Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CLVII

Глава CLVII.

Наконецъ мечта Чичикова исполняется и онъ становится „не фантастическимъ, но действительнымъ помещикомъ“. После покупки именiя онъ продолжаетъ свое путешествiе съ Платоновымъ и заезжаетъ къ его брату Василiю. Последнiй представляетъ еще одинъ типъ хорошаго хозяина; но онъ уже совсемъ не обрисованъ и, судя по сохранившимся фрагментамъ, тотчасъ же, или по крайней мере, скоро, сходитъ со сцены, да и появляется на ней чуть ли не единственно для того, чтобы дать поводъ Чичикову ехать къ Леницыну. „Слышалъ ты, какую безъ тебя сыгралъ съ нами шутку Леницынъ?“ спрашиваетъ Василiй Платоновъ у брата. „Оказывается, что онъ успелъ въ одинъ-два дня отлучки другого брата Платонова захватить пустошь, где красная горка“. Чичиковъ вызывается ехать, чтобы уладить дело, и такимъ образомъ на время разстается съ своимъ спутникомъ. Быть можетъ, при дальнейшемъ теченiи обстоятельствъ ему предстояло отклониться отъ взятыхъ на себя порученiй и устремить все вниманiе на подделку духовнаго завещанiя тетки Хлобуева. Но въ такомъ случае, если дороги Чичикова и Платонова разделились, и въ то время какъ последнiй встречается съ Чаграновой, первый покупаетъ мертвыя души у Леницына и вообще вступаетъ въ деловыя сношенiя, запутавшись между прочимъ и въ дело о подложномъ завещанiи тогда же скончавшейся старухи Ханасаровой, тетки Хлобуева, — то, какъ бы то ни было, Чичиковъ явно отвлекается въ сторону отъ порученiя Бетрищева навестить его родственниковъ, а вместе съ темъ авторъ отклоняется отъ дальнейшаго изображенiя той сферы, къ которой принадлежатъ Уленька и Тентетниковъ. Далее въ пропущенныхъ главахъ недостаетъ разсказа о какой-то крупной провинности Чичикова, напоминая о которой, генералъ-губернаторъ потомъ сказалъ ему: „Я васъ пощадилъ, я позволилъ вамъ оставаться въ городе, тогда какъ васъ следовало бы въ острогъ“. На это же явный намекъ заключается въ следующихъ словахъ Чичикова въ начале главы: „Я теперь могу жить въ городе, сколько мне угодно“. Но эта провинность, необходимо помнить, не имела ничего общаго съ покупкой мертвыхъ душъ, такъ какъ улики, относящiяся къ последней, явились уже неожиданно вследъ за обвиненiемъ Чичикова въ составленiи подножнаго завещанiя. Конечно, все это представляется теперь крайне неяснымъ; но всего неожиданнее решенiе Чичикова, после всехъ перенесенныхъ имъ передрягъ, заложить мертвыя души для того, чтобы на вырученныя деньги купить настоящее поместье. („Сделаюсь помещикомъ, потому что здесь можно сделать много хорошаго“), какъ будто глава эта была написана прежде главы, въ которой Чичиковъ уже купилъ у Хлобуева именье. Тогда какъ съ другой стороны только въ этой последней главе, после покупки именья, онъ узнаетъ о богатой тетке Хлобуева. Уже это одно противоречiе ясно указываетъ не только на неполноту, но и на значительную неотделанность последней половины второго тома во всехъ сохранившихся редакцiяхъ.

Еще больше неясностей, если перейти къ такимъ лицамъ, какъ генералъ-губернаторъ.

