Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CV

Глава CV.

Отъ писемъ, адресованныхъ въ книге А. О. Смирновой, переходимъ къ еще более любопытнымъ и важнымъ письмамъ къ графу А. П. Толстому. Познакомившись на разборе первыхъ, съ внешними прiемами, которымъ следовалъ авторъ при составленiи „Переписки съ друзьями“, попытаемся заглянуть въ духовный процессъ, совершавшiйся въ его душе во время этого труда. Письма къ гр. Толстому въ данномъ случае являются особенно поучительными въ виду явнаго влiянiя последняго на усиленiе религiознаго настроенiя въ Гоголе. Въ своихъ сношенiяхъ съ Смирновой Гоголь игралъ преимущественно роль руководителя, тогда какъ сближенiе его съ гр. Толстымъ, возникшее на почве сходныхъ въ общихъ чертахъ настроенiй и взглядовъ обоихъ, благодаря разногласiю въ некоторыхъ пунктахъ, способствовало дальнейшей разработке мiросозерцанiя Гоголя и несомненно отражалось на его направленiи. Въ беседахъ съ Смирновой Гоголь преследовалъ исключительно цель практическую — передавать своему другу выработанныя убежденiя и открыть ему возможность следовать по пути душевнаго спасенiя; напротивъ при всемъ взаимномъ сочувствiи Гоголя и Толстого ни одинъ изъ нихъ не пользовался монополiей решительнаго влiянiя на другого, но между ними происходила постоянно напряженная борьба мненiй. Дружба Гоголя съ Толстымъ принадлежитъ къ числу наиболее интимныхъ, но вместе съ темъ она до такой степени замкнулась въ тесномъ круге вопросовъ, касающихся здоровья физическаго и духовнаго, и окружена такой тайной, что трудно представить себе, насколько она могла иметь роковое значенiе для нашего писателя. Несомненно одно, что въ середине сороковыхъ годовъ сближенiе между ними совершилось быстро и потомъ пошло крупными шагами впередъ, заметно отражаясь на Гоголе. Дело началось темъ, что Толстой поразилъ Гоголя своей глубокой религiозностью и темъ, что онъ не „съ европейской заносчивой высоты, а прямо съ русской здравой середины видитъ вещь. Гоголь считалъ Толстого образцовымъ администраторомъ, но человекомъ не вполне отрешившимся отъ мелочныхъ житейскихъ интересовъ, напр. излишне заботящимся о телесномъ здоровье и такимъ образомъ убивающимъ въ себе эгоистическими заботами богатые дары ума и сердца. „Онъ много виделъ, былъ два раза губернаторомъ“, — писалъ Гоголь Языкову о Толстомъ, — „умелъ видеть ошибки другого и даже свои собственныя, и теперь сталъ на такую точку, что можетъ, не распекая и не разгоняя людей, сделать существенное добро, т. -е. умирить тамъ, где иной, съ благороднымъ намеренiемъ добра, можетъ произвести кутерьму и раздоръ, но который боленъ своею болезнью, т. -е. болеетъ оттого, что боленъ, и думаетъ, что прежде нужно вылечиться и потомъ делать“ и проч.

Чтобы повлiять въ желательномъ смысле на Толстого, Гоголь иногда делалъ ему резкiя замечанiя, напр.: „Оставьте въ сторону дрянные ваши зубы, которые не стоятъ гроша даже и тогда, если бы были хороши; душа лучше зубовъ и всего на свете“. Но въ то же время и самъ онъ много писалъ о собственныхъ недугахъ, только не жалуясь на нихъ, а напротивъ благословляя за нихъ свою судьбу. Такъ въ письме отъ 2 января 1846 г. Гоголь писалъ: „я худею, вяну, слабею и съ темъ вместе слышу, что есть во мне что-то, которое по одному мановенiю высшей воли выброситъ изъ меня недуги все вдругъ, хотя бы и смерть летала надо мной. Да будетъ же во всемъ святая воля надъ нами Создавшаго насъ! да обратится въ насъ все на вечную хвалу Ему, и болезни, и недуги, и все существованiе наше, да обратится въ неумолкаемую песнь Ему“. Эти-то мысли письма и послужили поводомъ къ составленiю статьи „Значенiе болезней“, хотя она въ сущности воспроизводитъ, конечно, приблизительно, мысли, высказанныя еще Языкову въ письме отъ 4 ноября 1843 г. и особенно отъ 15 февраля 1844 г., где Гоголь прямо доказываетъ пользу болезней и говоритъ, что „если бы не было моря и волнъ, тогда бы и плыть было невозможно, и что тогда сильнее и упорнее следуетъ грести обоими веслами, когда сильнее и упорнее противящiяся волны. Все ведетъ къ тому, чтобы мы крепче, чемъ когда-либо прежде, ухватясь за крестъ, плыли впоперекъ скорбей“ и затемъ: „Часто мы должны бы просить не объ отвращенiи отъ насъ несчастiй, но о прозренiи, о проразуменiи тайнаго ихъ промысла и просветленiи очей нашихъ“ или: „состоянiе души страждущей есть уже святыня“. Другiя сходныя места уже указаны Н. С. Тихонравовымъ.

на Гоголя, какъ это видимъ между прочимъ изъ основательныхъ упрековъ ему со стороны Гоголя въ крайней односторонности и узкости его аскетическаго мiросозерцанiя, тогда какъ впоследствiи решительная победа „Вы помышляете только объ одномъ душевномъ спасенiи вашемъ“ — пишетъ ему Гоголь въ статье „О театре“ — „и, не найдя еще той именно дороги, которою вамъ предназначено достигнуть его, почитаете все, что̀ ни есть въ мiре, соблазномъ и препятствiемъ къ спасенiю. Монахъ не строже васъ“. Но, не смотря на этотъ решительный тонъ, смущенная совесть Гоголя внушала ему сомненiя въ прежнихъ убежденiяхъ, и достаточно было ему потомъ неудачной апелляцiи на взгляды Толстого къ о. Матвею, чтобы решиться вытравить изъ своей души многое, съ чемъ она сжилась и что̀ было для нея прежде святыней. Такимъ образомъ и статья „О театре“ явилась следствiемъ потребности отстоять отъ фанатическаго изуверства Толстого любовь къ драматическому искусству, но уже самая мысль о защите театра служитъ доказательствомъ того, что возраженiя получили въ его глазахъ довольно серьезное значенiе. Напрасно Гоголь ссылался на то, что „театръ такая кафедра, съ которой можно много сказать мiру добра“ и приводилъ въ примеръ св. Дмитрiя Ростовскаго; напрасно объяснялъ разницу между значенiемъ серьезныхъ драматическихъ пьесъ и какого-нибудь балета, — онъ обращалъ свои доводы къ человеку, аскетизмъ котораго даже ему казался чрезмернымъ и который былъ вовсе не расположенъ къ какимъ бы то ни было уступкамъ. Въ подобныхъ случаяхъ крайнiе аскеты бываютъ убiйственны темъ, что, признавъ все посылки (такъ какъ не могъ же онъ логически отрицать святость Дмитрiя Ростовскаго), объ измененiи вывода не хотятъ и слышать. Убеждая Толстого, Гоголь напротивъ заметно склоняется къ его точке зренiя и согласенъ признать за театромъ значенiе „ступени къ христiанству“ и самъ въ „Развязке Ревизора“ делаетъ попытку дать своей мысли воплощенiе. Гоголь говоритъ, что „развлеченный миллiонами блестящихъ предметовъ, раскидывающихъ мысли на все стороны, светъ не въ силахъ встретиться прямо съ Христомъ. Ему далеко до небесныхъ истинъ христiанства. Онъ ихъ испугается, какъ мрачнаго монастыря, если не подставишь ему незримыя ступени къ христiанству, если не возведешь его на некоторое высшее место, откуда ему станетъ виднее весь необъятный кругозоръ христiанства, и понятнее то же самое, что̀ прежде было вовсе недоступно. Среди света есть много такого, что̀ для всехъ отдалившихся отъ христiанства служитъ незримою ступенью къ христiанству. Въ томъ числе можетъ быть и театръ“. Если мы вспомнимъ, что еще въ 1842 г., когда Гоголь приготовлялъ къ печати свои драматическiя произведенiя и отрывки, онъ вовсе еще не имелъ этого взгляда и теперь боролся съ объявленiемъ анафемы театру, то намъ станетъ ясно, что всей неестественностью и фальшью „Развязки Ревизора“, а затемъ совершеннымъ отреченiемъ отъ драматическихъ произведенiй Гоголь обязанъ именно Толстому и косвеннымъ образомъ о. Матвею. Ведь не мешала же ему прежде работа надъ „Мертвыми Душами“ писать одновременно комедiю съ содержанiемъ, изъ украинской жизни или въ 1840 г. перевесть съ итальянскаго пьесу „L’ajo nell’imbarazzo“. Впрочемъ статья „О театре“ является не однимъ только возраженiемъ гр. Толстому, но излагаетъ и выработанные Гоголемъ въ данный моментъ взгляды на драматическое искусство, при чемъ мысль объ особой роли и ответственности въ трагедiи перваго трагическаго актера, а въ комедiи перваго комическаго актера имеетъ самое ближайшее отношенiе опять таки къ „Развязке Ревизора“. Далее въ статье идетъ речь о необходимости устранить вмешательство въ театральныя дела посредниковъ и „секретарей“, которые могутъ только вредить делу, и предоставить заведыванiе репертуарной частью самимъ артистамъ и проч. Здесь высказываются мысли, къ которымъ Гоголь имелъ случай прiйти и на основанiи наблюденiй въ Риме надъ администрацiей, заведывавшей делами художниковъ, пенсiонеровъ петербургской академiи художествъ. Наконецъ, возвращаясь къ речи объ аскетическомъ фанатизме, Гоголь отражаетъ обвиненiя Толстого къ Пушкину въ нехристiанстве. Здесь онъ говоритъ, что Пушкинъ не былъ „обязанъ непременно въ стихахъ своихъ говоритъ о высшихъ догматахъ христiанскихъ“), но уже делаетъ натяжку подъ давленiемъ противоположныхъ взглядовъ и решается утверждать въ защиту Пушкина, что онъ „предпочиталъ остаться ступенью въ высшему для всехъ техъ, которые слишкомъ отдалились отъ Христа“ и что „ переносить въ стихи того, чемъ еще не прониклась вся насквозь его душа“. Кажется, въ этихъ словахъ Гоголь слишкомъ много взялъ на себя, приписывая Пушкину то, что̀ больше подходило къ его взглядамъ да еще после влiянiя Толстого, но такъ или иначе всего любопытнее здесь совершенно одинаковые прiемы въ защите отъ упрековъ въ нехристiанстве любимаго имъ искусства и любимаго поэта, и эта тождественность лучше всего свидетельствуетъ объ источнике такихъ оправданiй, имевшихъ, очевидно, въ виду определенное направленiе мысли противника. Мы, конечно, нисколько не утверждаемъ принадлежность Толстому отрицаемыхъ Гоголемъ взглядовъ на Пушкина; взгляды эти принадлежали Бурачку; но довольно уже того, что эти обвиненiя показались ему близко напоминающими взгляды Толстого на театръ. Наконецъ любопытно въ статье отчаянное