Глава CVII.
Обращаясь къ разсмотренiю писемъ, адресованныхъ другому лицу, несомненно знавшему о „Переписке съ друзьями“, прежде ея напечатанiя, т. -е. къ Жуковскому, мы должны во-первыхъ, обратить вниманiе на весьма знаменательныя строки: „Поведемъ речь о статье, надъ которой произнесенъ смертный приговоръ, т. -е. о статье подъ названiемъ: „О лиризме нашихъ поэтовъ“. Прежде всего благодарность за смертный приговоръ! Вотъ уже во второй разъ я спасенъ тобою, о мой истинный наставникъ и учитель! Прошлый годъ твоя же рука остановила меня, когда я уже было хотелъ послать Плетневу въ „Современникъ“ мои сказанiя о русскихъ поэтахъ; теперь ты вновь предалъ уничтоженiю новый плодъ моего неразумiя. Только одинъ ты меня еще останавливаешь, тогда какъ все другiе торопятъ неизвестно зачемъ. Сколько глупостей успелъ бы я уже наделать, если бы только послушался другихъ моихъ прiятелей“. Слова эти даютъ намъ много любопытныхъ указанiй: во-первыхъ, ими определяется до некоторой степени отношенiе Жуковскаго къ „Переписке“; во-вторыхъ, это отношенiе характеризуется совершенно противоположными чертами сравнительно съ отношенiемъ другихъ друзей Гоголя. Остановимся на этомъ подробнее.
Если мы не имеемъ положительныхъ доказательствъ, чтобы установить непосредственное участiе въ обсужденiи статей вошедшихъ въ „Переписку“, со стороны гр. Толстого, то предварительная цензура некоторыхъ изъ нихъ Жуковскимъ подтверждается несомненными указанiями съ обеихъ сторонъ. Любопытно, что Гоголь благодарилъ Жуковскаго за советы уничтожить или переделать некоторыя статьи, но впоследствiи его умеряющее влiянiе оказалось черезчуръ недостаточнымъ. При этомъ открывается, что иное не пришлось по вкусу уже самому Жуковскому, тогда какъ некоторыя статьи свободно прошли черезъ его цензуру и даже понравились ему, хотя уже по отпечатанiи книги онъ сталъ и въ нихъ находить недостатки. Въ своихъ собственныхъ статьяхъ Жуковскiй высказывалъ часто мысли, близко подходящiя къ общему направленiю „Переписки“, но оне являются большей частью настолько умеренными и непритязательными и настолько перемешаны съ общепризнанными положенiями, что, въ противоположность „Переписке“, не вызвали и, конечно, никогда не вызовутъ никакой бурной игры страстей. Жуковскiй не чувствовалъ въ себе призванiя къ энергической проповеди и обладалъ такимъ тактомъ и характеромъ, которые не позволяли ему, не осмотревъ дело со всехъ сторонъ, ринуться противъ теченiя. Это какъ нельзя лучше видно изъ его словъ: „тебе крепко досталось отъ нашихъ строгихъ критиковъ, и я, признаться, попенялъ самому себе за то, что въ одномъ случае не предохранилъ тебя отъ ихъ ударовъ, темъ более чувствительныхъ, что они въ твоемъ предисловiи. Когда ты мне читалъ и то и другое, имея тебя самого передъ глазами, я былъ занятъ твоей личностью; но когда вместо самого автора явилась передо мною мертвая печатная книга и воображенiю моему представилась наша читающая публика и въ арьергарде фаланга журналистовъ, вооруженныхъ дреколiемъ порицанiя и крючьями придирки, то “. Мы говорили во второмъ томе „Матерiаловъ для бiографiи Гоголя“, что въ некоторыхъ случаяхъ отношенiя Жуковскаго къ Гоголю являются несколько поверхностными и что это могло принести вредъ Гоголю. Здесь мы находимъ этому новое подтвержденiе. При