Глава CX.
Главная ошибка Гоголя въ „Переписке съ друзьями“ заключается, по нашему мненiю, именно въ крайней отрешенности ея отъ действительной жизни и въ необыкновенно преувеличенныхъ надеждахъ на возможность всеобщаго обращенiя на путь совершенства подъ влiянiемъ прочувствованнаго „душеспасительнаго“ слова. Гоголю казалось въ высшей степени доступнымъ преобразованiе целаго общества путемъ проповеди: „Будто бы дорогою любви трудно достигнуть къ сердцу“, говорилъ онъ, нисколько не подозревая, что его собственная, преисполненная горячей любви и искренняго чувства книга прежде всего докажетъ всю несбыточность такихъ широкихъ надеждъ. Везде видно у Гоголя сильное недовольство современнымъ состоянiемъ европейскаго просвещенiя, основаннаго на успехахъ разума, тогда какъ „человекъ нынешняго века позабылъ даже, что умъ идетъ впередъ, когда идутъ впередъ все нравственныя силы въ человеке, и стоитъ безъ движенiя и даже идетъ назадъ, когда не возвышаются нравственныя силы“. Подробнее эта мысль объ отношенiи ума къ другимъ силамъ души развита въ статье: „Христiанинъ идетъ впередъ“; тамъ представленъ идеалъ Гоголя. Въ статье же „Светлое Воскресенiе“ кроме того весьма видное место занимаютъ указанiя на уклоненiя отъ идеала, въ числе которыхъ всего больше поражало Гоголя крайнее противоречiе между идеальными стремленiями века и печальной действительностью. „Какъ бы этотъ день“, — говоритъ онъ, — „пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастье человечества сделались почти любимыми мыслями всехъ; когда обнять все человечество, какъ братьевъ, сделалось любимой мечтой молодого человека, когда многiе только и грезятъ о томъ, какъ преобразовать, какъ возвысить внутреннее достоинство человека. Какъ бы, казалось, девятнадцатый векъ долженъ былъ радостно воспраздновать этотъ день, который такъ по сердцу всемъ великодушнымъ и человеколюбивымъ движенiямъ. Но на этомъ-то самомъ дне, какъ на пробномъ камне, видишь, какъ бледны все его христiанскiя стремленiя и какъ все они въ однехъ только мечтахъ и мысляхъ, а не на деле. И если, въ самомъ деле, придется ему обнять въ этотъ день своего брата, какъ брата, — онъ его не обниметъ“. Устранить этотъ позорный разладъ между деломъ и словомъ, между мечтой и исполненiемъ, и представлялось Гоголю существенной задачей поэзiи и его собственнаго творчества, и онъ до того твердо верилъ въ могущественное действiе слова, что совершенно забывалъ о безконечной цепи всевозможныхъ препятствiй, какiя на каждомъ шагу встречаются человеку на пути къ поставленной себе цели. Возрожденiе общества однимъ энергичнымъ призывомъ къ добру казалось ему не легкой, но все-таки выполнимой задачей: „Много предстоитъ теперь для поэзiи — возвращать въ общество то, что̀ есть истинно-прекраснаго, и что̀ изгнано изъ него нынешней безсмысленной жизнью“. Гоголю всюду виделись тайны, которыми только надо суметь воспользоваться, чтобы оне дали необыкновенные результаты, и весь онъ былъ проникнутъ глубочайшей верой въ душу русскаго человека и въ его способность отозваться на все доброе. Вера прекрасная, благородная, но не подтверждаемая деломъ, въ той степени, въ какой питалъ ее Гоголь. Несомненно, что онъ между прочимъ думалъ о себе, когда представлялъ себе прочувствованное слово архимедовымъ рычагомъ, способнымъ перевернуть русскую землю, и когда говорилъ о будущихъ поэтахъ: „нетъ, не напомнятъ они уже никого изъ нашихъ прежнихъ поэтовъ. Самая речь ихъ будетъ другая; она будетъ ближе и родственнее нашей русской душе: еще въ ней слышнее выступятъ наши народныя начала. Еще не бьетъ всей силой къ верху тотъ самородный ключъ нашей поэзiи, который уже кипелъ и билъ въ груди нашей природы, когда и самое слово поэзiя — этотъ необъяснимый разгулъ, который слышится въ нашихъ песняхъ, несется куда-то мимо жизни и самой песни, какъ бы сгорая желанiемъ лучшей отчизны, по которой тоскуетъ со дня созданiя своего человекъ“ и проч. Здесь получило себе прекрасное выраженiе глубокое, чистое чувство Гоголя, его необыкновенная чуткость ко всему прекрасному и возвышенному, но какое-то безсознательное внутреннее побужденiе устремляло его далеко за пределы возможнаго закрепленiя этого чувства словомъ и воплощенiя его желанiй въ дело, и онъ впадалъ въ странное противоречiе съ самимъ собой, ища реальнаго объясненiя тому, что̀, по его же словамъ, есть смутное порожденiе тоски по лучшей, т. -е. конечно , отчизне. Также въ статье „Светлое Воскресенiе“ Гоголь въ начале изображаетъ идеальное празднованiе этого великаго праздника въ Россiи; затемъ, остановивъ свою мечту, съ грустью представляетъ себе дело такъ, какъ оно есть, и потомъ снова, какъ будто забывъ о существованiи только-что указаннаго разлада между идеаломъ и действительностью, продолжаетъ уже рисовать идеалъ, какъ действительность. Вотъ это-то постоянное господство у него веры въ идеалъ и самыхъ светлыхъ надеждъ на будущее при крайней непрактичности его мечтанiй и представляется съ одной стороны высокимъ и трогательнымъ, но съ другой это же вовлекло его въ крайне безплодныя и совершенно невероятныя заблужденiя. Статья, до такой степени горячо прочувствованная, способная поселить въ душе щемящее чувство и навести глубокое раздумье, какъ „Светлое Воскресенье“, является въ сущности только прекрасной поэтической вспышкой, сильно действующей на чувство, но быстро остывающей при спокойномъ размышленiи. Какая потрясающая сила заключена въ вылившихся прямо изъ души восклицанiяхъ: „Христiанинъ! выгнали на улицу Христа, въ лазаретъ и больницы, наместо того, чтобы призвать его въ домы“ или: „все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится въ Твоемъ мiре!“ и сколько невозможно мечтательнаго, особенно во всемъ конце разсужденiя. Везде говоритъ чувство, дышитъ живая, горячая вера, сильная любовь къ родине, въ каждомъ слове чувствуется благородство автора, но какъ все это далеко отъ действительности, какъ бездоказательно, а иногда и положительно и заведомо неверно! какъ много увлеченiя напр. въ словахъ: „приготовленная земля сердецъ нашихъ призвала сама собою слово Христово“, что̀ прямо противоречитъ общеизвестнымъ историческимъ даннымъ.
Точно такое же крайнее преобладанiе увлеченiя надъ спокойнымъ обсужденiемъ чувствуется въ статьяхъ Гоголя „Просвещенiе“ и „Объ Одиссее, переводимой Жуковскимъ“. Въ первой Гоголь писалъ Жуковскому: „какъ патрiархъ ты будешь въ Москве и на весъ золота примутъ отъ тебя юноши старческiя слова твои. Твоя „Одиссея“ принесетъ много общаго добра. ̀ брошено имъ какъ ветхое и ненужное для быта; она возвратитъ его къ простоте“. Во второй читаемъ: „По моему все нынешнiя обстоятельства какъ бы нарочно обстановились такъ, чтобы сделать появленiе Одиссеи почти необходимымъ въ настоящее время: въ литературе, какъ и во всемъ, охлажденiе“. Надежды, возлагаемыя Гоголемъ на „Одиссею“, какъ и все остальныя, где онъ бралъ на себя что-нибудь предсказывать, оказались крайне преувеличенными или безусловно неверными. Къ такимъ неосновательнымъ предсказанiямъ принадлежитъ напр. то, что въ „Одиссее“ услышитъ сильный упрекъ себе нашъ девятнадцатый векъ, и упрекамъ не будетъ конца, по мере того, какъ станетъ онъ наиболее всматривался въ нее и вчитываться“. Но особенно ошибался Гоголь, признавая некоторую патрiархальность современнаго ему русскаго быта кореннымъ свойствомъ русскаго народа, вследствiе чего ему представлялось, что Россiя стонетъ и страждетъ подъ ярмомъ европейскаго просвещенiя. Онъ былъ совершенно убежденъ, что именно „на страждущихъ и болеющихъ отъ своего европейскаго совершенства Одиссея подействуетъ. Много, напомнитъ она имъ младенчески-прекраснаго, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человечество, какъ свое законное наследство“. Въ связи съ этимъ Гоголь, вместе съ славянофилами, — хотя исходныя точки у нихъ были разныя, — готовъ былъ служить панихиду по Европе. „Скоро“ — предрекаетъ онъ — „поднимутся такiе крики, именно въ техъ съ виду благоустроенныхъ государствахъ, которыхъ наружнымъ блескомъ мы такъ восхищаемся, стремясь отъ нихъ все перенимать и приспособлять къ себе, что закружится въ голове у самыхъ техъ знаменитыхъ государственныхъ людей, которыми такъ любуются въ палатахъ и камерахъ“. Последнiя строки находятся въ статье „Страхи и ужасы Россiи“, и крайне жаль, что нельзя определить теперь съ безусловной достоверностью, было ли это письмо действительно адресовано графине N, или же оно было просто сочинено Гоголемъ для его книги. Впрочемъ, если даже это былъ въ самомъ деле ответъ на письмо, полученное отъ графини, то чувства страха и ужаса последней напрасно были обобщены и приняты за нечто типическое, общее чуть ли не всемъ русскимъ. Кто же была эта графиня? изъ знакомыхъ Гоголю графинь здесь можно разуметь единственно графиню Л. К. Вiельгорскую, судя особенно по следующимъ строкамъ письма: „целое жемчужное ожерелье женщинъ хранитъ моя память. Все оне, , которыя такъ живо напомнили мне, во сколько разъ родство по душе выше всякаго кровнаго родства, не похожи одна на другую, и каждая есть сама по себе явленье необыкновенное“. Объ этихъ же именно дочеряхъ графини Гоголь говоритъ также: „дай Богъ, чтобъ наилучшая сестра съ такой готовностью исполняла просьбу своего брата, съ какою оне исполняли малейшее желанiе души моей“. Ни по семейному положенiю, ни по личнымъ отношенiямъ къ Гоголю — подъ этими дочерьми графини — ой нельзя никого больше подразумевать, кроме дочерей графини Вiельгорской. Съ другой стороны въ одномъ письме къ Плетневу Гоголь говорилъ, что статьи „Къ близорукому прiятелю“ и „Страхи и ужасы Россiи“ „совсемъ не для печати“; но это было сказано после цензурнаго запрещенiя статьи, тогда какъ первыя же строки ея совершенно уничтожаютъ эти слова. Итакъ мы не решились бы на основанiи последняго ненадежнаго признака считать это письмо написаннымъ действительно въ ответъ на запросъ графини, если бы не указанное выше соображенiе и съ другой стороны если бы въ статье не были приведены подлинныя строки изъ ея письма. Въ переписке Вiельгорскихъ этого письма не оказалось; но въ виду просьбы графини тотчасъ же по прочтенiи уничтожить письмо, какъ объ этомъ говорится въ начале статьи, отрицать возможность такого письма въ переписке Гоголя съ Вiельгорскими нетъ вескаго основанiя. „Побудило меня печатать письмо“ — говоритъ Гоголь — „то, что, можетъ быть, оно послужитъ въ то же время ответомъ и прочимъ, которые, подобно вамъ, смущаются страхами“. Несомненно во всякомъ случае, что какъ ни смотреть на это письмо, какое бы ни допустить изъ двухъ высказанныхъ предположенiй, но статья эта обрабатывалась непосредственно и не была только исправленной редакцiей ею, что̀, въ свою очередь, должно было отразиться на характере ответа. Что Гоголь иногда могъ нарочно придавать своимъ статьямъ форму ответовъ на вопросы, поставленные наиболее желательнымъ для него образомъ, объ этомъ мы скоро будемъ говорить. Но здесь намъ особенно важно его уверенiе, что „самая затруднительность обстоятельствъ, предоставивши новые извороты уму, разбудила дремавшiя способности многихъ, и въ то же время, когда на однихъ концахъ Россiи еще доплясываютъ польку и доигрываютъ преферансъ, уже незримо образовываются на разныхъ поприщахъ истинные мудрецы жизненнаго дела. Еще пройдетъ десятокъ летъ, и вы увидите, что Европа прiедетъ къ намъ не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продаютъ больше на европейскихъ рынкахъ“. До сихъ поръ мы этого не видимъ.