Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава C

Глава C.

Оставляя въ стороне разборъ позднейшихъ статей о „Переписке съ друзьями“ и ограничиваясь ихъ перечнемъ, перейдемъ къ извлеченiю изъ этого произведенiя данныхъ для бiографическихъ целей и ближайшаго знакомства съ взглядами Гоголя.

—————

Въ ряду безсмертныхъ созданiй Гоголя совершенно исключительное место занимаетъ „Переписка съ друзьями“, резко отличающаяся отъ остальныхъ произведенiй нашего писателя въ отношенiи литературныхъ достоинствъ, — почти вовсе лишенная художественныхъ красотъ, но весьма замечательная съ психологической точки зренiя и важная для бiографiи. Вместе съ темъ изученiе „Переписки“ должно пролить светъ на многое въ литературной исторiи второго тома „Мертвыхъ Душъ“. Книга стоила тяжкихъ душевныхъ страданiй автору, какъ раньше, такъ особенно после появленiя въ светъ; въ ней ярко, какъ въ зеркале, отразилась вся душевная жизнь его въ середине сороковыхъ годовъ; на ней, поставивъ на карту свое литературное прошлое, потерпелъ онъ роковое пораженiе; наконецъ и до сихъ поръ она продолжаетъ по временамъ возбуждать противоречивые толки и даже служить нередко, особенно въ последнее время, целямъ публицистическаго свойства. Затрогивая, какъ бы то ни было, множество вопросовъ религiознаго, философскаго и общественнаго характера, она съ самаго начала принята была далеко не спокойно и затемъ постоянно ускользала отъ точнаго фактическаго изученiя въ безбрежную область отвлеченныхъ умозренiй и принципiальной полемики. Признавая законное право публицистики обсуждать установленные литературные факты, мы полагаемъ, однако, небезполезнымъ и своевременнымъ устранить неизбежную прежде вероятность некоторыхъ произвольныхъ толкованiй и ставимъ своей задачей по возможности ввести изученiе даннаго крупнаго литературнаго явленiя до известной степени въ рамки осторожнаго и безпристрастнаго изследованiя положительныхъ данныхъ. Это темъ более необходимо, что въ то время, какъ оценка всей предыдущей литературной деятельности Гоголя установилась настолько, что не допускаетъ уже никакихъ существенныхъ разноречiй, „Переписка“ все еще настоятельно требуетъ безпристрастнаго и разносторонняго анализа.

„Все согласны въ томъ, что еще ни одна книга не произвела столько разнообразныхъ толковъ, какъ „Выбранныя места изъ переписки съ друзьями“ — такими словами начинаетъ Гоголь свою известную „Авторскую Исповедь“. — Подозрительно и недоверчиво разобрано было въ ней всякое слово, и всякъ наперерывъ спешилъ объявить источникъ, изъ котораго оно произошло“ прибавляетъ онъ вследъ затемъ.

Въ самомъ деле, Гоголь имелъ некоторое основанiе жаловаться на почти единодушные и большею частью безпощадные, но при всемъ томъ совершенно несправедливые упреки въ лицемерiи. „Къ этой „Переписке съ друзьями“ — говоритъ г. Волынскiй — „подходить, смущенный сомненiемъ, робкимъ шагомъ, какъ къ могиле человека, котораго потрясенная, разгневанная толпа, въ минуту мстительнаго аффекта, яростно заклеймила именемъ изувера и сумасшедшаго. Подъ печальнымъ могильнымъ холмомъ покоится прахъ страстотерпца, великомученика слова, который раскрылъ когда-то передъ людьми свои мысли, чувства, всю тайну души, раскрылъ свою могучую, вдохновенную любовь къ родине то въ безсмертныхъ выраженiяхъ откровенной исповеди, въ безутешномъ рыданiи, въ мучительныхъ крикахъ отчаянiя, то въ немногихъ, простыхъ и скромныхъ словахъ — въ тихомъ шопоте молитвы, на коленяхъ передъ зажженною въ углу лампадою... Въ этой книге авторъ прямо глядитъ вамъ въ душу воспаленнымъ взглядомъ религiознаго страдальца, говоритъ къ вашей совести языкомъ пророческаго вдохновенiя и поэтическаго энтузiазма“. Въ эффектной характеристике г. Волынскаго слишкомъ много преувеличенiя и идеализацiи; еще более удаляется отъ спокойнаго, безпристрастнаго анализа г. Матвеевъ.

неискренность и фарисейство автора. Но есть одно обстоятельство, которое нельзя упускать изъ виду, потому что оно имеетъ чрезвычайно существенное значенiе при оценке отношенiй современной журналистики къ „Переписке“. Дело въ томъ, что появленiе въ светъ „Переписки“ было разсчитано на исключительное влiянiе и было намеренно обставлено особой торжественностью, такъ что она почти до самаго выхода изъ типографiи была окружена строжайшей тайной, а затемъ своимъ необыкновеннымъ содержанiемъ и тономъ особенно такихъ статей, какъ предисловiе и завещанiе, неизбежно должна была поразить — и въ самомъ деле поразила общество. Громкiй трубный гласъ не могъ не обратить на себя всеобщаго вниманiя, а какъ онъ былъ встреченъ — это совершенно зависело отъ общаго направленiя умовъ въ данный моментъ и представляло собою естественное и неизбежное заключенiе изъ техъ посылокъ, которыя должны бы быть известны автору, если бы онъ захотелъ на нихъ обратить вниманiе. Книга, являясь целой системой мненiй, смело провозгласила известное ученiе и призывала всехъ къ покаянiю и исправленiю жизни. Если бы она ограничилась спокойными теоретическими разсужденiями, если бы авторъ не имелъ самонадеяннаго притязанiя пересоздать весь жизненный строй, то, конечно, его „Переписка“ не возбудила бы такой бури. Стоитъ только припомнить, что ведь Жуковскiй и Гоголь во многомъ сходились и были вполне солидарны въ основныхъ устояхъ своего мiросозерцанiя, но при всемъ томъ весьма сродныя „Переписке“ по духу статьи Жуковскаго вовсе не возбудили негодованiя и не разожгли страстей. Именно самая постановка дела заставляла ожидать чего-нибудь необычайнаго, „Переписка“ намерена была раскатами грома пронестись надъ головами современниковъ, и понятно, что на деле она, отчасти нарушивъ ровное теченiе тогдашней литературы, вызвала сильный отпоръ.

Но главный и оскорбительнейшiй упрекъ Гоголю въ лицемерiи въ настоящее время долженъ быть безусловно снятъ съ памяти великаго писателя въ виду какъ строжайшаго согласiя каждой мысли „Переписки“ со всемъ, что̀ вообще выходило изъ-подъ пера Гоголя въ последнiе годы, такъ особенно целаго ряда красноречивыхъ свидетельству заслуживающихъ полнаго доверiя. Приведемъ некоторыя изъ нихъ.

Только-что познакомившись съ содержанiемъ „Переписки“ изъ присланнаго ей экземпляра, короткая знакомая Гоголя А. М. Вiельгорская въ письме, безъ сомненiя, ни въ какомъ случае не разсчитывавшемъ на появленiе въ печати, говорила ему: „Я васъ совершенно у знаю въ вашихъ письмахъ; для меня въ нихъ все просто, понятно; мне кажется, что, читая ихъ, я васъ слышу, “. Такое отношенiе къ вновь вышедшей книге было темъ естественнее для А. М. Вiельгорской, что она постоянно встречалась съ Гоголемъ въ разныхъ городахъ за-границей въ 1844 и 1845 годахъ и много съ нимъ беседовала, тогда какъ съ его сочиненiями она была знакома слишкомъ поверхностно. То же самое, только въ другихъ выраженiяхъ, писала Гоголю и сестра ея, С. М. Соллогубъ: „Я узнала во всехъ вашихъ письмахъ знакомаго мне милаго друга, несколько дикаго въ Бадене, веселаго и любезнейшаго въ Ницце, добраго, необходимаго, но немного грустнаго посетителя въ Остенде. Вы высказали вашу душу“. Достаточно затемъ самаго беглаго знакомства съ перепиской Смирновой съ Гоголемъ, чтобы убедиться, что мы имеемъ несомненное право распространить сделанное выше заключенiе и на эту искреннюю прiятельницу нашего писателя, гораздо глубже и основательнее введенную имъ въ свой внутреннiй мiръ. Жуковскiй же, на глазахъ котораго въ значительной степени происходила предварительная работа надъ „Перепиской“, прямо говорилъ: „Когда ты мне читалъ и то и другое, имея тебя самого передъ глазами, я былъ занятъ твоей личностью, зная, какъ все слышанное мною, было искреннимъ выраженiемъ тебя самого, зная, какъ ты далекъ отъ всякаго самохвальства, отъ всякаго смешного боготворенiя“ и проч.

Однимъ словомъ, если почти вся русская читающая публика, не подозревавшая того, что̀ таилось въ душе ея недавняго кумира, могла быть непрiятно ошеломлена заподозреннымъ въ Гоголе лицемерiемъ или, въ лучшемъ случае, внезапнымъ и крутымъ нравственнымъ переворотомъ, къ которому слишкомъ неподготовленными оказались даже многiе изъ давно не видавшихъ его друзей — то съ другой стороны книга показалась какъ нельзя больше понятной и совершенно согласной со всеми заветными убежденiями автора решительно всемъ наиболее интимнымъ и частымъ собеседникамъ Гоголя во время странствовiй его за границей. Между темъ до какой степени было важно для спокойной и верной оценки настроенiя писателя въ его „Переписке“ личное предварительное знакомство съ его взглядами и убежденiями, можно видеть уже изъ того, что, передавая собственныя впечатленiя отъ книги, А. М. Вiельгорская тотчасъ же прибавляетъ: „вы можете себе вообразить, какъ люди, знавшiе васъ до сихъ поръ только какъ комическаго или, по крайней мере, какъ светскаго автора, какъ они должны, читая вашу книгу, удивляться, теряться и, можетъ быть, смущаться вашей для нихъ внезапной и непонятной переменой“. Но всего убедительнее доказывается это примеромъ известнаго пiэтиста Стурдзы, который, передъ самымъ появленiемъ въ печати „Выбранныхъ местъ“, поразился крайнимъ несоответствiемъ между общимъ характеромъ прежнихъ произведенiй Гоголя и темъ изумительно-неожиданнымъ впечатленiемъ, которое было имъ вынесено изъ непосредственнаго знакомства съ самимъ писателемъ. Везде такимъ образомъ мы встречаемъ — это недоразуменiе, являвшееся не единичнымъ и случайнымъ, а напротивъ весьма типическимъ фактомъ. Надо заметить, что Стурдза только однажды виделъ передъ темъ Гоголя летъ за десять, и въ самомъ деле тогдашнiй Гоголь слишкомъ мало походилъ на позднейшаго. Но вотъ какъ самъ Стурдза разсказываетъ объ этомъ: „Въ 1836 году, у подошвы Швейцарскихъ горъ и въ окрестностяхъ Берна, я увиделъ впервые нашего умнаго и своеобразнаго наблюдателя и живописца русскихъ нравовъ. Это было въ гостяхъ у нашего посланника Д. П. Северина. Я былъ только немымъ свидетелемъ прiятной, но мимолетной беседы, после которой суждено было мне встретить опять Гоголя ровно черезъ десять летъ, и где же? въ Риме, въ посольской православной церкви, среди умилительныхъ и возвышенныхъ молитвословiй великаго пятка. По окончанiи службы, мы подошли другъ къ другу, возобновили минутное знакомство, и оно въ Риме же утвердилось взаимными посещенiями и беседами лицомъ къ лицу. Тогда-то, къ моему изумленiю, я нашелъ въ Гоголе не колкаго сатирика, не изобретательнаго разсказчика и автора умныхъ повестей, а человека, стоявшаго выше собственныхъ творенiй, искушеннаго огнемъ страданiй душевныхъ и телесныхъ, стремившагося къ Богу всеми способностями и силами ума и сердца. Я долженъ сказать здесь, „Выбранныхъ местахъ изъ переписки съ друзьями“.

его лично, темъ не менее глубоко ошибочно. Разве не могъ бы тотъ же самый Стурдза также заподозреть въ немъ неискренность по прежнимъ впечатленiямъ, если бы слепой случай не показалъ ему Гоголя съ настоящей стороны какъ разъ передъ самымъ выходомъ книги. Кроме того, новое мiросозерцанiе автора было такъ своеобразно и необычно, что вникать въ него во всехъ перипетiяхъ не поспевали даже близкiе Гоголю люди, но отделенные разстоянiемъ и почему-нибудь не поддерживавшiе съ нимъ безпрерывнаго общенiя.

Очень понятно после этого, что въ критическихъ статьяхъ, вызванныхъ „Перепиской“, остался неразгаданнымъ внутреннiй мiръ писателя и напротивъ ясно отразилось мiросозерцанiе и субъективные взгляды авторовъ, разсматривавшихъ книгу съ разныхъ точекъ зренiя, привнесенныхъ извне и на нихъ основавшихъ ея общую оценку. Мненiя высказывались въ большинстве случаевъ хотя и верныя, но одностороннiя. Такъ далее Белинскiй, отказывая книге въ серьезномъ значенiи, не хотелъ поэтому посвятить ей подробнаго разбора, но ограничился указанiемъ немногихъ соображенiй, казавшихся ему наиболее важными и бросающимися въ глаза. Онъ обратилъ сначала вниманiе на самый коренной и существенный недостатокъ книги, заключающiйся въ томъ, что авторъ судилъ о вещахъ не по разуму, не по знанiю и практическому опыту, а по вдохновенiю; затемъ отметилъ особенно поразительное увлеченiе Гоголя значенiемъ „Одиссеи“ и невероятную опрометчивость сделанныхъ имъ по этому поводу смелыхъ пророчествъ о будущемъ огромномъ влiянiи перевода поэмы на судьбу русскаго народа; наконецъ коснулся самаго интереснаго для себя вопроса — объ отношенiяхъ Гоголя къ своимъ прежнимъ произведенiямъ и къ ихъ оценке современной критикой. Что̀ же касается общественныхъ и политическихъ убежденiй Гоголя, то Белинскiй слегка затронулъ въ своей краткой рецензiи единственно вопросъ объ отношенiи его къ народной грамотности, оставивъ въ стороне все остальное, и затемъ подробно изложилъ свои взгляды въ знаменитомъ частномъ письме своемъ къ Гоголю. Все другiя статьи и письма, вызванныя „Перепиской“, отличались въ большей или меньшей степени запальчивостью и желчью, но непременно устремляли главное вниманiе на частности или разсматривали книгу подъ какимъ-нибудь исключительнымъ и слишкомъ произвольнымъ угломъ зренiя, что̀ особенно поражаетъ въ письмахъ К. С. Аксакова. Наконецъ въ своей остроумной статье князь Вяземскiй весьма верно очертилъ общiя отношенiя современной критики къ книге Гоголя, но онъ писалъ уже, главнымъ образомъ, апологiю и впалъ въ противоположную крайность. „Между критиками“ — говорилъ онъ — „некоторые погрешили недостаткомъ доброжелательства, терпимости, братской любви, даже светскаго общежительства, на которыя имеетъ полное право писатель, каковъ Гоголь, погрешили и недостаткомъ законной, необходимой справедливости, на которую имеетъ право каждый изъ насъ. Русскiй человекъ даже и обидевшему его говоритъ: Богъ простить! А Гоголь только темъ передъ вами и виноватъ, что вы не мыслите, какъ онъ“. Все это совершенно справедливо, но вместе съ темъ нисколько не относится къ самому делу и не представляетъ никакого возраженiя по существу. То же самое следуетъ повторить и о недавнихъ статьяхъ гг. Волынскаго и Матвеева.