всемъ расположенiи къ Гоголю и искреннемъ участiи къ его труду Жуковскiй пишетъ ему о серьезномъ деле безъ плана и порядка, безъ строгаго напряженiя мысли, „какъ перо велитъ“, вследствiе чего, после самой обстоятельной дружеской цензуры книги Гоголя, вместе прочитанной и подробно обсужденной и, быть можетъ не разъ, Жуковскiй вдругъ заявляетъ: „Твой смиренный вызовъ: простить тебе твои грехи вольные и невольные и съ тобой христiански примириться, возбудилъ въ твоихъ пишущихъ собратьяхъ одну нехристiанскую насмешку и весьма языческое злоязычiе. Да и самъ я, вспомнивъ о твоемъ предисловiи, намеренъ (?!) пристать на минуту къ твоимъ порицателямъ“. При всемъ вполне искреннемъ и глубокомъ благоговенiи къ памяти Жуковскаго мы по совести находимъ все эти слова более чемъ странными: что̀ же это значитъ наконецъ? Какъ объяснить последнюю фразу: „намеренъ пристать на минуту “ Какое странное колебанiе: если правъ Гоголь и виноваты журналисты, то зачемъ же приставать къ последнимъ, хотя бы и на минуту; въ противномъ случае, зачемъ оставаться на ихъ стороне такое до карикатурности непродолжительное время? Еще лучше следующiя затемъ строки: „Это послужитъ тебе доказательствомъ, что я пишу, какъ перо велитъ: взявъ его въ руки, я еще не зналъ, какое будетъ содержанiе письма моего“. Гоголь слушалъ въ чтенiи Жуковскаго „Одиссею“ и восторгался ею искренно и серьезно, выражая свое впечатленiе не только на словахъ, но и „Переписка съ друзьями“, но отношенiе его къ этой книге было недостаточно внимательное, и то, что̀ ему пришлось по вкусу при беседе съ авторомъ съ глазу на глазъ, — при изменившихся обстоятельствахъ показалось уже „на минуту неприличнымъ“. Виною этого была некоторая неустойчивость взглядовъ, следствiе недостаточнаго углубленiя во все те вопросы, неудачное решенiе которыхъ навлекало такую бурю упрековъ на голову Гоголя. Во всякомъ случае влiянiе Жуковскаго на Гоголя было сдерживающее и отрезвляющее (хотя и не въ достаточной степени), что̀ не следуетъ упускать изъ виду новейшимъ панегиристамъ „Переписки“.
— поощряющее: „Сколько глупостей успелъ бы я наделать, если бы только послушался другихъ моихъ прiятелей!“ Но мы видели, что, кроме Толстого и Жуковскаго, не могло быть друзей Гоголя, не только ободрявшихъ, но даже просто знавшихъ объ его намеренiи издать „Переписку“. Такимъ образомъ необходимо сделать небольшую поправку: указанiе на „подталкиванiя“ друзей должны быть отнесены на счетъ второго тома „Мертвыхъ Душъ“. Въ такомъ случае подъ „прiятелями“ следуетъ разуметь: Погодина, Прокоповича и Аксаковыхъ. Въ статье „О томъ, что̀ такое слово“ Гоголь говоритъ: „Потомству нетъ дела до того, кто былъ виною, что писатель сказалъ глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело. Оно не станетъ разбирать: кто толкалъ его подъ руку: близорукiй ли прiятель, подстрекавшiй его на рановременную деятельность, журналистъ ли, хлопотавшiй только о выгоде своего журнала“. Совершенно те же мысли Гоголь развиваетъ также во второмъ письме по поводу „Мертвыхъ Душъ“, где прямо говоритъ между прочимъ даже въ примененiи къ первому тому этого произведенiя: „Своихъ же собственныхъ мыслей, простыхъ, не головоломныхъ мыслей я не сумелъ передать, и самъ же подалъ поводъ къ истолкованiю ихъ въ превратную и скорее вредную, нежели