Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CLIV

Глава CLIV.

Перейдемъ къ обзору частностей.

Изображенiе прошлой жизни Тентетникова въ первой главе вышло у Гоголя несоразмерно велико, что̀ вовсе не оправдывается ни значенiемъ этой личности въ романе, ни общими требованiями плана.* Такимъ образомъ мы встречаемъ уже на первыхъ страницахъ те недостатки, въ отношенiи художественнаго распределенiя частей, которые не могли остаться незамеченными авторомъ, не безъ основанiя признавшимся даже о первомъ томе, что „последняя половина книги обработана меньше первой, что въ ней великiе пропуски, что главныя и важныя обстоятельства сжаты и сокращены, что не столько выступаетъ внутреннiй духъ всего сочиненiя, сколько мечется въ глаза пестрота частей и лоскутность его“. Въ виду установленнаго факта позднейшаго внесенiя въ первую главу всего отдела о воспитанiи Тентетникова следуетъ предположить, что новая тенденцiозная вставка скорее нарушила художественную гармонiю целаго и ослабила его достоинства, нежели способствовала более совершенной обработке поэмы. Но проповедническiя стремленiя автора стали брать уже сильный перевесъ надъ его художественнымъ тактомъ. Прежде всего чрезвычайно страннымъ представляется то обстоятельство, что Гоголь не связалъ описанiе идеальнаго воспитанiя съ изображенiемъ какого-нибудь явившагося у него въ конце второго тома положительнаго типа. Зачемъ напримеръ нужно было умереть Александру Петровичу, а Тентетникову — рыдать о томъ, что „не успелъ образоваться и окрепнуть начинавшiй въ немъ строиться высокiй внутреннiй человекъ“, и почему не пошелъ въ дело даръ Александра Петровича „слышать природу русскаго человека и его знанiе языка, которымъ нужно говорить съ нимъ?“ Намъ казалось бы, что Гоголю для его целей никакъ не следовало упускать случая показать передъ читателями на деле, какимъ образомъ „уже въ самыхъ глазахъ необыкновеннаго наставника было что-то говорящее юноше впередъ“ и какъ „изъ этого воспитанiя выходили „крепыши, обкуренные порохомъ люди“, которые были прочны на службе и всегда умели быть выше непрiятностей. Непоследовательно было вместо всего этого изобразить Тентетникова какъ разъ съ противоположными качествами, благодаря единственно тому, что последнiй годъ онъ воспитывался при иныхъ, менее благопрiятныхъ условiяхъ. Въ виду указанныхъ соображенiй мы полагаемъ, что автору предстояло или расширить роль Тентетникова не только въ романе вообще, но именно уже во второмъ томе. или же перенести страницы объ его воспитанiи въ другое место, изменивъ въ значительной степени планъ целаго разсказа. Последнее было бы, конечно, не менее трудно, чемъ первое, потому что тогда пришлось бы нарушить всю последовательность и связь первыхъ главъ.

„увальнемъ“ и „лежебокой“, далее изображенъ именно Костанжогло, учившiйся на медныя деньги и не имевшiй никакого идеальнаго воспитанiя, но темъ не менее постигшiй въ совершенстве именно ту самую“, которую преподавалъ Александръ Петровичъ и „которой не удалось попробовать бедному Андрею Ивановичу“. Во всякомъ случае, если Александру Петровичу приписывалось уменье сказать душе русскаго человека пробуждающее слово впередъ, то зачемъ же было ему умереть и не передать это именно искусство Тентетникову, которое мы видимъ въ конце романа въ Муразове? Не противоречитъ ли затемъ цели, какую имелъ въ виду авторъ, изображая Александра Петровича и Муразова, следующее восклицанiе: „века проходятъ за веками; полмиллiона сидней, увальней и байбаковъ дремлетъ непробудно, и редко рождается “. Несомненно, затемъ, что весь отрывокъ объ Александре Петровиче своимъ общимъ содержанiемъ и отдельными выраженiями о внутреннемъ воспитанiи и „науке жизни“ сильно напоминаетъ „Выбранныя места изъ переписки съ друзьями“. Такъ, Александръ Петровичъ „высшей степенью ума“ называлъ искусство „сохранить посреди какихъ бы то ни было огорченiй высокiй покой, въ которомъ долженъ пребывать человекъ“. Статья „Христiанинъ идетъ впередъ“ также признаетъ высшей ступенью ума, или мудростью, уменье „возвести душу свою до голубинаго незлобiя“. Далее Александръ Петровичъ избралъ изъ наукъ „только те, которыя способны образовать человека, гражданина земли своей“, — и, согласно съ этимъ же убежденiемъ, Гоголь временъ „Переписки съ друзьями“ просилъ однажды Шевырева купить для своего племянника книгъ, „которыя могли бы отрока, вступающаго въ юношескiй возрастъ, познакомить съ Россiей, какъ то: путешествiе по Россiи, исторiя Россiи“ и проч. Затемъ Александръ Петровичъ знакомилъ своихъ воспитанниковъ со всеми должностями и ихъ трудностями и училъ ихъ искать труда и быть довольными всякимъ положенiемъ: те же самыя мысли всюду встречаемъ въ „Переписке съ друзьями“. Достаточно сходныхъ чертъ!