Если справедливо мало вероятное, на нашъ взглядъ, предположенiе Н. С. Тихонравова, основанное на сопоставленiи разбросанныхъ указанiй Гоголя въ его письмахъ, что „въ исходе 1850 года второй томъ „Мертвыхъ Душъ“ былъ уже оконченъ и въ некоторыхъ частяхъ отделанъ начисто“, то надо заключить, что или въ погибшей последней редакцiи были сглажены и устранены все указанныя нами неровности, — а это заставляетъ предположить довольно капитальную переработку всего тома, или же, чего мы впрочемъ не думаемъ, черновой набросокъ главы, въ которой является генералъ-губернаторъ, долженъ былъ войти уже въ третiй томъ. Последнее соображенiе получило бы некоторую тень правдоподобiя, но надо обратить вниманiе на следующiя слова одного письма Гоголя къ Плетневу: „Конецъ делу еще не скоро, т. -е. разумею „Мертвыхъ Душъ“. Все почти главы и можетъ быть, не только второго, но и третьяго тома соображены, и даже набросаны, но именно не больше, какъ набросаны“.

Вотъ сколько соображенiй, лишающихъ насъ возможности что-нибудь твердо установить. Въ первомъ случае необходимо допустить, что этотъ черновой набросокъ долженъ былъ подвергнуться совершенной переработке со стороны Гоголя; во второмъ — что, будучи внесенъ въ третiй томъ, онъ долженъ былъ во многихъ местахъ еще существенно измениться. Такъ въ немъ мы читаемъ между прочимъ следующiя строки: „Трудолюбивая жизнь, удаленная отъ шума городовъ и всехъ соблазновъ, которые отъ праздности выдумалъ, позабывши трудъ, человекъ, такъ сильно стала передъ нимъ рисоваться, что онъ уже почти позабылъ весь ужасъ своего положенiя и, можетъ быть, готовъ былъ возблагодарить Провиденiе, если только выпустятъ его и отдадутъ хоть часть“. Принимая весьма правдоподобное объясненiе А. Н. Веселовскаго, что Гоголь въ силу художественныхъ соображенiй, сознавая невероятность внезапнаго нравственнаго перерожденiя Чичикова, заставляетъ его некоторое время колебаться между добромъ и зломъ, пока наконецъ целымъ рядомъ душевныхъ потрясенiй онъ окажется достаточно подготовленнымъ къ лучшей жизни, — мы все-таки не находимъ ответа на выше указанное недоуменiе: какимъ же образомъ Чичиковъ, уже купивши именiе Хлобуева, еще только мечтаетъ сделаться помещикомъ?

До какой степени трудно вообще разобраться въ хаосе мелкихъ заметокъ въ переписке Гоголя о ходе работъ надъ вторымъ томомъ „Мертвыхъ Душъ“ и какъ весь вопросъ этотъ является еще недостаточно разработаннымъ, особенно при отсутствiи указанныхъ въ высшей степени настоятельныхъ условiй для его разрешенiя, въ этомъ мы можемъ убедиться именно изъ того факта, что въ своемъ прекрасномъ, капитальномъ труде Н. С. Тихонравовъ тщетно старается установить на основанiи крайне сбивчивыхъ и отрывочныхъ сведенiй, заключающихся въ переписке Гоголя, чрезвычайно спорное предположенiе, что трудъ Гоголя надъ вторымъ томомъ продолжался успешно въ продолженiе зимы 1848 г. и что потомъ весной и осенью 1849 г. творчество его ослабеваетъ, уже по окончанiи вчерне второго тома, когда оставалось только обработать его и дать ему последнiй ударъ кисти, и наконецъ, что всю зиму 1849—1850 работа Гоголя продолжалась будто бы вполне успешно.

Можно думать пожалуй, что Гоголь окончилъ второй томъ уже 1850 г., такъ какъ уже летомъ этого года онъ предлагалъ Смирновой прочесть ей последнiя главы, только болезненное состоянiе последней послужило помехой этому; но здесь могла быть иная причина: мы знаемъ также, что Гоголь обыкновенно не решался, особенно въ последнiе годы, издавать свои сочиненiя безъ совета со многими близкими людьми, причемъ принималъ въ соображенiе каждую мелочную поправку или заметку. Такимъ образомъ и второму тому „Мертвыхъ Душъ“, хотя бы и совершенно приготовленному къ печати, предстояло подвергнуться или дальнейшей, уже окончательной переработке, или же по примеру предшествовавшихъ редакцiй, исчезнуть для того, чтобы возродиться въ новомъ виде. Въ томъ и другомъ случае существующiе пробелы въ сведенiяхъ о Гоголе останутся навсегда невознаградимыми.