полезную сторону. Кто виноватъ? Неужели мне говорить, что меня подталкивали просьбы прiятелей“. То же онъ писалъ Прокоповичу отъ 28 мая 1843 г. и еще раньше Шевыреву отъ 28 февраля 1843 г.; въ последнемъ письме онъ отстаивалъ себя отъ настоятельныхъ требованiй друзей въ такихъ выраженiяхъ: „вследствiе устройства головы моей я могу работать вследствiе только глубокихъ обдумыванiй и соображенiй, и никакая сила не можетъ заставить меня произвести, а темъ более выдать вещь, которой незрелость и слабость я уже вижу самъ; я могу умереть съ голода, но не выдать безразсуднаго, необдуманнаго творенiя“. С. Т. Аксаковъ подъ давленiемъ Погодина не разъ напоминалъ Гоголю объ его обязанности сделать вкладъ въ „Москвитянинъ“ и, получивъ однажды въ письме на новый годъ вместе съ поздравленiемъ обещанiе прислать средство отъ душевныхъ тревогъ въ виде подарка книги „Подражанiе Христу“, показалъ видъ, что онъ ждалъ второго тома „Мертвыхъ Душъ“, а самъ Погодинъ находилъ, что онъ въ праве за долги Гоголя его произведенiя „изрезать въ куски и разсовать по угламъ своего журнала“. Итакъ подъ близорукими прiятелями, по нашему предположенiю, Гоголь разумелъ Прокоповича и Аксакова, а подъ журналистами Погодина и Шевырева (Плетневъ никогда не относился къ нему съ грубой безпощадностью). Ко всемъ имъ Гоголь былъ въ праве применить свои слова о томъ, что его „умъ виделъ подальше, пошире и поглубже дела, нежели те, которые подталкивали“. Вся статья „О томъ, что̀ такое слово“ была, конечно, написана подъ впечатленiемъ и въ защиту отъ этихъ „подталкиванiй“, равно какъ вторая часть ея, где речь идетъ о Погодине, является воспроизведенiемъ письма къ Языкову отъ 12 ноября 1844 г., при чемъ особенно очевидно сходство между концомъ письма и второй половиной статьи (выпущенную у Кулиша часть статьи см. въ „Русской Старине“. Нетъ сомненiя, что статья „О томъ, что̀ такое слово“ и написана была подъ влiянiемъ гнева на Погодина, почему упрекъ ему и составлялъ въ ней главное содержанiе, а стихи Державина имели значенiе повода къ разсужденiю или даже значенiе почти только эпиграфа.
быта и первоначальная редакцiя статей „О лиризме нашихъ поэтовъ“ и другая статья, вероятно соответствующая озаглавленной въ „Переписке“: „Въ чемъ наконецъ существо русской поэзiи и въ чемъ ея особенность?“ По поводу уничтоженныхъ статей, между обоими поэтами несомненно происходили жаркiе споры, и Гоголь не сразу отказывался отъ высказанныхъ мненiй, а некоторыя изъ нихъ, вопреки всемъ доводамъ Жуковскаго, даже удержалъ и въ переработанной редакцiи. Можно догадываться, что Жуковскiй не разъ протестовалъ противъ слишкомъ смелыхъ и произвольныхъ выводовъ Гоголя, особенно когда онъ заходилъ такъ далеко въ своеобразномъ пониманiи религiозности и патрiотизма и до такой степени увлекался, что согласиться съ нимъ было невозможно. Доводы Гоголя основывались часто на непоколебимомъ убежденiи въ близкомъ универсальномъ торжестве православiя и русской народности и въ необходимости скорейшаго возрожденiя всего общества къ лучшей, глубоко-нравственной жизни; они были проникнуты такими чудовищно-преувеличенными надеждами, что человеку более спокойнаго темперамента должны были казаться явными парадоксами. Возраженiя, впрочемъ, могли только побудить его изменить статью, но не сделать