нападенiе на односторонность Толстого: „Одностороннiе люди, притомъ фанатики — язва для общества; беда той земле и государству, где въ рукахъ такихъ людей очутится какая-либо власть. У нихъ . Другъ мой, смотрите за собой покрепче: вы теперь именно находитесь въ этомъ опасномъ состоянiи. ; иначе вы, котораго я знаю, какъ наиспособнейшаго къ отправленiю самыхъ трудныхъ и сложныхъ должностей, могли бы наделать более зла и безпорядковъ, “. Сопоставивъ эти слова съ самымъ началомъ письма: „вы очень односторонни, и стали недавно (?) такъ односторонни“, мы убеждаемся, что Гоголь готовъ былъ совершенно переменить недавно составленный взглядъ на гр. Толстого и даже, можетъ быть, изъ одной крайности перейти въ противоположную: до такой степени художникъ еще протестовалъ въ немъ противъ гробового аскетизма его друга. „Не будьте похожи на техъ святошей“, пишетъ онъ, „которые желали бы разомъ уничтожить все, что̀ ни есть на свете, видя во всемъ одно бесовское“. За всеми приведенными строками самымъ несомненнымъ образомъ скрывается глубокая драма, происходившая въ душе Гоголя. Если онъ нашелъ въ себе решимость заговорить такъ съ Толстымъ, то это не могло быть безъ серьезной причины: ведь передъ этими упреками ничто его резкiй тонъ въ приведенныхъ выше строкахъ о дрянныхъ зубахъ; здесь споръ принималъ угрожающее положенiе. Но восторжествовали все таки Толстой и о. Матвей, и притомъ до того, что Гоголь, какъ это подробно показано академикомъ Тихонравовымъ, кончилъ даже похвалами проклинавшему Пушкина Бурачку. После этого надо смотреть на „Переписку“ какъ на выраженiе , но взглядовъ автора, и, кажется, достаточно понять это, чтобы отдать свои симпатiи автору постольку, поскольку онъ отстаивалъ въ себе „Переписке“, потому что никто, вероятно, въ настоящее время не пожелаетъ открыто стать подъ знамя Бурачка̀ же касается утвержденiя Гоголя въ письме къ о. Матвею, что „во время пребыванiя вместе, разговоры“ (у него съ Толстымъ) „были будто бы совсемъ не о техъ предметахъ, о которыхъ помещены письма“, то мы считаемъ это совершенно невероятнымъ, но особенно изумительнымъ находимъ опасенiе Гоголя, чтобы о. Матвей не усмотрелъ въ этихъ письмахъ влiянiя Толстого, тогда какъ о. Матвей былъ именно всего больше недоволенъ статьей „О театре“, въ которой обнаружилось несогласiе Гоголя съ Толстымъ. Полагаемъ, что въ целомъ ряде жестокихъ ударовъ, нанесенныхъ Гоголю по выходе „Переписки“, не было при его тогдашнемъ настроенiи ни одного столь ужаснаго для него, не исключая даже известнаго письма Белинскаго, какъ тотъ, который нанесъ ему о. Матвей убiйственнымъ упрекомъ въ томъ, что книга была вредна и могла соблазнить многихъ. Едва ли не состоянiемъ крайней душевной растерянности объясняется у Гоголя въ ответе о. Матвею и унизительная просьба объ исходатайствованiи ему прощенiя у Бурачка, котораго Гоголь признаетъ теперь „истинно-почтеннымъ“ человекомъ, и выгораживанiе Толстого отъ гнева его грознаго духовника.

Намъ остается сказать, что статья „О театре“ все-таки сохраняетъ еще отголоски техъ мненiй, которыя были уже высказаны Гоголемъ въ „Театральномъ Разъезде“, какъ въ общемъ, такъ и въ некоторыхъ подробностяхъ. (Ср. въ статье: (У великихъ писателей) „если и попадаются насмешки, то надъ лицемерiемъ, надъ кощунствомъ, надъ кривымъ толкованiемъ праваго, а никогда надъ темъ, что̀ составляетъ корень человеческихъ добродетелей“; въ „Театральномъ Разъезде“: „Да разве пороки хвалятся? Ведь они же выведены на осмеянiе“.