III. ПОЕЗДКА ГОГОЛЯ ВЪ РОССІЮ И ЕГО ОТНОШЕНІЯ КЪ СЕМЬЕ И ДРУЗЬЯМЪ.
I.
Потребность найти утешенiе въ вынужденной поездке на родину заставила Гоголя успокоивать себя темъ, что онъ кстати окончитъ и напечатаетъ драму съ сюжетомъ изъ малороссiйской жизни и что дорога, по обыкновенiю, разбудитъ его дремавшее въ последнее время вдохновенiе. „Трудъ мой“, — писалъ онъ съ дороги о начатой драме Шевыреву, — „нейдетъ, а чувствую, вещь можетъ быть славная! Или для драматическаго творенiя нужно работать въ виду театра, въ омуте со всехъ сторонъ уставившихся на тебя лицъ и глазъ зрителей, какъ я работалъ во времена оны? Я надеюсь много на дорогу. Дорогою обыкновенно у меня развивается и приходитъ на умъ содержанiе; все сюжеты почти я обделывалъ въ дороге“. Въ этомъ же письме изъ Вены отъ 10-го августа Гоголь прямо говоритъ: „Словомъ, я долженъ ехать, несмотря на все мое нежеланiе“. Несколько дней после этого онъ провелъ снова съ Погодинымъ въ Марiенбаде, страдая отъ повторявшихся на каждомъ шагу встречъ съ русскими, допекавшими его вопросами о томъ, что̀ онъ пишетъ. Въ Марiенбаде онъ снова пользовался водами. Въ это время онъ опять возвратился къ давно оставленному изученiю народныхъ песенъ, необходимому для задуманной, но никогда не напечатанной драмы и для „Тараса Бульбы“. „Передо мной“, — писалъ онъ Шевыреву, — „выясняются и проходятъ поэтическимъ строемъ времена казачества, и если я ничего не сделаю изъ этого, то я буду большой дуракъ. Малороссiйскiя ли песни, которыя теперь у меня подъ рукою, навеяли ихъ, или на душу мою нашло само собою ясновиденiе прошедшаго, только я чую много того, что̀ ныне редко случается“.
—————
До какой степени Гоголь хотелъ показать своимъ, что онъ колебался, уже, повидимому, принявъ, решенiе ехать въ Петербургъ, видно изъ того, что, уже известивъ сестеръ о выезде, онъ вдругъ, неизвестно какими судьбами, опять пишетъ будто изъ Трiеста, яко бы на обратномъ пути въ Римъ (для того будто бы, чтобы продолжать прерванное леченiе). Онъ снова предается досаде и говоритъ матери: „Если я буду въ Россiи, то это будетъ никакъ не раньше ноября месяца, и то если найду для этого удобный случай и если поездка эта меня не разоритъ. Путешествiе же зимой по Россiи несравненно дешевле. Еслибы не обязанность моя быть при выпуске моихъ сестеръ и устроить по возможности лучше судьбу ихъ, то я бы не сделалъ подобнаго дурачества и не рисковалъ бы такъ своимъ здоровьемъ“. Но это было только новымъ напраснымъ огорченiемъ для матери, потому что, какъ бы покоряясь необходимости, Гоголь тутъ же извещалъ ее о вторичномъ выезде въ Вену. После этого Гоголь яко бы снова заселъ на месяцъ въ Вене, до условленной встречи съ Погодинымъ, будто бы состоявшейся лишь въ двадцатыхъ числахъ октября. Ему трудно было принудить себя собраться въ дорогу, и отъездъ незаметно откладывался со дня на день, даже и въ то время, когда онъ, наконецъ, решилъ поездку безповоротно. Въ письме, помеченномъ 24-ымъ октября, онъ извещалъ мать: „сегодня выезжаю“, но будто бы остался еще разъ на несколько дней и 28-го числа снова пишетъ уже и окончательно:
„Итакъ, я выезжаю сегодня въ Россiю!“. Отметимъ здесь и одно мелочное обстоятельство; теперь уже онъ просилъ мать: „На всякiй случай приложите и рубашки, которыя у васъ для меня сделаны“.