Изображая въ лице Александра Петровича идеальнаго воспитателя, Гоголь въ сущности имелъ въ виду противопоставить его не только карикатурному Федору Ивановичу, который „за столомъ, для лучшаго вида, разсадилъ всехъ по росту, а не по уму, такъ что осламъ доставались лучшiе куски, а умнымъ оглодки“, но и вообще противополагалъ его методъ „безцветному, холодному, какъ ледъ, общественному обманчивому образованiю“. Вообще все это место представляетъ, несомненно, позднейшую вставку, особенно если положиться на слова Анненкова о томъ, что второй томъ былъ уже почти готовъ въ первоначальномъ наброске въ 1842 г.: все указанныя идеи сформировались у Гоголя уже въ половине сороковыхъ годовъ.

Вторая половина первой главы, начиная съ прiезда Чичикова къ Тентетникову, не носитъ уже следовъ позднейшихъ вставокъ въ духе „Переписки съ друзьями“ и прiемами повествованiя сильно напоминаетъ первую часть; она, конечно, составляла сперва одно стройное целое съ самымъ началомъ главы. Въ такомъ случае описанiе на первыхъ страницахъ тома прекрасной местности и дивнаго простора, придававшихъ необыкновенную прелесть деревне, имело самое тесное, непосредственное соотношенiе съ описанiемъ пребыванiя въ ней Чичикова и вполне объясняетъ, почему „не разъ, посреди прогулокъ, приходило Чичикову на мысль сделаться когда-нибудь самому, — т. -е. разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное дело и будутъ средства въ рукахъ, сделаться самому мирнымъ владельцемъ подобнаго поместья“. Здесь эта первая мечта впервые зарождается въ душе Чичикова, но затемъ она постоянно и быстро зреетъ, что̀ до некоторой степени связано съ дальнейшимъ ходомъ разсказа; первоначально же эта связь, не затемняемая посторонними вставками, вероятно, должна была выступать еще рельефнее; то же должно было, конечно, оказаться и въ окончательной редакцiи. Мечта эта присоединяется у Чичикова къ его давнимъ фантазiямъ о „бабенке“ и о будущемъ семействе. Далее въ томъ же порядке, какъ и въ первомъ томе, изображается, какъ обжились у Тентетникова Чичиковъ, его прислуга и даже лошади. После этого Гоголь, отступая отъ прежняго плана по требованiямъ дела, замечаетъ: „Читатель, можетъ быть, изумляется, что Чичиковъ доселе не заикнулся по части известныхъ душъ. Какъ бы не такъ! Павелъ Ивановичъ сталъ очень остороженъ на счетъ этого предмета. Если бы даже пришлось вести дело съ дураками круглыми, онъ бы и тутъ не вдругъ его началъ“; Мы знаемъ, что такую же осторожность отчасти проявилъ Чичиковъ однажды уже въ первомъ томе, когда отъ Ноздрева онъ прiехалъ къ Собакевичу и началъ разговоръ съ последнимъ очень издалека. Наконецъ въ первую главу введены отношенiя Тентетникова къ генералу Бетрищеву и Уленьке отчасти для того, чтобы вмешательство Чичикова послужило завязкой дальнейшаго разсказа и началомъ новой серiи похожденiй героя.