какiя-либо существенныя уступки въ своихъ взглядахъ и убежденiяхъ. „Слышитъ душа многое“, говоритъ Гоголь, „а пересказать или написать ничего не умею. Основанiе статьи моей справедливо, а между темъ объяснился я такъ, что “. Въ виду строжайшаго секрета, подъ какимъ Гоголь держалъ свою книгу почти до самаго выхода ея изъ типографiи, не можетъ быть никакого сомненiя, что эти слова, обращенныя къ Жуковскому, и указывали на возраженiя именно съ его стороны. Впрочемъ следы этихъ возраженiй очевидны и въ самой статье, изъ которой ясно, что Жуковскiй, будучи самымъ несомненнымъ патрiотомъ и вполне религiознымъ человекомъ, темъ не менее не могъ по складу своего ума и характера принимать на веру восторженныя увлеченiя какой-нибудь невероятной мечтой. Это обнаружилось, во-первыхъ, въ отношенiяхъ обоихъ къ славянофильству. Хотя Гоголь отнюдь не былъ славянофиломъ, какъ и все наиболее близкiе къ нему люди и особенно Смирнова; хотя онъ прямо осуждалъ славянофиловъ, говоря: „воспитай себя прежде для общаго дела, чтобы уметь точно говорить, какъ следуетъ. А они — наделъ кафтанъ да запустилъ бороду, да и воображаютъ, что распространяютъ этимъ русскiй духъ по русской земле“; но въ сущности онъ во многомъ сочувствовалъ имъ и негодовалъ на нихъ собственно только за профанацiю мелочами великой идеи: „они просто охаиваютъ этимъ всякую вещь, о которой действительно следуетъ поговорить и о которой становится теперь стыдно говорить, потому что они обратили ее въ смешную сторону“. Въ статье „О лиризме нашихъ поэтовъ“ онъ выражается объ этомъ еще резче: „после ихъ похвалъ, впрочемъ довольно чистосердечныхъ, только плюнешь на Россiю“. Въ другомъ месте Гоголь писалъ Языкову о западникахъ: „ты самъ знаешь, что нельзя назвать всего совершенно у нихъ ложнымъ и что, къ несчастью, не совсемъ безъ основанiя ихъ некоторые взгляды“. (Кстати это письмо къ Языкову многими своими мыслями послужило базисомъ для статьи: „Споры“. Есть даже сходныя выраженiя; напримеръ: „Другъ мой, не увлекайся ничемъ гневнымъ, особливо, если въ немъ хоть что-нибудь противоположное той любви, которая вечно должна пребывать въ нихъ. “ и проч. и въ статье „Споры“: „изъ устъ должно исходить слово “. Правда, въ последней статье предполагаемый корреспондентъ Гоголя, обозначенный иницiаломъ Л, представленъ „человекомъ немощнымъ и даже весьма въ летахъ“, а потомъ названъ „старикомъ“ и о будущемъ сочиненiи его сказано по поводу ожидаемаго отъ него сочиненiя, что онъ исполнитъ это дело лучше всякаго литератора“, но, не говоря объ обычномъ старанiи Гоголя въ своей печатной „Переписке“ замаскировать личности корреспондентовъ, кроме техъ исключительныхъ случаевъ, где ихъ, напротивъ, надо было выставить, мы имеемъ косвенное указанiе въ статье Вигеля о „Переписке“, что некоторымъ изъ современниковъ было известно, что письмо это было адресовано поэту. Далее въ письме и въ статье высказываются мысли о томъ, что ни одну изъ противоположныхъ партiй, т. -е. славянофиловъ и западниковъ, нельзя признать вполне верною, выражается негодованiе на то, что споры съ журнальныхъ страницъ переносятся въ гостиныя и канцелярiи, на излишнiя волненiя въ этихъ спорахъ и проч. Но сравнительно съ Жуковскимъ, Гоголь шелъ дальше въ своемъ сочувствiи славянофиламъ и такъ возражалъ ему: „Тебе