После сказаннаго совершенно непонятною и необъяснимою съ перваго взгляда является въ воспоминанiяхъ С. Т. Аксакова приведенная имъ дата письма, написаннаго къ нему М. С. Щепкинымъ (28-го сентября 1839 года), съ известiемъ о прiезде въ Москву Гоголя. Известно, что последнее было принято всеми московскими друзьями Гоголя, какъ событiе. Все они давно уже мечтали о его возвращенiи, а Погодинъ, говорятъ, еще собираясь въ Италiю, питалъ намеренiе привезти съ собой Гоголя. Темъ страннее видеть на заграничныхъ письмахъ Гоголя, напечатанныхъ г. Кулишемъ, даты, относящiяся не только къ сентябрю, но даже къ концу октября 1839 г. По этимъ числамъ, всегда аккуратно выставляемымъ г. Кулишемъ и провереннымъ по печатямъ почтовыхъ конвертовъ, выходитъ, будто бы Гоголь оставался заграницей почти до ноября. Съ другой стороны, выездъ Гоголя съ Аксаковымъ въ Петербургъ, когда ему нужно было взять сестеръ изъ института, отнесенъ последнимъ къ 26 октября 1839 г., не говоря уже о томъ, что записка Щепкина была получена Аксаковымъ еще на даче, следовательно, никакъ уже не въ последнихъ числахъ октября. Наконецъ, выезду въ Петербургъ предшествовало немалое замедленiе, происшедшее по вине Аксакова. Все эти показанiя представляются окончательно сбивчивыми и противоречивыми, если сопоставимъ разсказъ Аксакова съ следующими словами письма Гоголя изъ Вены отъ 28-го октября 1839 г.: „Черезъ месяца полтора или два буду въ С. -Петербурге, а недели черезъ две после этого въ Москве“. Между темъ Гоголь прiехалъ раньше въ Москву, а въ Петербургъ все-таки прибылъ въ начале ноября. Наконецъ, пребыванiе Гоголя въ начале ноября въ Петербурге подтверждается одинаково обоими взаимно противоречащими источниками.
Такимъ образомъ въ теченiе сентября и октября месяцевъ 1839 г. Гоголь по датамъ его писемъ и по разнымъ свидетельствамъ современниковъ оказывается находящимся одновременно въ Россiи и за-границей, въ Москве и въ Трiесте. Но въ дневнике Погодина подъ заглавiемъ „Годъ въ чужихъ краяхъ“ и въ „Исторiи моего знакомства съ Гоголемъ“ С. Т. Аксакова мы находимъ целый рядъ данныхъ, доказывающихъ съ полной несомненностью, что въ 1839 г. Гоголь совершалъ поездку изъ-за границы въ Россiю вместе съ Погодинымъ; известно съ точностью, въ какой день и где они проезжали; наконецъ известно, что оба они прибыли въ Москву 26 сентября 1839 г. — и въ то же время въ изданiи г. Кулиша мы встречаемъ письма Гоголя къ матери отъ 26 сентября 1839 г. изъ Трiеста, а отъ 24 и 28 октября изъ Вены! Различiемъ между старымъ и новымъ стилемъ такое противоречiе не устраняется никоимъ образомъ. Надо иметь при этомъ въ виду, что г. Кулишъ съ безусловной точностью обозначалъ скобками те даты, которыя были выставлены имъ только по соображенiю. Значитъ, эти даты действительно стояли на подлинныхъ письмахъ Гоголя. Н. С. Тихонравовъ по этому поводу замечаетъ: „Письма Гоголя къ матери, напечатанныя въ изданiи Кулиша (V, 386—389), писаны несомненно уже изъ Москвы, между темъ надъ первымъ изъ нихъ стоитъ Трiестъ, надъ вторымъ и третьимъ Вена“. Это заключенiе вывелъ онъ изъ того, что Гоголь говоритъ матери: „письма будутъ доставлены изъ Москвы съ казеннымъ курьеромъ и вы, стало-быть, заплатите только до Москвы, что̀ сделаетъ большую разницу“. Сначала это соображенiе можетъ казаться недостаточнымъ; но въ одномъ iюньскомъ письме Гоголя къ матери изъ Рима сказано: „Прощайте до следующаго письма. Для лучшаго и исправнейшаго полученiя писемъ, адресуйте въ г. Марiенбадъ, въ Богемiю; оттуда оно будетъ ко мне отправлено вернейшимъ образомъ“; въ конце же сентября въ мнимомъ письме изъ Трiеста, Гоголь, напротивъ, говоритъ: „Меня очень удивило ваше письмо, писанное отъ августа и полученное мною черезъ Богемiю. Вы, верно, нехорошо прочитали мое письмо. Я вовсе не писалъ, что буду въ Марiенбаде, и темъ более съ намеренiемъ оттуда ехать въ Россiю. Черезъ Богемiю я потому просилъ васъ адресовать письма, что мне будутъ отправлены курьеромъ вдвое скорее и вернее, чемъ по почте“. Между темъ положительно известно, что Гоголь былъ летомъ 1839 года въ Богемiи и, въ частности, въ Марiенбаде. Такое противоречiе сомнительно уже само по себе, но еще подозрительнее то, что въ письме отъ 28 октября, написанномъ будто бы изъ Вены, Гоголь говоритъ: „Итакъ, я сегодня выезжаю въ Россiю; черезъ месяца 1½ или два буду въ Петербурге“, — тогда какъ онъ въ то время уже более месяца прожилъ въ Москве и вскоре выехалъ въ Петербургъ. Такъ представляется это дело по соображенiю всехъ данныхъ. Причиной же такой странной мистификацiи было, можетъ-быть, опасенiе Гоголя, чтобы мать, сильно жаждавшая повидаться съ нимъ, не прiехала слишкомъ рано къ Погодину, тогда какъ Гоголю и безъ того неловко было помещать на долгое время у него всю семью, — или же какое-нибудь иное практическое соображенiе. Для разрешенiя подобнаго сомненiя было бы важно видеть самыя письма, если бы они сохранились, такъ какъ отдельныхъ конвертовъ въ то время еще не существовало. Издатель писемъ Гоголя, г. Кулишъ, вообще говоря, прекрасно выполнилъ свою задачу, но до появленiя книги Аксакова о Гоголе, а также книги Погодина „Годъ въ чужихъ краяхъ“, онъ, конечно, не могъ и предвидеть, что кому-нибудь впоследствiи можетъ понадобиться такая мелочь, какъ почтовое клеймо на обороте письма. — Но 12 сентября Гоголь былъ въ Варшаве, а затемъ целый рядъ ясныхъ данныхъ въ недавно напечатанныхъ письмахъ И. И. Срезневскаго къ матери решительно устраняетъ последнее сомненiе въ томъ, что Гоголь, надписывая на письмахъ, будто бы они были посланы изъ Вены и Трiеста, писалъ ихъ на самомъ деле изъ Москвы. Въ письме отъ 7 октября „Погодинъ только-что воротился изъ-за границы, былъ въ Германiи, Англiи, Францiи, Италiи и воротился вместе съ Гоголемъ. Вотъ почему я имелъ случай увидеться и съ этимъ русскимъ испанцемъ. Онъ молодой человекъ, хорошенькiй собой, умненькiй, любящiй все славянское, все малороссiйское, но съ перваго виду мало обещающiй“.
Но оставимъ это странное противоречiе, обративъ еще вниманiе лишь на то, что упомянутая выше записка Щепкина должна передавать вполне точное сообщенiе, которое притомъ верно и живо характеризовало отношенiя къ Гоголю москвичей и, ценное въ этомъ смысле, разумеется, вполне заслуживало того вниманiя, которое обратилъ на него Аксаковъ.
II.
