Глава CXI.
Письма, адресованныя случайнымъ корреспондентами какъ напр. „Русскiй помещикъ“, „Сельскiй судъ и расправа“ и проч., принадлежатъ несомненно къ самымъ неудачнымъ въ книге и они-то наиболее способствовали произведенному ею невыгодному впечатленiю. Прежде всего, крайне непрiятно видеть, какъ, призванъ все европейское вреднымъ, Гоголь, не останавливаясь на полдороге, готовъ былъ возвести въ апофеозъ установившiяся формы русскаго быта вплоть до крепостныхъ порядковъ. Затемъ, только-что онъ начиналъ отъ отвлеченной проповеди переходить къ указанiямъ более практическимъ и близкимъ къ жизни, какъ тотчасъ же обнаруживалась вся несостоятельность его мечтанiй: вместо живого, огненнаго слова человека, облеченнаго особымъ призванiемъ свыше, слышались советы слишкомъ избитые, жалкiе и совсемъ не идеальные. Всего лучше можно видеть, какая неизмеримая бездна отделяла добрыя желанiя Гоголя отъ ихъ исполненiя, конечно, на статье „Русскiй помещикъ“. Не такъ легко „глаголомъ жечь сердца людей“, какъ легко это советовать, и какъ бы въ насмешку надъ добрымъ намеренiемъ автора, съ языка его сорвались здесь слова, выдающiя его собственную неумелость въ томъ, чему онъ хочетъ показать примеръ: вместо слова, идущаго къ сердцу, авторъ рекомендуетъ здесь нечто иное, или, лучше сказать, начавъ за здравiе, онъ нечаянно свелъ за упокой: „Умей пронять мужика хорошенько словомъ; ты же на меткiя слова мастеръ. Ругни его при всемъ народе, но такъ, чтобы тутъ же осмеялъ его весь народъ“. Крайности сходятся — и вотъ отъ самаго идеальнаго намеренiя потрясти чувства горячимъ словомъ убежденiя, вдохновенной речью, идущей прямо изъ сердца, — Гоголь вдругъ, совершенно не замечая перескакиваемой имъ пропасти, даетъ опошленные советы: „держи у себя въ запасе все синонимы для того, кого нужно подстрекать, и все синонимы бабы для того, кого нужно попрекнуть, чтобы слышала вся деревня, что лентяй и пьяница есть баба и дрянь. Выкопай слово еще похуже, — словомъ — назови всемъ, чемъ только не хочетъ быть русскiй человекъ“.
едва ли, во-первыхъ, онъ могъ получить письмо такого содержанiя, какъ то, на которое будто бы отвечаетъ статья, отъ человека ему мало знакомаго и не состоявшаго съ нимъ въ постоянной переписке, и между темъ лицъ съ подобными иницiалами мы решительно нигде не встречаемъ во всей его переписке и вообще во всей обширной литературе о Гоголе, да ихъ не могли узнать ни Данилевскiй, ни сестры Гоголя; во-вторыхъ, слишкомъ отзываются вторымъ томомъ „Мертвыхъ Душъ“, а не действительной жизнью, следующiя строки: „У К. К. священникъ такъ пройметъ всякаго мужика на исповеди, что онъ какъ изъ бани выходитъ изъ церкви. З. послалъ къ нему нарочно исповедовать 30 человекъ рабочихъ съ своей фабрики, пьяницъ и мошенниковъ первейшаго разбора, а самъ сталъ на паперти церковной, чтобы посмотреть имъ въ лица въ то время, какъ они будутъ выходить изъ церкви. Все вышли красные, какъ раки. А кажется, и немного держалъ ихъ на исповеди; по 4 и по 5 человекъ исповедывалъ вдругъ (sic). И после того, по сказанiю самого З., въ продолженiе двухъ месяцевъ не показывался ни одинъ изъ нихъ въ кабакъ, такъ что окружные целовальники не могли приложить ума, отчего это случилось“. Сомнительнымъ кажется намъ и то, что Гоголь заставляетъ своего корреспондента разспрашивать именно о всемъ томъ, что̀ должно составить цельное содержанiе его статьи, написанной, по мненiю Н. С. Тихонравова, „въ антракте между посылкой третьей и приготовленiемъ четвертой тетради“. Такое скопленiе случайностей слишкомъ подозрительно. Кроме того Гоголь, самъ того не замечая, вообще явно противоречитъ себе, такъ какъ после его словъ въ статье „Советы“ о томъ, что ему „случалось получать письма отъ людей, почти вовсе незнакомыхъ, и давать на нихъ ответы“ мы никакъ не можемъ ожидать встретить въ этихъ письмахъ такой дружескiй тонъ и явныя указанiя на давнюю или, во всякомъ случае, короткую прiязнь, какую мы встречаемъ несомненно во всехъ загадочно адресованныхъ письмахъ, изъ которыхъ одно названо даже „Близорукому прiятелю“ и въ которыхъ везде почти употребляется дружеское ты. Наконецъ Н. С. Тихонравовъ указалъ уже близкое отношенiе конца этой статьи со вторымъ томомъ „Мертвыхъ Душъ“, а намъ кажется также, что несомненно отзывается предчувствiемъ Костанжогло и замечанiе о томъ, что „богатый хозяинъ и хорошiй человекъ синонимы“ и что „въ которую деревню заглянула только христiанская жизнь, тамъ мужики лопатами гребутъ серебро“. Впрочемъ мы находимъ некоторое сходство въ содержанiи разобранной статьи съ письмомъ А. С. Данилевскому отъ 4 августа 1841 года и не можемъ сомневаться въ томъ, что сходство содержанiя здесь не случайное и что впоследствiи Гоголь развилъ подробнее мысли, уже давно у него зародившiяся. Сходство обнаруживается даже и въ одной частности; напр. въ письме къ Данилевскому онъ говоритъ: „Покорись и займись годъ, одинъ только годъ, своей деревней, одинъ годъ, и этотъ годъ будетъ вечно памятенъ въ твоей жизни. Клянусь, съ него начнется заря твоего счастья“; въ статье: „такъ поступи въ теченiе одного года и увидишь самъ, какъ все пойдетъ на ладъ“.
„Русскiй помещикъ“ замечательна между прочимъ темъ, что Гоголь въ ней высказывается противъ народнаго образованiя, хотя въ письме къ Белинскому и „Авторской Исповеди“ объясняетъ уже свои слова иначе и съ негодованiемъ отвергаетъ сделанный ему упрекъ.
Совершенно такую же непоследовательность, какъ въ „Русскомъ помещике“, находимъ также въ статье „Сельскiй судъ и расправа“. „Судъ — Божье дело“, говоритъ Гоголь и основательно ставитъ весьма высоко правильное отправленiе правосудiя. „Правосудiе“ — говоритъ онъ — „у насъ могло бы исполняться лучше, нежели во всехъ другихъ государствахъ, потому что изъ всехъ народовъ только въ одномъ русскомъ заронилась эта вечная мысль, что нетъ человека праваго и что правъ только одинъ Богъ. Эта мысль, какъ непреложное верованiе, разнеслось повсюду въ нашемъ народе“. Но лишь-только онъ переходитъ отъ возвышенной идеальной теорiи къ практическимъ указанiямъ ея примененiя, какъ неожиданно начинаетъ рекомендовать известное распоряженiе Василисы Егоровны въ „Капитанской Дочке“, на которое Пушкинъ, конечно, никогда не смотрелъ и не могъ смотреть, какъ на образецъ здравомыслiя, а между темъ такого рода патрiархальная расправа, по мненiю Гоголя, даетъ человеку „въ народе власть и прекращаетъ ссоры“, а объ этой власти Гоголь говоритъ далее: „Мы только, люди высшiе, не слышимъ ея, потому что набрались пустыхъ рыцарски-европейскихъ понятiй о правде“.
„Переписке съ друзьями“ крайнюю нетерпимость Гоголя къ взглядамъ, несогласнымъ съ его теорiями, и тотъ крайне резкiй, размашистый тонъ, который проявлялся у него еще въ юности и уже не разъ указывался нами. Такъ статью: „Близорукому прiятелю“ Гоголь начинаетъ словами „вооружился взглядами современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событiяхъ! Выводы твои — гнилы: они сделаны безъ Бога. Что̀ ссылаешься ты на исторiю? Исторiя для тебя мертва, — только закрытая книга. Безъ Бога не выведешь изъ нея великихъ выводовъ, выведешь одни только ничтожные и мелкiе... Мысли твои основаны на чтенiи иностранныхъ книгъ да на англiйскихъ журналахъ, а потому суть мертвыя мысли“. Читателя „Переписки“ Гоголь не считаетъ нужнымъ познакомить съ этими выводами и ввести его въ кругъ спорныхъ вопросовъ; онъ ограничивается одной рекомендацiей имъ „войти въ собственный умъ свой“ и дать ему „свободно развиваться, а не захломостить его чужеземнымъ навозомъ“*. Рядомъ съ этой бранью мы видимъ у Гоголя необыкновенную самоуверенность въ сужденiяхъ: „кто съ Богомъ, тотъ глядитъ светло впередъ и есть уже въ настоящемъ творецъ блистающаго будущаго“. Подобнаго тона мы не встречаемъ нигде даже въ письмахъ Гоголя, не предназначавшихся для печати.
—————
„Выбранныхъ местъ“ напрасно смешиваютъ статьи более отвлеченнаго и идеальнаго характера съ теми крайне неудачными искаженiями идей, которыя такъ непрiятно поражаютъ насъ въ такихъ статьяхъ, какъ „Русскiй помещикъ“, представляя какъ бы намеренное доведенiе до абсурда всего остального содержанiя книги.
2) Оставляя въ стороне статьи въ роде „Русскаго помещика“, являющiяся неопрятнымъ пятномъ въ книге, какъ бы ни относились мы къ ней въ целомъ, все остальное ея содержанiе отличается крайней отрешенностью отъ жизни и совершенно отвлеченнымъ характеромъ, такъ что и точное исполненiе советовъ автора вовсе не могло бы быть принято ручательствомъ за достиженiе техъ результатовъ, которые онъ обещаетъ.
3) Исправленiе указываемыхъ авторомъ недостатковъ въ современной ему русской жизни также не могло быть достигнуто рекомендуемыми имъ средствами, потому что, желая действовать исключительно словомъ убежденiя, авторъ не принималъ въ соображенiе всехъ техъ весьма обыкновенныхъ случаевъ, когда поступки людей определяются не столько ихъ личной волей, сколько обусловливаются давленiемъ внешнихъ условiй. Соцiальныя и историческiя данныя безусловно не принимались авторомъ въ разсчетъ, и притомъ не по недостатку только знакомства съ ними, но кроме того и въ силу полнейшаго и сознательнаго къ нимъ пренебреженiя.
4) Авторъ впалъ особенно въ крупную ошибку, предположивъ, что современная ему эпоха должна явиться великимъ поворотомъ отъ суетныхъ мiрскихъ заблужденiй къ свету вечной истины, отъ жалкаго будто бы усвоенiя европейской цивилизацiи къ торжеству патрiархальности и коренныхъ народныхъ русскихъ началъ, и что въ самомъ недалекомъ будущемъ готовилось чуть ли не чудесное перерожденiе мiра.
а скорее подъ влiянiемъ мистическихъ представленiй о будущемъ, которымъ онъ позволялъ заслонять передъ собою картины настоящаго.
6) Авторъ, давая просторъ своему поэтическому чувству, совершенно подчинялъ ему деятельность разсудка и принималъ за непреложныя аксiомы все то, во что̀ хотелъ верить.
Но 7) честность и искренность его убежденiй безусловно не могутъ подлежать сомненiю, а особенно заслуживаетъ сочувствiя его воодушевленiе, сила лирическихъ порывовъ и въ высшей степени благородное стремленiе быть истинно полезнымъ людямъ, а въ некоторыхъ письмахъ нельзя отрицать верныхъ и резкихъ сужденiй (преимущественно въ обсужденiи литературныхъ вопросовъ), меткихъ указанiй на язвы века и местами художественныхъ образовъ и картинъ. Въ заключенiе мы должны заметить, что недавнiя статьи г. Волынскаго въ „Северномъ Вестнике“ и Матвеева въ „Русскомъ Вестнике“ справедливо берутъ подъ свою защиту память Гоголя и представляютъ весьма справедливую апологiю его какъ человека, излившаго въ своей роковой книге все заветныя убежденiя; но все это однако же ни на iоту не смягчаетъ приговора, сделаннаго нашею печатью о самой книге.
Намъ остается сказать въ заключенiе, что во всехъ новейшихъ попыткахъ реабилитировать значенiе „Переписки съ друзьями“ мы не даромъ встречаемъ одну общую имъ черту, заключающуюся въ совершенномъ отсутствiи сдержанности и спокойствiя при обсужденiи вопроса; обыкновенно принимая на себя въ данномъ случае личину защитниковъ Гоголя, апологеты втайне ратуютъ pro domo sua: поэтому тотчасъ является исполненный угрозы вызывающiй тонъ, восторженное восхваленiе именно всего того, что̀ наиболее подвергалось порицанiю, и разнаго рода гневныя выходки противъ людей, не умевшихъ и не умеющихъ, по ихъ мненiю, оценить главныя достоинства сочиненiя.
