IV. НОВАЯ ПОЕЗДКА ВЪ ИТАЛІЮ И ВТОРИЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНІЕ НА РОДИНУ.
I.
Выехавъ изъ Москвы, Гоголь тотчасъ же почувствовалъ себя перенесеннымъ въ родную сферу: несмотря на дружескiя отношенiя съ Аксаковыми и Погодиными, онъ, стремясь въ любимый Римъ, вспоминалъ съ особеннымъ удовольствiемъ о предстоящей встрече съ оставленными въ немъ прiятелями, и притомъ не только съ Ивановымъ, но также съ Моллеромъ, Іорданомъ и другими, изъ которыхъ съ большинствомъ онъ былъ гораздо менее близокъ, нежели съ московскими друзьями. Какъ вырвавшiйся изъ темницы узникъ, — употребляя его же сравненiе, сказанное въ другой разъ по сходному случаю, — онъ летелъ мыслью въ Римъ и съ восторгомъ писалъ Иванову: „Господи Боже мой, сколько летъ я васъ не виделъ, il carissimo signor Alessandro! Что̀ вы поделываете? въ Риме ли вы? Что̀ делаетъ ваша Famosa (т. -е. я разумею — картина)“ и проч. О Россiи онъ отзывается несколько легкомысленно: „Я былъ и въ Россiи, и чортъ знаетъ где“. О Моллере, Іордане и другихъ онъ разспрашиваетъ, какъ о самыхъ близкихъ, дорогихъ людяхъ.
По дороге мысль о Риме мелькала Гоголю манящей издали, светлой путеводной звездой. „Теперь я сижу въ Вене“ — писалъ онъ Иванову въ цитированномъ выше письме, — „пью воды, а въ конце августа, или въ начале сентября буду въ Риме, увижу васъ, побредемъ къ Фалькону есть bacchio arrosto или girato и осушимъ фольету asciuto, и настанетъ вновь моя райская жизнь“. Вместе съ темъ Гоголь льститъ себя отрадной надеждой на предстоящее въ Риме свиданiе съ сильно полюбившимся ему молодымъ Константиномъ Аксаковымъ, котораго онъ называлъ тогда „юношей, полнымъ всякой благодати“.
Еще въ Варшаве Гоголь почувствовалъ, по его выраженiю, „побужденiе душевное“ написать такъ много для него сделавшему и питавшему къ нему такую сердечную дружбу, С. Т. Аксакову. Это „побужденiе душевное“ есть снова признакъ ясно проглядывающаго будущаго мистическаго настроенiя, на этотъ разъ, однако, еще не замеченнаго последнимъ. (Ср. такiя же „душевныя побужденiя“ въ позднейшихъ письмахъ къ Смирновой и Вiельгорскимъ). Во всякомъ случае въ этомъ письме слышится самое теплое чувство и потребность поделиться приливомъ счастья. Всю дорогу Гоголь оставался въ самомъ светломъ настроенiи, чему много способствовали и случайныя удачи путешествiя, доходившiя на этотъ разъ до того, что, по словамъ Гоголя, „лучше доехать невозможно. Даже погода была хороша! у места дождь, у места солнце“ или: „Вена приняла меня царскимъ образомъ“. Къ счастью и величайшему удовольствiю Гоголя, уже въ Вене многое напоминало ему о близости столь горячо любимой Италiи: при немъ прибыла туда итальянская труппа оперныхъ артистовъ, о которыхъ Гоголь въ своемъ восторженномъ увлеченiи говорилъ, что „это была опера чудная, невиданная“. Даже въ знойномъ iюльскомъ воздухе онъ не безъ наслажденiя приветствовалъ донесшiйся изъ его второй родины „хвостикъ широкка“.
сколько-нибудь стать на ноги, благодаря заботамъ и попеченiямъ о немъ случайно встреченнаго имъ въ этомъ городе Н. П. Боткина, что̀ было темъ счастливее для него, что спутникъ его Пановъ еще въ половине iюля оставилъ его, условившись съехаться съ нимъ вместе въ Венецiи. Только-что Гоголь отправился, онъ поехалъ въ Италiю, надеясь путешествiемъ возстановить пошатнувшееся здоровье. Въ Венецiи онъ въ самомъ деле встретился съ Пановымъ и здесь онъ могъ возобновить свои литературныя занятiя. Еще въ начале лета, въ Вене, онъ продолжалъ упорно работать надъ созданiемъ задуманной имъ малороссiйской комедiи, усердно собирая для нея матерiалъ и изучая для этой цели сборники малороссiйскихъ песенъ; теперь онъ занялся приготовленiемъ обещанной М. С. Щепкину для его бенефиса переводной пьесы одного изъ любимыхъ его итальянскихъ комическихъ писателей, Джордано Жиро; „Дядька въ затруднительномъ положенiи“ (L’ajo nell’imbarazzo).
Изъ Венецiи, т. -е. изъ перваго пункта, въ которомъ Гоголь почувствовалъ себя несколько оправившимся, онъ послалъ письма более близкимъ своимъ друзьямъ: Погодину, котораго спрашивалъ о его семействе, и О. С. Аксаковой (за отсутствiемъ изъ Москвы Сергея Тимофеевича). Наконецъ, Гоголь снова въ Риме. Но только-что исполнилась его мечта, какъ его на самыхъ же первыхъ порахъ поразила еще более серьезная и тяжелая болезнь, нежели перенесенная имъ въ Вене. Сверхъ всякаго ожиданiя онъ долженъ былъ со страхомъ и скорбью удостовериться, что „ни Римъ, ни небо, ни то, что̀ такъ было причаровало его, ничуть не имеютъ теперь на него влiянiя“. Въ это время у него даже серьезно являлась временами мысль провести время какъ можно долее въ спасительной для него дороге и даже ехать съ этой целью курьеромъ въ Камчатку. Еще въ Вене онъ въ первый разъ пережилъ такъ часто после овладевавшiй имъ ужасъ близкой, какъ ему казалось, смерти, и это на всю жизнь оставило въ немъ неизгладимое впечатленiе. Онъ уже составилъ тогда „тощее духовное завещанiе, чтобы хотя долги были выплачены немедленно после смерти“. Когда Гоголь, почувствовавъ необычайный приливъ силъ, слишкомъ горячо принялся вдругъ за давно оставленную работу, тяжкiй недугъ свалилъ его, и лихорадочное напряженiе пагубно отозвалось на слабомъ уже организме. Поездка въ Италiю сначала, повидимому, помогла ему, но зато вскоре онъ слегъ окончательно и не вставалъ съ постели уже около двухъ месяцевъ. Подъ влiянiемъ этого стеченiя несчастныхъ обстоятельствъ Гоголь былъ снова вынужденъ просить друзей о месте при Кривцове. Непрiятность усиливалась еще темъ, что вместо уплаты прежнихъ долговъ Гоголь не могъ обойтись безъ новаго займа у Панова въ количестве тысячи рублей. Но надо припомнить, что онъ былъ на краю гроба, и внезапная болезнь опрокинула вверхъ дномъ все его намеренiя и ожиданiя. Словомъ, ни одна изъ его розовыхъ надеждъ не исполнилась, но удары судьбы обрушивались на его голову очень исправно.
Все это способствовало усиленiю въ Гоголе рокового мистицизма, который съ этого времени сталъ замечать и С. Т. Аксаковъ, совершенно разделявшiй убежденiе Гоголя, что „много чуднаго совершилось съ нимъ после ихъ разлуки“. Теперь Гоголь все более утрачиваетъ последнiе следы жизнерадостнаго настроенiя, угасанiе котораго замечалъ довольно ясно гостившiй у него въ 1841 г. П. В. Анненковъ. Онъ все глубже уходилъ въ свой внутреннiй мiръ; и тутъ-то у него зародилась мысль создать нечто необычайное въ последнихъ томахъ „Мертвыхъ Душъ“. Онъ уже усвоилъ взглядъ на первый томъ, только какъ на крыльцо къ величественному зданiю, а свое выздоровленiе приписывалъ прямо „дивной силе Бога, воскресившаго его“. Матерiальное положенiе его уже больше не тревожитъ: онъ привыкаетъ къ постояннымъ невзгодамъ и смотритъ на нихъ такъ: „Я такъ покоенъ, что даже не думаю вовсе о томъ, что у меня ни копейки денегъ. Живу кое-какъ въ долгъ. Мне теперь все трынъ-трава. Если только мое свежее состоянiе продолжится до весны или лета, то, можетъ-быть, мне удастся еще приготовить что-нибудь къ печати кроме перваго тома „Мертвыхъ Душъ“. Теперь ему нужна была дорога даже изъ Рима..
5 марта 1841 г. Гоголь снова писалъ Аксакову, что для него „нужно сделать заемъ“. Но для объясненiя последняго обстоятельства необходимо принять въ соображенiе, что онъ готовилъ къ печати „Ревизора“ въ исправленномъ виде и „Мертвыя Души“. Но онъ „питаетъ надежду скоро все выплатить“. „Въ начале 1842 г.“, — обещаетъ онъ, — „выплатится мною все, потому что уже одно то, которое уже у меня готово и которое, если дастъ Богъ. напечатаю въ конце текущаго года, уже достаточно для уплаты“. Подъ влiянiемъ этихъ светлыхъ надеждъ, совершенно обновленный, снова принялся онъ за работу, предаваясь въ то же время мистическому утешенiю, что все посланныя ему несчастiя были ему на благо. Это видно, напр., изъ следующихъ словъ письма къ Аксакову: „Я радъ всему, всему, что̀ ни случается со мною въ жизни, и какъ погляжу я только, къ какимъ чуднымъ пользамъ и благу вело меня то, что̀ называютъ въ свете неудачами, то растроганная душа моя не находитъ словъ благодарить Невидимую Руку, ведущую меня“. Заметимъ здесь, что С. Т. Аксакову казалось ново такое настроенiе Гоголя. Но мы уже имели случай, основываясь на несомненныхъ данныхъ, указать, что еще въ 1836 г. подобные взгляды высказывались Гоголемъ въ письме къ Жуковскому. Теперь мистическое настроенiе Гоголя проявлялось, правда, ужъ слишкомъ заметно, напр. въ утвержденiи, что во всемъ, что̀ съ нимъ случалось, „ясно видна святая воля Бога: подобныя вещи не приходятъ отъ человека, никогда не выдумать ему такого сюжета“. Теперь Гоголь получаетъ убежденiе, что „и прiездъ въ Москву, и нынешнее путешествiе въ Россiю, — все было благо“. О себе Гоголь говорилъ: „Меня теперь нужно лелеять не для меня, нетъ! Друзья сделаютъ небезполезное дело! Они привезутъ съ собой глиняную вазу; конечно, эта ваза теперь вся въ трещинахъ, довольно стара и еле держится, но въ этой вазе теперь заключено сокровище“. Во время этого нравственнаго экстаза Гоголь написалъ первое обличительное письмо своему другу Данилевскому, упрекая его за „жизнь невозмущенно-праздно протекшую въ пресмыканiяхъ по великолепнымъ парижскимъ кафе“, въ которыхъ онъ часто самъ бывалъ вместе съ Данилевскимъ; Аксаковыхъ упрекалъ заочно за то, что, потерявъ сына, они предались отчаянiю, забывъ, что „всякую минуту мы должны благодарить за то, что̀ остается“; въ письме къ матери вызывался заступить сироте-племяннику место отца; о месте при Кривцове говорилъ уже съ полнейшимъ презренiемъ...
—————
II.
Самыя ценныя воспоминанiя о Гоголе въ начале сороковыхъ годовъ мы находимъ въ статье Анненкова „Н. В. Гоголь въ Риме летомъ 1841 года“. Въ это время Анненковъ жилъ вместе съ Гоголемъ и, пытливо наблюдая за настроенiемъ и образомъ жизни нашего писателя, давалъ себе строгiй отчетъ въ характере происходившаго въ немъ перелома. Такъ при разныхъ обстоятельствахъ онъ изучилъ три разныхъ фазиса духовнаго развитiя Гоголя. Поэтъ относился къ нему съ чувствомъ полнаго доверiя и теплой, почти товарищеской прiязни, установившейся еще въ известномъ намъ нежинскомъ кружке, на почве дружескаго общенiя молодежи. Успешности наблюденiй особенно благопрiятствовали большой природный тактъ и врожденная деликатность Анненкова, умевшаго строго держаться удачно выбранной и обдуманной системы.
Тотчасъ по прiезде въ Римъ, при первомъ появленiи Анненкова въ квартире Гоголя, произошла радостная встреча давнихъ прiятелей, причемъ Гоголь тогда же или вскоре пригласилъ Анненкова поселиться вместе съ нимъ и занять комнату собиравшагося уехать изъ Италiи Панова. Гоголь ласково называлъ Анненкова старой кличкой Жюль Жанена. Затемъ въ продолженiе всего времени ихъ сожительства Анненковъ умно поддерживалъ добрыя отношенiя, ни въ чемъ не стесняя Гоголя и являясь для него драгоценнымъ собеседникомъ въ минуты досуга. Особенно старался Анненковъ не быть ни въ чемъ навязчивымъ и нигде не переходить границъ точно определившихся отношенiй, чемъ и успелъ сохранить самую выгодную и удобную для себя позицiю, беседуя съ Гоголемъ за перепиской „Мертвыхъ Душъ“ или при случайныхъ встречахъ дома и охотно сопровождая его во время загородныхъ поездокъ. „Поселившись рядомъ съ Гоголемъ, въ комнате, двери которой почти всегда были отворены“, — разсказываетъ Анненковъ, — „я связанъ былъ съ Николаемъ Васильевичемъ только однимъ часомъ дня, когда занимался перепиской „Мертвыхъ Душъ“. Остальное время мы жили розно, и каждый по-своему. Правда въ теченiе дня сталкивались другъ у друга довольно часто, а вечера обыкновенно проводили вместе; но важно было то, что между нами существовало молчаливое условiе не давать чувствовать себя товарищу ни подъ какимъ видомъ. Гоголь вообще те отношенiя между людьми, где нетъ никакихъ связующихъ правъ и обязательствъ, где отъ него ничего не требовали. Онъ тогда только и давалъ что-либо отъ себя. Такимъ образомъ въ своихъ отношенiяхъ къ Гоголю Анненковъ выигрывалъ какъ природной деликатностью, такъ и намеренно употребляемымъ въ дело тонкимъ разсчетомъ, и если замечалъ въ своемъ сожителе какiя- нибудь странности, то зорко следилъ за ними, но старательно избегалъ „открыть секретъ“, понимая, что деликатная скромность часто бываетъ несравненно лучше неуместнаго и навязчиваго участiя. Благодаря этимъ качествамъ умнаго наблюдателя, способнаго относиться объективно къ предмету своего изученiя, Анненковъ, по нашему мненiю, имеетъ большое преимущество передъ другими, можетъ-быть, более близкими къ Гоголю людьми, оставившими о немъ воспоминанiя, и ни у кого больше мы не найдемъ такого отчетливаго и яснаго изображенiя особенностей его духовной жизни въ разные перiоды и такого уменiя выдвинуть именно существенныя черты его характера, нередко заслоняемыя въ разсказе С. Т. Аксакова и другихъ любопытными подробностями чисто фактическаго характера или чисто субъективной окраской передаваемаго.
—————
успешнаго окончанiя перваго тома „Мертвыхъ Душъ“, блеснувшее светлымъ лучемъ пленительнаго вешняго дня въ безпрiютной жизни нашего скитальца, въ последнiй разъ увенчало его трехлетнее беззаветное наслажденiе Италiей высшимъ разсветомъ земного счастья. Отъ всехъ серьезныхъ и юмористическихъ замечанiй Гоголя, отъ каждой его шутки снова повеяло полной жизнью, и нельзя было бы думать, что эти красные дни, явившiеся на прощанье во всей своей прелести, непосредственно предшествовали безпросветному осеннему ненастью и мраку. Сознанiе достигнутаго успеха и надежда на подвигъ, ожидаемый въ будущемъ, посреди чудной итальянской природы, казалось, делали въ глазахъ Гоголя жизнь прекрасною. Анненковъ и здесь явился прiятнымъ собеседникомъ и товарищемъ Гоголя, хорошо понимая художественныя красоты „Мертвыхъ Душъ“ и вполне разделяя эстетическiя увлеченiя своего спутника во время общихъ прогулокъ и посещенiй картинныхъ галлерей. Если Анненковъ не обладалъ собственно поэтической душой, то онъ былъ несомненно образованнымъ и воспрiимчивымъ ценителемъ прекраснаго. Кроме того, каждая строка его воспоминанiй, въ которыхъ передаются подробности путешествiя въ Римъ, доказываетъ его замечательную способность метко схватывать и передавать живыя черты наблюдаемой жизни; даже и мимолетныя впечатленiя получали въ его разсказе весьма характерную окраску, такъ что въ общемъ картина, хотя нарисованная кистью второстепеннаго писателя, все-таки носила на себе яркое отраженiе описываемой страны. Такой человекъ былъ дорогъ Гоголю общностью симпатiй. „После утренней работы еще до обеда“ — разсказываетъ Анненковъ, — „Гоголь приходилъ прямо къ превосходной терассе виллы Барберини, господствующей надъ всей окрестностью, куда являлся и я, покончивъ съ осмотрами города и окрестностей. Гоголь садился на мраморную скамейку терассы, вынималъ изъ кармана книжку, читалъ и смотрелъ, отвечая и делая вопросы быстро и односложно“. Анненковъ хорошо узналъ его вкусы и между ними не было, повидимому, техъ непрiятныхъ и натянутыхъ сценъ, которыя прорывались у Гоголя при первомъ бегломъ впечатленiи въ сношенiяхъ со многими другими людьми и создали ему репутацiю невыносимо капризнаго человека. Въ случаяхъ невольно причиненной Гоголю досады Анненковъ быстро заминалъ дело и возвращалъ слегка поколебавшееся равновесiе. Такъ, однажды онъ, заметивъ черновой листокъ драмы Гоголя изъ украинскаго быта, „наклонился къ бумажке и прочелъ вслухъ первую фразу какого-то стараго казака, попавшуюся на глаза: „и зачемъ это Господь Богъ создалъ бабъ на светъ, разве только, чтобъ казаковъ рожала баба“... Гоголь сердито бросился съ восклицанiемъ „это что̀?“ вырвалъ у меня бумажку изъ рукъ и сунулъ ее въ письменное бюро; затемъ мы спокойно принялись за дело“. Такое осмотрительное отношенiе къ Гоголю было усвоено всеми окружающими и безусловно требовалось имъ; Анненковъ, благодаря особенностямъ своего характера, безъ труда вступилъ на эту колею. Его мягкая натура постоянно проявляется въ воспоминанiяхъ: онъ то церемонится съ нахальнымъ ветурино, дозволяя ему самое наглое нарушенiе контракта, то доверяетъ изъ ложной деликатности свое леченiе какому-то сомнительному доктору, убедившись, что последнiй съ приведеннымъ на помощь фельдшеромъ „решились на насилiе“, и покорно отдаетъ себя въ ихъ распоряженiе“. Объ отношенiяхъ къ Гоголю прочихъ окружающихъ Анненковъ замечаетъ, что „все они чрезвычайно берегли уединенiе Гоголя и пароксизмы раздумья, находившiе на него, какъ бы предчувствуя за ними тяжелую, многосложную внутреннюю работу“
III.
Въ сущности припомнивъ и сообразивъ все сказанное о немъ Анненковымъ, мы можемъ легко согласить эти противоречiя, если остановимся на той указываемой всеми воспоминанiями черте Гоголя, которая требовала по отношенiю къ нему безусловной предупредительности и подчиненiя. Те же причуды и те же капризы! Но, конечно, впоследствiи Гоголь, сделавшись совершенно болезненныiмъ, сталъ еще несдержаннее и раздражительнее. Теперь противовесъ всемъ непривлекательнымъ чертамъ Гоголя заключался въ светломъ настроенiи, которое сообщало ему пока счастливое окончанiе первой части своего труда. Теперь, по свидетельству Анненкова, „торжество писателя и гражданина, достигающихъ последней цели своихъ стремленiй, звучитъ удивительно полнымъ и могучимъ аккордомъ: мысль о близкомъ появленiи романа низводитъ небо въ душу автора и даетъ ему чувствовать заразъ наслажденiя всехъ возрастовъ“, тогда какъ позднее, и скоро, по словамъ Анненкова же, „Мертвыя Души“ стали для него „той подвижнической кельей, въ которой онъ бился и страдалъ до техъ поръ, пока вынесли его бездыханнымъ изъ нея“. „Если эта поэма“ — замечаетъ Анненковъ — „по справедливости можетъ назваться памятникомъ его, какъ писателя, то съ неменьшей основательностью позволительно сказать, что въ ней готовилъ себе онъ и гробницу, какъ человеку“. Притомъ надо принять въ соображенiе одно обстоятельство, указанное самимъ Гоголемъ и въ данномъ случае имеющее огромное значенiе: благодаря своей скрытности ему удавалось иногда замаскировать настоящее свое настроенiе и особенно въ техъ случаяхъ, когда оно было нерадостно. Такъ, говоря о времени, довольно близкомъ къ тому, когда онъ жилъ съ Анненковымъ, Гоголь сообщаетъ следующее въ письме къ Смирновой изъ Карлсбада: „Ваши болезненныя страданiя я уже знаю и все ихъ почти испыталъ. Эти болезненные страхи, эти непонятныя безпокойства, эти безпрестанныя ожиданiя чего-то страшнаго, долженствующаго сей же часъ разразиться, все это у меня уже было, хотя я и скрывалъ это въ себе и не показывалъ наружно. Это было еще тогда, когда вы были въ Риме. Но вследъ за темъ настаетъ ясность и светлость въ душе; и умъ проясняется въ несколько кратъ больше“. Такое признанiе, сделанное Смирновой въ интимномъ письме и указывающее на душевное состоянiе, прежде тщательно скрываемое даже отъ этого задушевнейшаго друга, конечно, темъ менее могло быть уловлено Анненковымъ, съ которымъ Гоголь никогда не доходилъ до той значительной степени откровенности, какъ съ Смирновой. Последней онъ поверялъ позднее, въ 1845 г., даже то, что онъ не любитъ своихъ сочиненiй, доселе бывшихъ и напечатанныхъ, и особенно „Мертвыхъ Душъ“: вотъ до какой степени въ теченiе трехъ-четырехъ летъ изменилось его отношенiе къ собственному творчеству и къ тому самому началу своего главнаго труда, успешное исполненiе котораго недавно вливало въ его душу весьма отрадное состоянiе, описанное намъ Анненковымъ. Теперь онъ круто поворотилъ въ другую сторону и прямо заявилъ: „Вовсе не губернiя и несколько уродливыхъ помещиковъ, и не то, что̀ имъ приписываютъ, есть предметъ „Мертвыхъ Душъ“. Это, покаместъ, еще тайна, которая должна была вдругъ, къ изумленiю всехъ (ибо ни одна душа изъ читателей не догадалась), раскрыться въ последующихъ томахъ, если бы Богу было угодно продлить жизнь мою и благословить будущiй трудъ. Повторяю вамъ вновь, что эта тайна, и ключъ отъ нея покаместъ въ душе у одного только автора“. Последнiя слова сильно напоминаютъ такое же аллегорическое перетолкованiе заднимъ числомъ идеи „Ревизора“ въ такъ называемой „Развязке Ревизора“ и являются вопiющимъ свидетельствомъ коренной перемены во взглядахъ автора на свой трудъ, а также на срокъ его выполненiя, — если сопоставить ихъ съ засвидетельствованнымъ Аксаковыми обещанiемъ Гоголя еще въ мае 1842 г., что „черезъ два года будетъ готовъ второй томъ „Мертвыхъ Душъ“, вдвое толще перваго“.
—————
Тайной должны были оставаться „Мертвыя Души“ для публики какъ до появленiя перваго тома, такъ и ихъ дальнейшiй планъ по выходе этой книги. Въ Риме въ 1841 г. Гоголь держалъ свои созревавшiе замыслы въ полномъ секрете. Это видно между прочимъ изъ следующаго разсказа Ф. И. Буслаева, нечаянно встретившаго Гоголя въ кафе:
„Собеседники болтали и шумели: это былъ народъ веселый и беззаботный. Только въ одномъ углу сиделъ, сгорбившись надъ книгою, какой-то неизвестный мне господинъ, и въ теченiе получаса, пока я поджидалъ своего Панова, онъ такъ погруженъ былъ въ чтенiе, что ни разу ни съ кемъ не перемолвился ни единымъ словомъ, ни на кого не обратилъ хоть минутнаго взгляда, будто окаменелъ въ своей невозмутимой сосредоточенности. Когда мы съ Пановымъ вышли изъ кофейни, онъ спросилъ меня: „ну, виделъ? познакомился съ нимъ? говорилъ?“ Я отвечалъ отрицательно. Оказалось, что я целыхъ полчаса просиделъ за столомъ съ самимъ Гоголемъ. Онъ читалъ тогда что-то изъ Диккенса, которымъ, по словамъ Панова, въ то время былъ онъ заинтересованъ. Замечу мимоходомъ, что по этому случаю узналъ я въ первый разъ имя великаго англiйскаго романиста: такъ и осталось оно для меня навсегда въ соединенiи съ наклоненною надъ книгой фигурою въ полусвете темнаго угла.
—1841 г. На все это время Пановъ, забывая, что живетъ въ Риме, вполне предался неустаннымъ попеченiямъ о своемъ дорогомъ госте, былъ для него и радушнымъ, щедрымъ хозяиномъ, и заботливою нянькою, когда ему нездоровилось, и домашнимъ секретаремъ, когда нужно было что̀ переписать, даже услужливымъ приспешникомъ на всякую мелкую потребу.
Въ жизни великаго писателя всякая подробность можетъ иметь важное значенiе, особенно если она касается литературы. Гоголь желалъ познакомиться съ лирическими произведенiями Франциска Ассизскаго, и я черезъ Панова доставилъ ихъ ему въ томъ изданiи старинныхъ итальянскихъ поэтовъ, которое, уже вы знаете, рекомендовалъ мне мой наставникъ Франческо Мази.
Какъ-то случилось, что въ теченiе двухъ или трехъ недель ни разу не привелось намъ съ Пановымъ видеться: ко мне онъ пересталъ заходить, я нигде его не встречалъ, спрашивалъ о немъ у нашихъ общихъ знакомыхъ, но и отъ нихъ о немъ ни слуху, ни духу — совсемъ запропастился. Наконецъ, является ко мне, но такой странный и необычный, какимъ я его никогда не видывалъ, умиленный и просветленный, будто какая благодать снизошла на него съ неба; я спрашиваю его: „что̀ съ тобою? куда ты девался?“ — „Все это время“, — отвечалъ онъ, — „былъ я занятъ великимъ деломъ, такимъ, что ты и представить себе не можешь; продолжаю его и теперь“. И говоритъ онъ это такъ сдержанно, таинственно, чуть не шопотомъ, чтобы кто не похитилъ у него сокровище, которое переполняетъ его душу светлою радостью. Будучи погруженъ въ свои римскiе интересы, я подумалъ, что где-нибудь въ развалинахъ откопанъ новый Лаокоонъ или новый Аполлонъ Бельведерскiй, и что теперь пришелъ Пановъ сообщить мне объ этой великой радости. „Нетъ, совсемъ не то“, — отвечалъ онъ: — „Дело это наше родное русское: Гоголь написалъ великое произведенiе, лучше всехъ Лаокооновъ и Аполлоновъ; называется оно: „Мертвыя Души“, а я его теперь переписываю набело“. Тутъ въ первый разъ услышалъ я загадочное названiе книги, которая стала потомъ драгоценнымъ достоянiемъ нашей литературы, и сначала вообразилъ себе, что это какой-нибудь фантастическiй романъ или повесть въ роде Вiя; но Пановъ разуверилъ меня, однако не могъ ничего сообщить мне о содержанiи новаго произведенiя, потому что Гоголь желалъ сохранять это дело въ тайне“.
IV.
Въ промежутокъ отъ осени 1840 до осени 1841 г. Гоголь, кроме Анненкова и Панова, проводилъ время преимущественно также въ обществе Иванова и Языкова, съ которымъ онъ познакомился и сблизился въ Ганау, где долго лечился Языковъ и куда прiехалъ потомъ на обратномъ пути въ Россiю и Гоголь.
—————
встречи съ Ивановымъ, Моллеромъ и другими членами кружка на римскихъ улицахъ и въ давно знакомыхъ остерiяхъ, и что Гоголь какъ будто возвращался на родину и къ самымъ дорогимъ для него людямъ. Но наиболее задушевнымъ чувствомъ дышатъ у него въ письмахъ къ Иванову самыя, повидимому, заурядныя строки! Всего ярче это видно изъ известнаго намъ начала письма изъ Вены отъ 25 iюня 1840 г.: „Господи Боже мой, сколько летъ я васъ не видалъ, il carissimo signore Alessandro! Что̀ вы поделываете? въ Риме ли вы? не напрасно ли пишется это письмо къ вамъ? я самъ такъ долго пропадалъ, что, думаю, ужъ не забыли-ли вы меня! Что делаетъ ваша Famosa? (т. -е., разумею я, картина. На чемъ она теперь остановилась? т. -е., я разумею: на чемъ остановился трудъ вашъ? Близится ли къ концу, или еще доныне остаются роковые treanni? Съ нетерпенiемъ алчу узреть ее и обнять самого maestro. Я былъ въ Россiи, и чортъ знаетъ где. Теперь сижу въ Вене, пью воды, а въ конце августа, или въ начале сентября буду въ Риме, увижу васъ, побредемъ къ Фалькону есть bacchio arrosto, или girato и осушимъ фальету asciuto, и настанетъ вновь моя райская жизнь“. Все это невольно заставляетъ пожалеть о томъ, что слепая судьба, такъ часто осыпая обильными матерiальными средствами людей ничтожныхъ и презренныхъ, нередко утопающихъ въ пошломъ провожденiи жизни и въ низкихъ удовольствiяхъ, готова была отказать этимъ энтузiастамъ-поэтамъ въ высокихъ, благороднейшихъ наслажденiяхъ изящнымъ въ великой столице искусствъ. Неудивительно, что при глубокомъ взаимномъ сочувствiи, Гоголь и Ивановъ, являясь где-нибудь вместе или встречаясь на „гоголевскихъ“ вечерахъ, казались близнецами. Но сближенiе ихъ, повидимому, было не совсемъ понятно даже наиболее близкимъ къ обоимъ людямъ, даже принадлежавшимъ къ мiру художниковъ, но о которыхъ нельзя было бы сказать, какъ про Гоголя и Иванова, употребляя лермонтовское выраженiе, что у нихъ было „много музыки въ душе“. Даже Іорданъ, мерившiй эти въ высшей степени интимныя отношенiя аршиномъ холоднаго разсудка и узкой житейской мудрости, выказываетъ, по нашему мненiю, явное непониманiе этихъ отношенiй, когда говоритъ: „Много-ли разговаривалъ Ивановъ съ Гоголемъ вне этихъ нашихъ собранiй, и былъ ли у нихъ живой важный обменъ мыслей — “. Здесь очевидное недоразуменiе: дружба Гоголя съ Ивановымъ имела своимъ основанiемъ, несомненно, общую имъ артистическую жилку, и потому, быть-можетъ, Іорданъ ошибается и далее, предполагая, что, такъ какъ „про свои работы ни Гоголь, ни Ивановъ, — эта неразлучная парочка, никогда не разговаривали съ нами“, то следуетъ допустить, что „они про нихъ (?) разсуждали другъ съ дружкой, наедине, когда насъ тамъ не было“. Мы же склонны думать напротивъ, что дружескiя отношенiя Гоголя съ Ивановымъ опирались не столько на сходство въ убежденiяхъ, котораго безуспешно доискивался у нихъ Іорданъ, сколько просто на присущее обоимъ крайне восторженное преклоненiе передъ всемъ изящнымъ. Надо помнить, что иногда, можетъ-быть, даже самый близкiй другъ не былъ такъ дорогъ Гоголю и не внушалъ ему такихъ горячихъ симпатiй, какъ порою кто-нибудь изъ простыхъ знакомыхъ, въ роде Золотарева, когда последнiй могъ разделять съ нимъ восторженное упоенiе вечными красотами Италiи: въ этихъ случаяхъ въ Гоголе гораздо сильнее говорила въ сущности его тонкая художественная натура, нежели собственно теплота сердца, и потому-то онъ иногда такъ неожиданно и легко переменялъ тонъ и обращенiе съ людьми, повидимому, горячо любимыми, чуть только вследъ за поэтическимъ очарованiемъ на него пахнетъ ненастной сыростью тусклой обыденной жизни. Поэтому же, подъ влiянiемъ все усиливавшагося болезненнаго состоянiя организма, по общему признанiю, суровая проза съ годами все больше убивала въ Гоголе „светлое расположенiе духа“, которымъ прежде, по словамъ Іордана, онъ „всехъ оживлялъ и занималъ“, — и конечно, это произошло совсемъ не по той причине, какъ предполагаетъ Іорданъ, что Гоголь не имелъ успеха на публичномъ чтенiи въ палаццо княгини Зинаиды Волконской, когда, желая помочь бедному художнику Шаповаленке, онъ возымелъ намеренiе публично прочесть „Ревизора“. Вотъ какъ описываетъ Іорданъ это фiаско Гоголя: „Княгиня Зинаида Волконская дала залу въ своемъ Palazzo Poli; собрались все русскiе, находившiеся тогда въ Риме. Плата была громадная — 5 скудъ; мы, художники, были все на лицо. Ивановъ разсказывалъ (sic) намъ заранее: „вотъ вы увидите-съ, вотъ вы увидите-съ, какъ Николай Васильевичъ прочтетъ. Это просто чудесно-съ! Никто такъ не можетъ-съ!“ Поставили Гоголю столъ на эстраде, а на немъ две свечи и стаканъ съ сахарной водой. Но Гоголь сталъ читать такъ вяло, такъ невыносимо скучно, что нагналъ тоску на всехъ. Уже съ самаго почти начала и тотчасъ после 1-го акта, гости стали одинъ за другимъ расходиться. Подъ конецъ остались въ зале одни мы, художники. Гоголь былъ жестоко оскорбленъ и обиженъ. Его самолюбiе столь всегда щекотливое, неимоверно страдало, и онъ этого случая никогда потомъ не могъ забыть. Съ техъ-то поръ, бывало, онъ, иногда въ целый вечеръ, не промолвитъ ни единаго слова.
Сидитъ себе, опустивъ голову на грудь, и запустивъ руки въ карманы шароваръ, —и молчитъ“.
Причиной неудачи въ данномъ случае была, конечно, обычная застенчивость Гоголя и его непривычка читать въ незнакомомъ и притомъ многочисленномъ обществе. Итакъ, если названное соображенiе Іордана справедливо, то , что въ числе разныхъ жизненныхъ невзгодъ и ударовъ, низводившихъ Гоголя съ облаковъ и „клонившихъ его долу“, и эта неудача должна была иметь несомненное и притомъ не малое значенiе. Дело въ томъ, что въ бытность свою въ Италiи Гоголь слишкомъ много жилъ упоенiемъ настоящей минуты, за что и пришлось ему после расплачиваться сильно дававшей себя знать злой тоской отъ подчиненiя неумолимымъ условiямъ времени и матерiальныхъ средствъ, временнымъ освобожденiемъ отъ которыхъ онъ прежде наслаждался отъ всей души. Въ этомъ именно смысле мы объясняемъ себе, напримеръ, следующiя строки письма его къ Жуковскому, которыя могли бы казаться инымъ возмутительными, тогда какъ въ сущности оне только ярко рисуютъ страстное увлеченiе Гоголя Италiей: „Еслибъ вы знали, съ какою радостью я бросилъ Швейцарiю и полетелъ въ мою душеньку, въ мою красавицу Италiю. Она моя! Никто въ мiре ея не отниметъ отъ меня! — Россiя, Петербургъ, снега, подлецы, департаментъ, кафедра, театръ, — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалелъ только, что поэтическая часть этого сна — вы, да три-четыре оставившихъ вечную радость воспоминанiя въ душе моей, не перешли въ действительность. — Еще одно безвозвратное... О Пушкинъ! Пушкинъ! Какой прекрасный сонъ удалось мне видеть въ жизни, и какъ печально было мое пробужденiе! Что̀ бы за жизнь моя была после этого въ Петербурге! Но какъ будто съ целью всемогущая рука Промысла бросила меня подъ сверкающее небо Италiи, чтобы я забылъ о горе, о людяхъ, о всемъ, и весь впился въ ея роскошныя красы. Она заменила мне все. Гляжу, какъ изступленный, на нее и не нагляжусь до сихъ поръ“.
Итакъ, полагаемъ, чистая внутренняя связь Гоголя съ Ивановымъ не вполне была понятна Іордану; но почему Ивановъ лучше умелъ понять и оценить Гоголя, легко объясняется, кроме вообще всехъ названныхъ причинъ, еще темъ, что и самъ Гоголь охотнее открывалъ свою душу только людямъ, особенно ему симпатичнымъ и искренно уважаемымъ, какъ Ивановъ. Притомъ, какъ мы видели, съ Ивановымъ Гоголь гораздо больше имелъ случаевъ соприкасаться лучшими сторонами своей души, — соприкасаться незаметно и невольно.
Здесь опять кроется недоразуменiе. Ивановъ зналъ въ Гоголе многое хорошее, не поддающееся разсудочному анализу и спокойному пересказу и чувствуемое только непосредственно; онъ же притомъ не только искренно любилъ Гоголя и высоко ценилъ его, но и былъ твердо убежденъ въ его всемогуществе и способности побеждать все затрудненiя. Это было, конечно, сильно преувеличенное увлеченiе. Но при всемъ томъ Ивановъ не допускалъ Гоголя хозяйничать въ своей душе, и благоговенiе его передъ Гоголемъ вовсе не исключало самостоятельности въ его отношенiяхъ къ поэту. Когда Ивановъ, по выраженiю Іордана, разсказывалъ (sic) заранее: „вотъ вы увидите-съ, увидите-съ, какъ Николай Васильевичъ прочтетъ; это просто чудесно! никто не можетъ такъ-съ!“ то здесь, очевидно, не было и тени какого-нибудь слепого предубежденiя въ пользу Гоголя, который, какъ все знаютъ въ иную минуту прочесть довольно посредственно то, что̀ онъ безподобно прочтетъ завтра же. Вообще, сужденiя Іордана о Гоголе и Иванове представляются намъ неглубокими, и мы присоединяемся въ своемъ пониманiи отношенiй Иванова къ Гоголю къ мненiямъ, высказаннымъ въ превосходной статье В. В. Стасова. Далее все жившiе въ Риме художники, по ихъ собственному сознанiю, смотрели на Гоголя снизу вверхъ, и Ивановъ не составлялъ въ этомъ случае исключенiя, но это вовсе не значитъ еще, что преклоненiе его передъ Гоголемъ не имело границъ, а скорее указываетъ лишь на то, что его благоговенiе было искреннее и восторженнее, нежели у другихъ его товарищей.
—————
V.
сходныя воззренiя на поэзiю и литературу вообще, присущее имъ обоимъ глубокое религiозное настроенiе и, наконецъ, также въ значительной степени, тяжелыя страданiя отъ физическихъ недуговъ. Ихъ взаимная привязанность, насколько можно судить по письмамъ, никогда не только не была серьезно омрачена какой-нибудь размолвкой, но даже и деликатно сдерживаемымъ взаимнымъ недовольствомъ. Одинъ только разъ въ письмахъ Гоголя къ Языкову промелькнула легкая тень неудовольствiя по поводу просьбы последняго прислать что-нибудь въ издаваемый ихъ общимъ прiятелемъ Пановымъ „Московскiй Сборникъ“. Но, во всякомъ случае, если недостатокъ такта побуждалъ иногда некоторыхъ изъ друзей Гоголя диктаторски вмешиваться въ его личныя и семейныя дела и неловкимъ посредничествомъ растравлять его душевныя раны, то, несомненно, что никогда ничего подобнаго не позволяли себе ни Жуковскiй, ни Языковъ.