напрасно кажется, что нынешняя молодежь, бредя славянскими началами и пророча о будущемъ Россiи, следуетъ какому-то модному поветрiю“. Не признавалъ Жуковскiй также, что источникъ лиризма русскихъ поэтовъ есть самъ Богъ и что лиризмъ этотъ не уступаетъ библейскому. Все эти положенiя были основаны у Гоголя на такихъ мечтательныхъ началахъ, что человеку, свободному отъ увлеченiй, все его разсужденiе представлялось бездоказательнымъ. „Наши поэты“ — говоритъ Гоголь — „видели всякiй высокiй предметъ въ его законномъ соприкосновенiи съ верховнымъ источникомъ лиризма — Богомъ, одни сознательно, другiе безсознательно, потому что русская душа вследствiе своей русской природы, “. Следы споровъ съ Жуковскимъ по этому поводу находимъ въ следующихъ словахъ: „Нетъ, есть что-то крепкое, слишкомъ крепкое у нашихъ поэтовъ, чего нетъ у поэтовъ другихъ нацiй. “, прибавляетъ затемъ Гоголь, и тотчасъ, чтобы смягчить свой намекъ на полутурецкое происхожденiе Жуковскаго, прибавляетъ: „напротивъ, некоторыя изъ нихъ взошли въ тебе на такую высокую степень и такъ развились просторно, что черезъ это не дали места другимъ, и ты уже сталъ исключенiемъ изъ общерусскихъ характеровъ. Въ тебе заключились вполне все мягкiя и нежныя струны нашей славянской природы; но те густыя и крепкiя ея струны, отъ которыхъ проходитъ тайный ужасъ и содроганiе по всему составу человека, тебе не такъ известны. А они-то и есть родники того лиризма, о которомъ идетъ речь“. Другими словами здесь въ более деликатной форме намекается Жуковскому, что въ данномъ вопросе онъ не можетъ быть вполне судьей и что потому онъ не долженъ слишкомъ отстаивать свои возраженiя. Въ некоторыхъ местахъ статьи Гоголь доходитъ наконецъ до такого восторженнаго настроенiя, что, подобно славянофиламъ, говоритъ о пророчествахъ и заканчиваетъ свою речь словами: „и въ этомъ “. „Зачемъ же ни Францiя, ни Англiя, ни Германiя, не пророчествуютъ о себе“, — говоритъ Гоголь, — „а пророчествуетъ только одна Россiя?“ Хотя изъ этого, конечно, ровно ничего не следуетъ, такъ какъ и человекъ и народъ могутъ предаваться самообольщенiю, но Гоголь даетъ на этотъ вопросъ такой рискованный ответъ: „затемъ, что она сильнее другихъ слышитъ Божiю руку на всемъ, — что̀ ни сбывается въ ней, и чуетъ приближенiе иного царствiя“. Точно такъ же въ статье „Светлое Воскресенiе“ Гоголь говоритъ: „Отчего же одному русскому кажется, что праздникъ этотъ празднуется, какъ следуетъ, и празднуется такъ въ одной его земле? Мечта ли это? Но зачемъ же эта мечта не приходитъ ни къ кому другому, кроме русскаго? Что̀ значитъ въ самомъ деле, что самый праздникъ исчезъ, а видимые признаки такъ явно носятся по лицу земли нашей? Где носятся такъ очевидно призраки, тамъ недаромъ носятся“ и проч. Все это самый неубедительный софизмъ, не выдерживающiй одного только трезваго вопроса: такъ ли это? Но содержанiе статьи „Светлое Воскресенiе“ и указанныя увлеченiя Гоголя не могли быть неизвестны гр. Толстому, и, можетъ быть, разделялись имъ, какъ это отчасти можно заключить изъ начала одного письма къ гр. А. П. Толстому: „Христосъ Воскресе! Дай Богъ сказать намъ когда-нибудь на Руси и радостней и торжественней это светлое приветствiе другъ другу въ пору Светлаго Воскресенiя, въ такомъ виде, въ какомъ должно праздноваться оно на Руси“.