его другомъ дома, Тентетниковъ называетъ своимъ спасителемъ. Остается узнать, какъ примутъ известiе о предполагаемой свадьбе важные родственники генерала, и Чичиковъ вызывается съ этой целью объехать ихъ, втайне имея въ виду все ту же покупку мертвыхъ душъ. Въ такомъ виде была прочитана Гоголемъ вторая глава въ Калуге брату А. О. Смирновой, Л. И. Арнольди. На вопросъ о впечатленiи последнiй основательно заметилъ Гоголю, что Уленька является у него лицомъ немного идеальнымъ, бледнымъ, неоконченнымъ и что такое воплощенiе всевозможнаго совершенства не могло быть результатомъ воспитанiя ея отца и глупой англичанки. Любопытно, что, признавъ справедливость этого замечанiя, Гоголь сказалъ, что въ последующихъ главахъ Уленька выйдетъ рельефнее“. Между темъ, судя по сохранившимся отрывками разсказъ въ значительной степени принялъ изменившееся направленiе, и мы вовсе не встречаемъ, потомъ ни Уленьки, ни другихъ родственниковъ генерала кроме полковника Кошкарева, а вместо нихъ передъ нами является целая группа новыхъ лицъ, при изображенiи которыхъ Гоголь всего больше руководился своими заветными тенденцiями и намеренiями. Арнольди приводитъ дальше слова Гоголя о второмъ томе: „я вообще не совсемъ доволенъ; еще много надо будетъ дополнить, чтобы характеры вышли покрупнее“, и потомъ прибавляетъ отъ себя: „онъ не былъ доволенъ, а мне казалось, что я не выбросилъ бы ни единаго слова, не прибавилъ ни одной черты: такъ все было обработано и окончено кроме одной Уленьки“. Но во-первыхъ, Гоголю это кроме какъ показываютъ напечатанные фрагменты, между некоторыми изъ нихъ явно недоставало связи и все содержанiе второго тома не было объединено строго проведеннымъ планомъ. Выработке последняго должна была мешать между прочимъ неясность некоторыхъ лицъ для самого автора и неполнота матерiала, который зависелъ отъ разныхъ случайностей, какъ въ томъ можно убедиться уже изъ оставшихся неисполненными просьбъ Гоголя къ Смирновой и Данилевскому присылать ему характеристики замеченныхъ ими типовъ („городская львица, непонятая женщина, городская добродетельная женщина, честный взяточникъ, губернскiй левъ, чиновникъ-европеецъ, чиновникъ-староверъ“. Несомненно, что хотя некоторые типы были намечены заранее, напр. губернскiй левъ и непонятая женщина, но во-первыхъ они и намечены были только приблизительно, да и случайно Гоголь могъ получать не то, чего просилъ и что̀ назначалъ, и сообразно съ этимъ былъ бы принужденъ изменить кое-что въ плане, какъ это случалось съ нимъ еще при созданiи „Вечеровъ на хуторе“. Общiй последовательный планъ могъ явиться вообще у Гоголя только после того, какъ была бы совершенно окончена подготовка матерiаловъ для второго тома, пополнены пробелы и пропуски и выяснилась определенная канва. На самомъ деле мы видимъ иное. Такъ напр. разсказъ: „полюби насъ черненькими, а беленькими всякiй полюбитъ“ въ исправленной редакцiи былъ почему-то замененъ другимъ, а вместе съ нимъ устранено и небольшое размышленiе автора совершенно въ духе „Переписки съ друзьями“: „Одному была смешна неповоротливость немца; другому смешно было оттого, что смешно изворотились плуты, третьему было грустно, что совершился несправедливый поступокъ. Не было тамъ четвертаго, который бы задумался именно надъ этими словами, произведшими смехъ въ одномъ и грусть въ другомъ. Что̀ значитъ, однакоже, что и въ паденьи своемъ гибнущiй грязный человекъ требуетъ любви къ себе. Животный ли инстинктъ это? или слабый крикъ души, заглушенной тяжелымъ гнетомъ подлыхъ страстей, еще вопiющiй: „братъ, спаси!“ Не было четвертаго, которому бы тяжелее всего была погибающая душа его брата“.

замеченный недостатокъ могъ казаться и казался действительно второстепеннымъ и несущественнымъ, — то Гоголю представлялась здесь основательная причина для глубокаго и тяжелаго раздумья.

„въ сей же самой повести почуются иныя, еще доселе небранныя струны, предстанетъ несметное богатство русскаго духа, пройдетъ мужъ, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать въ мiре, со всей дивной красотой женской души, вся изъ великодушнаго стремленiя и самопожертвованiя“, — то великiй мужъ мерещился ему въ будущемъ Костанжогло или Муразове, а чудная русская девица — въ образе Уленьки. Теперь, по прошествiи более, чемъ семилетняго труда надъ вторымъ томомъ и въ частности надъ характеромъ Уленьки, ему вдругъ говорятъ, что она вышла у него слишкомъ бледною. Гоголь, конечно, и самъ не могъ не чувствовать справедливости этого замечанiя; потому-то, страдая отъ жестокаго нравственнаго раздвоенiя, онъ долженъ былъ содрогаться въ глубине души, слыша такой судъ, если отъ пристрастнаго, то разве только въ его пользу, Арнольди. Ведь оказывалось теперь, что „доселе“ (т. -е. въ начале сороковыхъ годовъ) „недотронутыя струны“ остались и въ 1849 г. все теми же „доселе недотронутыми“.

Далее вследствiе пропусковъ многихъ страницъ оказывается разорванной связь между второй и третьей главами, и остается неизвестнымъ, напр., была ли описана внутренность генеральскаго дома, убранство его комнатъ, какъ должно бы быть согласно плану перваго тома и некоторыхъ главъ второго, — напр. той главы, где изображенъ Костанжогло. Благодаря разсказу Арнольди, можно впрочемъ догадываться, что начальныя строки третьей главы: „нетъ, я не такъ распоряжусь: будетъ у меня и поваръ, и домъ, и хозяйственная часть въ порядке“ — представляютъ повторенiе однажды уже выраженнаго Чичиковымъ недовольства запущенностью именiя Тентетникова. Это подтверждается и темъ, что, по сведенiямъ того же источника, Чичиковъ выехалъ въ путь отъ Тентетникова, лишь только ему была прислана отъ генерала Бетрищева коляска. Такимъ образомъ въ начале третьей главы въ не дошедшей до насъ редакцiи авторъ вторично указывалъ на все более возраставшее желанiе Чичикова поселиться въ деревне: это желанiе Чичиковъ повторяетъ несколько разъ въ продолженiе одной главы; оно еще сильнее разгорается въ немъ подъ впечатленiемъ катанья на катере, подъ звуки заунывной русской песни и подъ обаянiемъ чуднаго весенняго вечера.

Примечания

* Впоследствiи А. Ф. Писемскаго поражали въ этомъ типе чрезвычайно тонко схваченныя черты: когда Тентетниковъ после первыхъ своихъ неудачъ въ деревне погрузился въ спячку и бездействiе, то «при всей видимой недеятельности, въ душе Тентетникова чутко жили все нравственныя потребности хорошей и развитой натуры. Въ своей апатiи онъ обдумываетъ еще великое сочиненiе о Россiи, въ немъ не угасло еще честолюбiе — этотъ рычагъ-двигатель большей части великихъ человеческихъ делъ». Но особенно поразила Писемскаго сцена взаимнаго непониманiя Тентетникова, человека съ тонко развитыми чувствами и деликатной организацiей съ одной стороны и готоваго на самое грубое самоуниженiе Чичикова: «Можетъ ли что-нибудь быть съ более живымъ юморомъ по содержанiю и художественнее выполнено, какъ эта сцена?» спрашиваетъ Писемскiй. На это можно бы, кажется намъ, ответить разве указанiемъ такой же превосходной гоголевской сцены, принадлежащей более светлому перiоду его творчества, между жидомъ Янкелемъ и Тарасомъ Бульбой, когда Янкель сообщаетъ последнему объ измене Андрея, весь этотъ чудный дiалогъ, начиная со следующаго места:

«И ты не убилъ тутъ же на месте его, чортова сына?» вскрикнулъ Бульба.

«За что же убить? Онъ перешелъ по доброй воле. Чемъ человекъ виноватъ? Тамъ ему лучше, туда и перешелъ».

Очевидно, Бульба и Янкель говорятъ на разныхъ языкахъ и никогда не поймутъ другъ друга; то же самое мы видимъ теперь въ сцене между Чичиковымъ и Тентетниковымъ, доходящей до кульминацiоннаго пункта при известныхъ восклицанiяхъ Чичикова и Тентетникова другъ о друге: «престранный, однако, человекъ этотъ Чичиковъ!» и «какой, однако же, чудакъ этотъ Тентетниковъ!».

Раздел сайта: