выполненiя его высокой цели онъ долженъ заняться самовоспитанiемъ и устроенiемъ самого себя. Известно, что прежде мастерство свое изображать пошлыхъ и порочныхъ людей Гоголь объяснялъ темъ, что въ немъ самомъ таились крупицы техъ же наклонностей; теперь онъ пришелъ къ последовательному заключенiю, что для изображенiя людей добродетельныхъ прежде всего необходимо возвысить и очистить собственную душу. Задавшись целью изобразить „съ увлекательностью людей добрыхъ, верующихъ и живущихъ въ законе Божiемъ“, Гоголь незаметно отказался отъ своего прежняго убежденiя, что „пора припречь плутоватаго человека“, такъ какъ „обратили въ лошадь добродетельнаго“. Но чемъ больше, чемъ грандiознее становились его планы, темъ убiйственнее оказывалось разстоянiе между идеаломъ и достиженiемъ, и передъ Гоголемъ все шире раскрывалась та бездна, изъ которой ему не суждено было выбраться.