Личное знакомство Гоголя съ Языковымъ относится къ концу тридцатыхъ годовъ, но еще гораздо раньше случалось Гоголю съ восторгомъ говорить въ письмахъ о его поэзiи. Такъ, однажды, после язвительнаго отзыва о разныхъ бездарныхъ писателяхъ, Гоголь восклицаетъ: „Попотчивать-ли тебя (А. С. Данилевскаго) чемъ-нибудь изъ Языкова, чтобы закусить эту дрянь конфектами?“ и вследъ затемъ цитируетъ отрывокъ изъ одного стихотворенiя. Въ другой разъ, сравнивая Языкова съ Пушкинымъ, Гоголь характеризуетъ его поэзiю весьма сочувственными чертами, хотя и не теряетъ перспективы въ этомъ сравненiи: „Стихи Языкова — любовь до брака: они эффектны, огненны и съ перваго раза ужъ овладеваютъ всеми чувствами. Но после брака любовь — это поэзiя Пушкина: она не вдругъ обхватитъ васъ, но чемъ более вглядываешься въ нее, темъ более она открывается, развертывается и, наконецъ, превращается въ величавый и обширный океанъ“. Обе приведенныя здесь цитаты относятся къ 1832 и 1833 годамъ; позднейшiе отзывы Гоголя о Языкове слишкомъ известны.
въ Москве. 19-го сентября 1841 года Языковъ такъ писалъ объ этомъ своей сестре:
„Мне пришлось еще зиму просидеть въ Ганау. Братъ Петръ Михайловичъ разскажетъ тебе, почему, какъ и чего ради это сделалось. Онъ отправился отсюда въ Дрезденъ, а потомъ и далее въ Питеръ и на Русь, вместе съ Гоголемъ, который провелъ съ нами целый месяцъ, ожидая решенiя судьбы моей на будущiй годъ съ нами; обещался жить со мною вместе, т. -е. на одной квартире, по возвращенiи моемъ въ Москву. Онъ, кажется, написалъ много новаго и едетъ издавать оное. Онъ премилый, и я радъ, что братъ Петръ Михайловичъ не одинъ пустился въ дальнiй путь, а съ товарищемъ, съ которымъ не можетъ быть скучно и который бывалъ и перебывалъ въ чужихъ краяхъ и знаетъ все немецкiе обычаи и поверiя. Гоголь обещался прiехать пожить и въ Симбирске, чтобы получить истинное понятiе о странахъ приволжскихъ. Это было бы намъ хорошо“.
Решено было, что Гоголь и братъ Языкова поедутъ впередъ и будутъ дожидаться въ Москве возвращенiя Николая Михайловича. Въ ожиданiи последняго, Гоголь, какъ и въ прежнiе прiезды въ Москву, остановился у Погодина. Его увлеченiе Москвой и московскими прiятелями, однако, оказалось непрочнымъ и непродолжительнымъ. Еще не далее какъ за годъ передъ темъ, одни неотложныя обстоятельства могли заставить Гоголя, скрепя сердце, выехать изъ Рима въ Москву, тогда какъ изъ Москвы онъ стремился какъ можно скорее вырваться обратно въ любимый городъ, пока это не удалось ему благодаря сделанному для него друзьями крупному займу. Теперь онъ мечталъ надолго устроиться въ Москве и въ первомъ письме съ увлеченiемъ писалъ своему другу объ ожидаемыхъ удовольствiяхъ совместной жизни, говоря: „Жизнь наша можетъ быть здесь полно хороша и безбурна. Кофiй (любимый напитокъ обоихъ друзей) „уже доведенъ мною до совершенства“ и проч. Но вскоре крупная ссора съ Погодинымъ и недовольство какими-то мелочными непрiятностями и сплетнями заставили Гоголя, не дожидаясь замешкавшагося Языкова, „какъ благодати ждать счастливаго отъезда“.
Въ Риме Гоголь снова встречается съ Языковымъ, часто переменявшимъ по совету докторовъ места леченiя. Здесь ему пришлось также заботливо ухаживать за „умирающимъ“ другомъ, какъ некогда ухаживалъ онъ за другимъ близкимъ человекомъ, такъ рано оставившимъ светъ, симпатичнымъ юношей Іосифомъ Вiельгорскимъ. Сначала Языковъ былъ такъ слабъ, что за нимъ предполагали прислать кого-нибудь изъ Москвы, чтобы немедленно везти на родину, но черезъ несколько времени онъ оправился настолько, что снова могъ посещать разные курорты. Такимъ образомъ друзья разстались навсегда, но сохраняли до конца глубокую нравственную связь, поддерживая письмами другъ въ друге религiозное настроенiе.
„картинку“ для обертки „М. Д.“, онъ писалъ своему другу Н. Д. Белозерскому (12 апреля 1842 года): „Здоровье мое и я самъ не гожусь для здешняго климата, а главное — моя бедная душа: ей нетъ здесь прiюта или, лучше сказать, для ней нетъ такого прiюта здесь, куда бы не доходили до нея волненья. Я же теперь больше гожусь для монастыря, чемъ для жизни светской“.
—————
преимущественно изученiю этого, преобладавшаго въ нашемъ писателе въ его последнiе годы настроенiя. Соответственно этому, и изъ событiй 1842 г., насколько это возможно, мы выбираемъ здесь только те, которые менее непосредственно и интимно связаны съ исторiей внутренней жизни Гоголя. Такъ мы коснемся здесь только съ внешней стороны цензурныхъ затрудненiй при печатанiи перваго тома „Мертвыхъ Душъ“, а къ вызвавнымъ ими душевнымъ пертурбацiямъ намъ придется еще вернуться вторично, когда мы будемъ разсматривать преимущественно интимныя отношенiя Гоголя къ друзьямъ и представимъ характеристику его позднейшаго аскетическаго настроенiя.