ни новаго, ни убедительнаго. А всего проще, казалось бы, задать себе вопросъ: почему же проповедь Гоголя не имела успеха какъ при своемъ появленiи, такъ и въ продолженiе целаго полустолетiя, миновавшаго после нея? Не ясно ли, что причины следуетъ искать прежде всего въ свойствахъ самой проповеди? Нельзя сказать, чтобы аскетическая мораль сама по себе неспособна была воодушевлять людей и зажигать сердца, или что она вообще не въ силахъ бороться съ противоположными теченiями более земного и потому доступнаго массе характера? Исторiя показываетъ намъ довольно чрезвычайно яркихъ примеровъ, доказывающихъ противное. Если Гоголю не суждено было увлечь, захватить своей проповедью современниковъ, то это зависело не столько даже отъ внутренней несостоятельности ея, потому что, къ сожаленiю, последнее условiе, какъ показываютъ факты, не можетъ служить решительнымъ тормазомъ успеху, и не отъ настроенiя даннаго историческаго момента, такъ какъ после того не разъ наступали уже иные, совершенно не сходные историческiе моменты, а обаянiя „Переписка съ друзьями“ все-таки никогда не производила и, конечно, уже не будетъ производить; но зависело это отъ отсутствiя техъ необходимыхъ рычаговъ, безъ которыхъ нельзя надеяться направить общество въ какую бы то ни было сторону. Обязательными условiями успеха всякой пропаганды нельзя не считать восторженное и убежденное провозглашенiе новаго знамени и заманчивость воодушевляющей перспективы. Если объявляется и старый принципъ, то во всякомъ случае онъ долженъ получить привлекательность новаго, много обещающаго разрешенiя вечныхъ задачъ применительно къ потребностямъ даннаго времени. Необходимо однимъ словомъ, чтобы воодушевленная речь рисовала широкiе горизонты и будила бодрость и энергiю. Такая речь внушается не страхомъ смерти и исходитъ обыкновенно не отъ утомленнаго и отжившаго человека, но отъ человека полнаго жизни и энергiи, хотя бы она проповедывала и аскетизмъ. На массы можно сильно действовать только искреннимъ, несокрушимымъ и здоровымъ энтузiазмомъ.
къ данной обстановке и данному моменту, следовательно и должны были удовлетворять всемъ требованiямъ времени, а во-вторыхъ, ведь это были не скромныя и непритязательныя статейки нравоучительнаго содержанiя, какiя мы находимъ у Жуковскаго, но трактаты, поставившiе своей целью кореннымъ образомъ преобразовать общество. И вотъ отъ этихъ-то трактатовъ не веяло жизнью; они не освобождали душу отъ гнета обыденщины, не поднимали въ сущности и изъ пропасти будничнаго существованiя; все лучшее было въ нихъ не ново, а все новое было сомнительно или до-нельзя прозаично. Въ самой сфере религiознаго чувства Гоголь выразительнее всего передаетъ чувство ужаса передъ неизвестностью загробной жизни, какъ въ „Переписке съ друзьями“, такъ и въ „Развязке Ревизора“.
Самъ испытавъ не разъ даже еще въ детстве это чувство, когда слушалъ безыскусственный разсказъ своей матери о страшномъ суде, Гоголь невольно и на другихъ стремился действовать темъ же средствомъ; но не на панике, а на светлой надежде можетъ быть основано могущественное влiянiе на сердца. Иначе въ мертвомъ печатномъ слове забываютъ горячiе вопли, и если поэтъ беретъ на себя действовать не образами, а убежденiемъ, трудно и великому поэту подыскать самые образы для передачи гнетущей, но неопределенной и почти безпредметной паники. Можетъ ли теперь или современемъ действовать на сердца „Переписка съ друзьями?“
Очевидно, чемъ больше проходитъ времени, темъ дальше отодвигаются все те случайныя условiя момента, съ которыми было все-таки такъ или иначе связано сочиненiе Гоголя, темъ меньше возможности возбудить нравственное потрясенiе, на которое разсчитывала книга. Если „Переписка“ не имела никакого существеннаго влiянiя въ продолженiе целыхъ пятидесяти летъ, то нельзя ожидать этого влiянiя и въ будущемъ, и апологеты „Переписки“ трудятся совершенно напрасно, когда берутъ на себя задачу оправдать ее какъ по существу, такъ и во всехъ подробностяхъ. Они могутъ тешить себя только невиннымъ полемическимъ турниромъ, но и тутъ безъ надежды на сколько-нибудь продолжительное действiе своихъ словъ даже въ смысле простого вниманiя къ нимъ.
* Кроме названныхъ статей о «Выбранныхъ местахъ изъ переписки съ друзьями» следуетъ отметить довольно известную статейку Дудышкина, также Бестужева-Рюмина и др. въ «Нижегородскихъ Губернскихъ Ведом.» (1847 г.). Наконецъ еще была небольшая статья въ «Отеч. Запискахъ» (1846, XII), откуда приводимъ следующее. После несколькихъ выписанныхъ строкъ изъ предисловiя къ «Переписке съ друзьями», въ которыхъ Гоголь проситъ у своихъ читателей замечанiй на поэму, по поводу словъ: «всякiй человекъ, кто жилъ и виделъ светъ и встречался съ людьми, заметилъ что-нибудь такое, чего другой не заметилъ, и узналъ что-нибудь такое, чего другiе не знаютъ» — очень удачно замечено: «не смотря на очевидность этой истины, мы полагаемъ, что величайшее достоинство второго изданiя «Мертвыхъ Душъ» заключается въ тождестве его текста съ текстомъ перваго изданiя».