Вообще вопросъ, кончилъ ли Гоголь въ самомъ деле второй томъ, представляется намъ въ высшей степени, темнымъ, такъ какъ самъ Гоголь не могъ не колебаться въ решенiи его, хотя и готовился сдать рукопись въ цензуру. Особенно важно, что заключенiе Н. С. Тихонравова, будто просьба Гоголя въ письме къ Жуковскому помолиться, чтобы онъ „хоть сколько-нибудь былъ удостоенъ пропеть гимнъ красоте небесной“, написана въ то время, когда уже второй томъ „Мертвыхъ Душъ“ былъ приготовленъ набело и две последнiя главы были прочитаны Шевыреву, — встречаетъ некоторое сомненiе, вызываемое неясностью коротенькой записочки Гоголя. Вотъ какъ она читается въ изданiи Кулиша: „Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанномъ, ни даже называть мелкихъ сценъ, ни лицъ героевъ. Случились исторiи. Очень радъ, что две последнiя главы, кроме тебя, никому не известны“. Но что̀ значитъ это выраженiе: две последнiя написанныя и прочтенныя главы, или же две заключительныя „С. П. Шевыревъ и А. О. Смирнова, какъ говорятъ, слышала семь главъ“. Во всякомъ случае Шевыревъ, будто бы вполне посвященный въ тайну втораго тома, безъ сомненiя, не могъ бы считать себя связаннымъ въ отношенiи ея после смерти Гоголя, и хотя что-нибудь, но стало бы известно объ этомъ и его друзьямъ. Наконецъ, даже принимая дело такъ, какъ оно представляется намъ на основанiи объясненiй Н. С. Тихонравова, мы склонны въ последнихъ запискахъ Гоголя видеть скорее подготовленiе всемъ известной катастрофы, нежели указанiе именно на законченность труда Гоголя. Важно здесь, что Гоголь проситъ не называть даже лицъ героевъ, а это можетъ быть объяснено не темъ, конечно, что авторъ могъ въ печатной переработке переменить фамилiи, но скорее, что онъ не решилъ еще, быть или не быть въ его поэме даннымъ лицамъ. С. Т. Аксаковъ однажды после смерти Гоголя писалъ Шевыреву: „Въ самое последнее свиданiе съ моей женой Гоголь сказалъ, что онъ не будетъ печатать второго тома, что въ немъ все никуда не годится и что надо переделать“. Еще больше подтверждаютъ наше предположенiе приведенныя слова его въ предсмертномъ письме къ Жуковскому: „помолись обо мне, чтобы я хоть сколько-нибудь былъ удостоенъ, пропеть гимнъ красоте небесной“. Здесь слышится уже явная неудовлетворенность автора своимъ трудомъ съ точки зренiя именно той задачи, которую онъ себе поставилъ, а можетъ быть, также и со стороны художественныхъ требованiй. Актъ сожженiя былъ во всякомъ случае результатомъ сильной вспышки отчаянiя, какъ это безусловно доказывается тотчасъ же последовавшимъ затемъ сожаленiемъ Гоголя о томъ, что̀ уже совершилось. Эта вспышка, однако, не могла быть моментальной: она явилась обострившимся кризисомъ долговременной и ужасной душевной борьбы, вследствiе которой онъ и сказалъ уже после совершившейся катастрофы: „А я думалъ разослать друзьямъ на память по тетрадке. Пусть бы делали, что̀ хотели. Теперь все пропало“. Гоголя сгубилъ, по нашему убежденiю, неразрешимый вопросъ: согласно ли съ волей Божiей продолженiе, или уничтоженiе труда, и самый трудъ его надъ поэмой былъ ли орудiемъ моленiя деломъ, или же греховный соблазнъ и искушенiе дiавола, о чемъ Гоголь началъ опасаться уже по полученiи перваго письма отъ о. Матвея. Ведь онъ уже тогда писалъ последнему по поводу „Переписки съ друзьями“: „какъ бы то ни было, но, если вы заметите, что книга моя произвела на кого-нибудь вредное влiянiе и соблазнила его, уведомьте, ради самого Христа, обстоятельно и отчетливо, не скрывая ничего. Мне нужно знать это. Богъ милостивъ. Если Онъ допустилъ меня сделать мое дело, Онъ же поможетъ мне и исправить его“. Какъ видно изъ „Авторской Исповеди“, Гоголь не скоро и не безъ упорной борьбы поддался влiянiю этого взгляда, но зерно сомненiя въ пользе его последнихъ сочиненiй съ точки зренiя религiозно-аскетической было положено уже тогда его суровымъ обличителемъ. Что о. Матвей склонялъ Гоголя совершенно оставить эту деятельность, можно отчасти догадываться уже по следующимъ строкамъ письма его къ П. А. Плетневу отъ 24 авг. 1847 г.: „Редко кто могъ понять, что мне нужно было вовсе оставить поприще литературное, заняться душой и внутренней своей жизнью для того, чтобы потомъ возвратиться къ литературе создавшимся человекомъ и не вышли бы мои сочиненiя блестящей побрякушкой“. Черезъ два года эта мысль о прiостановке литературной деятельности обращается уже въ колебанiе, продолжать или оставить литературную деятельность, какъ можно судить по словамъ письма къ о. Матвею отъ 24 сент. 1847 г., въ которомъ Гоголь говорилъ: „Не знаю, брошу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божiявнутренно и душевно“. Но эти слова Гоголя до сихъ поръ не обратили на себя надлежащаго вниманiя, а они очень важны.

—————

Заканчивая нашу продолжительную беседу о Гоголе, считаемъ нужнымъ прибавить еще два слова. Читатель видитъ, что жизнь Гоголя сложилась въ высшей степени несчастливо, причемъ кроме тяжкихъ испытанiй отъ болезней онъ мучительно страдалъ отъ необезпеченности. Чтобы произнести безпристрастное сужденiе о постоянныхъ злоключенiяхъ Гоголя, отнюдь не следуетъ забывать целаго скопленiя въ последнее десятилетiе такихъ неблагопрiятныхъ для него обстоятельствъ, какъ притесненiй его книгопродавцемъ (Смирдинымъ, см. выше, стр. —149), и наконецъ разными осложненiями собственныхъ невзгодъ еще бедами родныхъ вследствiе ихъ крайней непрактичности.* Все это безъ пощады и безъ отдыха обрушивалось на Гоголя. При всемъ томъ не следуетъ (и мы обращаемъ на это особое вниманiе читателей) упускать изъ виду, что тягостная матерiальная зависимость Гоголя отъ друзей была результатомъ целаго стеченiя указанныхъ выше убiйственныхъ для него неблагопрiятныхъ случайностейматерiальной, стороны долженъ былъ бы существенно измениться. Но судьба, слишкомъ жестокая къ Гоголю, не захотела показать его потомкамъ въ лучшемъ свете и пресекла нить его жизни именно .

Примечания

отказывались отъ хорошаго обеда, а потомъ украдкой доставали изъ печки уголья и глодали ихъ, чтобы утолить голодъ. Это ихъ достаточно характеризуетъ въ ту пору («Русь», 1885, № 26, стр. 7, 3 столбецъ).

Если бы собрать немногочисленныя данныя о сестрахъ Гоголя, разсеянныя въ нашихъ старыхъ перiодическихъ изданiяхъ, то можно было бы даже составить о ихъ непрактичности или преувеличенное понятiе, но не следуетъ забывать, что, такъ какъ оне могли интересовать лицъ, оставившихъ о нихъ летучiе отзывы, лишь въ годы ранней юности, когда Гоголю приходилось ухаживать за недавно выпущенными институтками, то на основанiи этихъ отзывовъ составилось бы сужденiе справедливое лишь въ отношенiи къ этой поре почти детства.

Раздел сайта: