Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CLI

Глава CLI. 

Къ вопросу о второмъ томе „Мертвыхъ Душъ“.

Исторiя второго тома „Мертвыхъ Душъ“ является самымъ труднымъ, но вместе съ темъ и весьма любопытнымъ вопросомъ при изученiи творчества Гоголя. Трудъ остался недовершеннымъ, и далеко не все сохранилось даже изъ того, что̀ было уже написано и обработано авторомъ; темъ менее можно делать уверенныя заключенiя о дальнейшемъ, , содержанiи конца второго и обо всемъ третьемъ томе „Мертвыхъ Душъ“, такъ какъ здесь мы имеемъ дело съ тайной не только автора, но и съ темъ, что̀ было и осталось тайной для него самого. Благодаря всему этому многое въ „Мертвыхъ Душахъ“ будетъ представлять, конечно, вечную загадку. Намъ кажется, однако, не лишнимъ указать несколько новыхъ соображенiй, на которыя можетъ навести внимательное изученiе дошедшихъ до насъ обломковъ знаменитой поэмы.

Чтобы облегчить себе разборъ второго тома „Мертвыхъ Душъ“, бросимъ сперва взглядъ на особенности, отличающiя его отъ перваго тома.

Прежде всего, какъ известно, содержанiю второго тома даетъ особую окраску проникающая его тенденцiя въ духе позднейшихъ взглядовъ Гоголя: тогда какъ въ первомъ томе передъ нашими глазами поочередно проходятъ заботливые и безпечные помещики-хозяева, опытные и неумелые, — во второмъ каждый изъ нихъ изображается сверхъ того искуснымъ или неискуснымъ не только въ хозяйстве, но и въ „науке жизни“ (при чемъ обыкновенно по мере усиленiя тенденцiи бледнеютъ художественныя достоинства и краски произведенiя). Эта теорiя всецело переноситъ насъ въ новую стадiю Гоголевскаго творчества; она сильно напоминаетъ „Переписку съ друзьями“, сочиненiе, порожденное, очевидно, болезненнымъ настроенiемъ и узкимъ взглядомъ на жизнь, получившими здесь бледное выраженiе въ эпизоде объ Александре Петровиче, который именно и является однимъ изъ „учителей жизни“. Г. Чижовъ въ своей статье „Последнiе годы Гоголя“ справедливо замечаетъ: „Эта наука жизни — очевидно, та самая наука, которая преподана Гоголемъ въ его „Переписке“ и учила сочетать искусство практической наживы съ бездеятельностью мысли, подчиняющейся внешнему авторитету“. Желая теперь изобразить идеальныхъ людей въ роде Костанжогло, Гоголь ставитъ на противоположной стороне уже не распущенныхъ мечтателей или кутилъ, противопоставленныхъ въ первомъ томе помещикамъ-скопидомамъ, но временно опустившихся, слабовольныхъ людей, способныхъ возродиться къ иной — лучшей жизни. Такимъ образомъ съ матерiальной почвы дело переносится на почву нравственную.

Затемъ местами проглядываетъ другая тенденцiя — поставить выше теоретическаго образованiя познанiе русскаго человека. Для Гоголя всегда огромное значенiе имелъ вопросъ о разумномъ и ложномъ воспитанiи, самымъ кореннымъ образомъ связанный, по его убежденiю, съ правильнымъ руководствомъ нацiональныхъ особенностей воспитанниковъ. Такъ и въ каждомъ изъ изображенныхъ имъ во второмъ томе безпутныхъ людей таятся более или менее богатыя силы, принадлежащiя вообще русскому народу, но часто пропадающiя отъ недостатка хорошо направленной воспитанiемъ собственной воли и отсутствiя энергичнаго посторонняго влiянiя. На Хлобуеве Гоголь особенно хотелъ дать почувствовать читателямъ, какъ много хорошихъ русскихъ силъ гибнетъ отъ вялаго и соннаго отношенiя къ жизни. Хлобуевъ далеко не лишенъ привлекательныхъ нравственныхъ задатковъ, а временами положительно располагаетъ къ себе своей честностью и необыкновенной добротой. Онъ превосходно понимаетъ чужiе недостатки, обнаруживаетъ вообще большую остроту и меткость сужденiя, но становится способнымъ на что-нибудь полезное только после того, какъ Муразовъ отыскалъ и указалъ ему занятiе. На новомъ пути онъ проявитъ уже на деле свои недюжинныя способности и чудную душу; пока, въ переходномъ фазисе его духовнаго развитiя, Гоголь заставляетъ его читать въ тяжелыя минуты „житiя страдальцевъ и тружениковъ, воспитывавшихъ духъ свой превыше страданiй и несчастiя“.

о себе Гоголь сознавалъ и не разъ высказывалъ, что онъ не рожденъ быть помещикомъ и хозяиномъ; но это не мешало ему всегда высоко ставить занятiя сельскимъ хозяйствомъ. Еще въ 1829 г. онъ писалъ матери: „Что̀ за счастье дослужиться въ пятьдесятъ летъ до какого-нибудь статскаго советника, пользоваться жалованьемъ, едва стающимъ себя содержать прилично, и не иметь силы принести на копейку добра человечеству! Смешны мне очень петербургскiе молодые люди: они безпрестанно кричатъ, что они служатъ совершенно не для чиновъ и не для того, чтобы выслужиться. Спросите же только ихъ, для чего они служатъ, — они не будутъ сами въ состоянiи сказать: такъ, для того, чтобы не сидеть дома и не бить баклуши. Еще глупее те, которые оставляютъ отдаленныя провинцiи, где имеютъ поместья, где могли бы быть хорошими хозяевами и принести несравненно больше пользы, или, если дворянину непременно нужно служить, служили бы въ своихъ провинцiяхъ: такъ нетъ! надо потаскаться въ Петербурге, где мало того, что ничего не получатъ, но сколько еще перетаскаютъ денегъ изъ дому, которыя здесь истребляются непременно въ большомъ количестве“. Косвеннымъ образомъ Гоголь высказалъ или подразумевалъ ту же самую мысль о преимуществахъ скромныхъ, но полезныхъ занятiй сельскимъ хозяйствомъ передъ пустой светской жизнью, и въ известномъ небольшомъ лирическомъ отступленiи при сравненiи Коробочки съ ея сестрой-аристократкой. Но всего определеннее онъ высказалъ этотъ взглядъ однажды въ письме къ матери, где онъ прямо говорилъ, что уметь хорошо управлять именiемъ „важнее всехъ прочихъ занятiй, которыя обыкновенно служатъ только для гостиныхъ и для наружнаго блеска“. Наконецъ въ 1841 г. Гоголь писалъ своему другу Данилевскому: „Оглянись вокругъ себя и протри глаза. Неужели до сихъ поръ не видишь ты, во сколько разъ кругъ действiя въ Семеренькахъ можетъ быть выше всякой должности и ничтожно-видной жизни, со всеми удобствами и блестящими комфортами! Неужели до сихъ поръ ни разу не пришло тебе въ умъ, что у тебя целая область въ управленiи, что здесь, имея одну только крупицу, ничтожную крупицу ума и сколько-нибудь занявшись, можно произвести много для себя внешняго и еще более для себя внутренняго“. Въ поэме те же мысли приписываются Тентетникову: „Я помещикъ; званье это не бездельно. Если я позабочусь о сохраненiи, сбереженiи и улучшенiи вверенныхъ мне людей, чемъ моя служба будетъ хуже службы какого-нибудь начальника отделенiя?“ Но то, что̀ не удалось осуществить неумелому Тентетникову, пришлось, какъ известно, по силамъ и составило задачу жизни Костанжогло...

разницу въ данномъ случае въ отношенiи самого героя поэмы: во второмъ томе онъ все больше склоняется къ мысли сделаться уже не фиктивнымъ, а настоящимъ помещикомъ, и постепенно начинаетъ входить во вкусъ деревенской жизни. Это проходитъ красной нитью черезъ весь второй томъ. Авторъ какъ будто постепенно подготовляетъ, на протяженiи всего тома, нравственное возрожденiе Чичикова, которое должно было дать содержанiе последней части произведенiя, где бывшему покупщику мертвыхъ душъ предстояло совершенно отрешиться отъ ложныхъ приманокъ искусственной жизни и предаться наслажденiю уже честнымъ трудомъ въ собственной деревне. Во второмъ томе начинаетъ заметно обозначаться это новое настроенiе Чичикова, усиленiе котораго каждый разъ сопровождается искреннимъ желанiемъ его исправиться и возродиться къ новой жизни, тогда какъ наоборотъ, во всехъ случаяхъ, когда добрые инстинкты снова заглушаются въ немъ дурными, деревня и мирная жизнь начинаютъ рисоваться Чичикову бледнее.

„Мертвыхъ Душъ“: въ последнемъ изображенiе главнаго героя въ некоторыхъ местахъ, уступая побочнымъ тенденцiознымъ целямъ автора, отодвигается уже на менее видный планъ, а вместе съ нимъ — и мертвыя души, которыя являются здесь на сцену значительно реже. Въ противоположность первому тому, где Чичиковъ постоянно находится въ дороге, а жизнь помещиковъ и чиновниковъ изображается ровно настолько, насколько она раскрывалась наблюдательному взору героя, — во второмъ — авторъ гораздо подробнее и обстоятельнее вводитъ насъ въ сферу внутренней жизни каждаго новаго лица, описывая, независимо отъ впечатленiй героя, предшествующую жизнь помещиковъ, ихъ привычки и знакомства. Место деловыхъ разговоровъ о мертвыхъ душахъ заступаютъ здесь простыя застольныя беседы, очень живыя и любопытныя, но уже не всегда имеющiя прямое отношенiе къ основной теме произведенiя. Кроме того, вообще говоря, во второмъ томе уже не столько изображаются изменчивыя дорожныя впечатленiя, сколько мирныя и определенныя картины деревенской жизни, выступающiя здесь впервые на самый видный планъ, тогда какъ въ первомъ томе преимущественно описываются или дорога, или торгъ мертвыми душами, или же городъ и его чиновники, его мужское и дамское общество.

Это различiе было замечено вскользь еще однимъ критикомъ тотчасъ по выходе въ светъ второго тома. Объ этомъ томе, собственно говоря, почти вовсе не было сколько-нибудь обстоятельныхъ критическихъ статей, что̀ и понятно въ виду появленiя его въ печати въ незаконченномъ и необработанномъ виде. Но заслуживаетъ упоминанiя небольшая статейка въ „С. -Пб. Ведомостяхъ“, начинающаяся следующими словами: „Какое-то странное, неопределенное чувство теснится въ грудь, какъ берешься за томъ посмертныхъ сочиненiй Гоголя, какъ пересматриваешь эти клочки, эти несвязные отрывки черновой тетради, случайно спасшiеся отъ истребленiя и являющiеся теперь въ виде продолженiя и даже заключенiя къ „Мертвымъ Душамъ“. — Въ сущности авторъ статьи, ссылаясь на неудобство судить о произведенiи по обрывамъ, отклоняетъ отъ себя оценку второго тома и даже прямо заявляетъ, что „эстетическая критика здесь совершенно невозможна. Разобрать это произведенiе“, продолжаетъ онъ, „можно разве только со стороны проявленiя индивидуальности автора и судить только по частностямъ о происшедшей перемене въ воззренiи автора на предметы, къ чему особенно удобны две последнихъ главы изъ пяти уцелевшихъ. Но подробное техническое изследованiе творчества автора, творчества, бывшаго результатомъ скорбныхъ, трудныхъ минутъ его жизни, дело скорее бiографа Гоголя, или того, кто задумалъ бы подробно, въ широкихъ размерахъ и приличной раме, очертить всю деятельность этого писателя въ русской литературе и все значенiе его въ русской жизни“. Темъ не менее критикъ делаетъ одно вполне справедливое и существенно важное замечанiе, — что во второмъ томе Гоголь съ особенной охотой останавливается на ландшафтныхъ изображенiяхъ, часто оставляя ради этихъ картинъ героевъ повести, и столь же верно признаетъ широкiй размахъ кисти и мастерство Гоголя въ первыхъ главахъ второго тома, особенно въ главе о Тентетникове; но по поводу главы о Петухе замечаетъ, что она „представляетъ рядъ комическихъ сценъ, которыя дышатъ неподдельнымъ юморомъ, . Следующiя затемъ сцены уже гораздо и гораздо слабее. Въ этихъ сценахъ и главахъ авторъ впадаетъ въ какое-то резонерство и, видимо, насилуетъ свой талантъ“ и проч.

Раздел сайта: