ГОГОЛЬ ВЪ МОСКВЕ
въ 1841—1842 гг.,
(его хлопоты о напечатанiи „Мертвыхъ Душъ“).
I.
—1842 г.
получивъ, по милости Жуковскаго, возможность снова вернуться въ него; но онъ былъ искреннимъ патрiотомъ, а Римомъ восхищался какъ художникъ по натуре. Онъ любилъ также и Москву. Одно время онъ сильно колебался между Римомъ и Москвой. Это было въ промежутокъ отъ 1840 до 1842 года. Черезъ годъ после полученiя отъ Жуковскаго „радостной вести освобожденiя“, онъ изъ Рима писалъ С. Т. Аксакову: „Теперь я вашъ; Москва моя родина“. Что Римъ и Москва были особенно любимы Гоголемъ, видно изъ его словъ: „Кто сильно вжился въ жизнь римскую, тому, после Рима, только Москва и можетъ нравиться“. По возвращенiи изъ Іерусалима, онъ говоритъ, что желалъ бы жить въ Москве, если позволитъ здоровье. Правда мысль эта, высказанная черезъ шесть летъ, после указанныхъ колебанiй Гоголя и осуществленная еще позднее, была не мимолетная и не случайная, но колебанiя также довольно характерны для него. Конечно, здесь важное значенiе имели и побочныя, второстепенныя обстоятельства. Немедленно по возвращенiи въ Москву въ 1841 году, не успевъ почти осмотреться и отдохнуть съ дороги, онъ уже писалъ задержанному въ чужихъ краяхъ болезнью другу своему, Н. М. Языкову, восторженное письмо, въ которомъ хвалилъ московскiй климатъ, тишину въ городе и самую жизнь въ немъ; онъ надеялся насладиться съ Языковымъ уединенною жизнью, которая „можетъ быть здесь только хороша и безбурна“; но жизнерадостное настроенiе Гоголя, о которомъ мы сказали выше, было не надолго. Въ это время Гоголь поссорился крупно съ Погодинымъ, такъ что ихъ отношенiя охладели навсегда, и переписке былъ положенъ конецъ. Оставаться въ Москве было тягостно, темъ более, что, какъ все очевиднее выяснялось, Языковъ не могъ и думать о скоромъ возвращенiи изъ-за границы. Теперь Гоголь уже томился въ Москве и снова желалъ пламенно увидеться поскорее съ Языковымъ, но уже заграницей, и черезъ месяцъ съ небольшимъ после упомянутаго письма къ нему мы снова читаемъ въ письмахъ Гоголя прежнiя жалобы на неспособность работать, вследствiе неудовлетворительности московскаго климата, такъ недавно превознесеннаго. 10-го января 1842 года онъ уже жаловался Максимовичу: „Еслибы ты зналъ: какъ тягостно мое существованiе здесь, въ моемъ отечестве! Жду и не дождусь весны и поры ехать въ мой Римъ, въ мой рай, где я почувствую вновь свежесть и силы, охладевающiя здесь“. Языкову онъ тоже жалуется на какiя-то разстроившiя его сплетни, заботливо стараясь сгладить противоречiе теперешняго минорнаго тона съ прежнимъ мажорнымъ — уверенiемъ въ томъ, что и прежде потому будто бы мало писалъ, что былъ уже „нерасположенъ“. Неловко было Гоголю сообщить также и Аксаковымъ о ничемъ, повидимому, неоправдываемой перемене решенiя. Особенно тяжело было Гоголю скрывать свои отношенiя къ Погодину на именинномъ обеде въ честь его, 9 мая, когда впрочемъ только самые близкiе люди какъ ему, такъ и Погодину, могли заметить, что они не говорятъ другъ съ другомъ. Когда же, черезъ несколько времени, они узнали о томъ стороной, — на вопросъ, действительно ли онъ собирается ехать, Гоголь ответилъ уклончиво и только въ решительную минуту заговорилъ о своемъ нездоровье и неспособности продолжать въ Россiи свой трудъ надъ „Мертвыми Душами“. Неискренность Гоголя не укрылась отъ Аксаковыхъ, и они сочли долгомъ деликатности прекратить свои вопросы. Гоголя удерживало еще въ Россiи некоторое время печатанье „Мертвыхъ Душъ“, но и оно приближалось къ концу; въ первыхъ числахъ мая 1842 года онъ радостно извещалъ, наконецъ, Жуковскаго о скоромъ свиданiи: „Здоровы ли вы? что̀ делаете? я буду къ вамъ; ждите меня!“. Итакъ, при бездомномъ скитальчестве Гоголя, очевидно, огромное влiянiе на выборъ имъ места жительства и, такъ сказать, на самую программу жизни имели его дружественныя отношенiя, а изъ нихъ преимущественно те, которыя меньше всего отличались семейной обособленностью.