Общее содержанiе въ высшей степени интереснаго разсказа Аксакова и особенно делаемыя имъ замечанiя и характеристики, безъ сомненiя, очень ценны. Отсылая читателей къ прекрасному и обстоятельному разсказу Аксакова о жизни Гоголя въ Москве и ихъ общей поездке въ Петербургъ, обратимъ здесь вниманiе лишь на замеченную Аксаковымъ перемену въ отношенiяхъ къ нему Гоголя. „Казалось, какъ бы могло“, — говоритъ Аксаковъ, — „пятилетнее отсутствiе, безъ письменныхъ сношенiй, такъ сблизить насъ съ Гоголемъ? По чувствамъ нашимъ мы, конечно, имели полное право на его дружбу и, безъ сомненiя, Погодинъ, знавшiй насъ очень коротко, передалъ ему подробно обо всемъ, и Гоголь почувствовалъ, что мы точно его настоящiе друзья“. Итакъ, въ Москве у Гоголя, кроме Щепкина, Погодиныхъ и Шевыревыхъ, прибавилось теперь еще одно сердечно расположенное къ нему и высоко имъ ценимое семейство. Если доверять разсказу Аксакова, — а сомневаться въ его справедливости мы не имеемъ основанiя, — то прiездъ Гоголя въ Москву, прежде чемъ онъ поехалъ взять сестеръ изъ института, при его стеснительныхъ матерiальныхъ условiяхъ и несомненномъ утомленiи отъ долгой дороги, долженъ быть объясненъ действительнымъ расположенiемъ его къ московскимъ друзьямъ, съ которыми онъ имелъ случай еще более сойтись въ Риме. Еще менее мы должны сомневаться въ томъ, что не только Гоголя, какъ говорится, тянуло къ нимъ, но онъ и съ ихъ стороны нашелъ самый радушный прiемъ и почувствовалъ себя въ родной сфере и обстановке, чемъ всего лучше объясняется и внезапная его приветливость и симпатiя къ дому Аксаковыхъ. Какъ известно, Гоголь совершенно изменялся, переходя изъ близкаго круга въ общество людей постороннихъ и наоборотъ. Это же самое произошло и теперь: благодаря разсказамъ Погодина о пламенной и безкорыстной любви къ нему Аксаковыхъ, онъ и самъ, конечно, почувствовалъ къ нимъ прiязнь и сталъ ихъ считать своими. Такое начало должно было въ ближайшемъ времени повести ихъ къ темъ более тесному сближенiю, что Гоголь не могъ не оценить широкаго сердца старика Аксакова, доказывавшаго ему на каждомъ шагу свое расположенiе самымъ деломъ и до того осыпавшаго его немаловажными услугами, что такимъ великодушiемъ и безпредельной добротой не могъ бы не тронуться самый черствый человекъ. Самое общенiе съ Аксаковымъ имело весьма счастливое действiе на Гоголя: въ продолженiе всей дороги до самаго Петербурга Гоголь шутилъ и заставлялъ своихъ спутниковъ хохотать до упада, хотя, по наблюденiямъ того же Аксакова, несмотря на личину веселости, онъ былъ сильно разстроенъ. Причины удручавшихъ Гоголя печалей намъ известны, но зато темъ более намъ разъясняется теперь влiянiе на него теплаго, въ высшей степени сердечнаго обхожденiя съ нимъ Аксакова, относившагося къ нему съ вниманiемъ вполне преданнаго человека. Въ самомъ деле, каждая страница воспоминанiй последняго дышетъ истиннымъ, не часто встречаемымъ въ жизни дружескимъ чувствомъ. Съ какой любовью онъ говоритъ о характере, привычкахъ Гоголя, о состоянiи его здоровья! Болезненность и необычайная зябкость Гоголя уже тогда сильно бросались въ глаза, и все это Аксаковъ замечалъ и потомъ занесъ въ свои воспоминанiя... Уже самая мысль записать все, что̀ такъ или иначе имело отношенiе къ жизни Гоголя, не принадлежитъ къ числу часто исполняемыхъ у насъ и доказываетъ, до какой степени онъ дорожилъ малейшей чертой, касавшейся его друга...
Въ Петербурге Гоголю пришлось улаживать разныя денежныя затрудненiя: „По поводу моихъ сестеръ“, — жаловался онъ, — „столько мне делъ и потребностей денежныхъ, какъ я никогда не ожидалъ: за одну музыку и за братые ими уроки нужно заплатить более тысячи, да притомъ на обмундировку, то, другое, такъ что у меня голова кружится“. Одной изъ крупныхъ непрiятностей для Гоголя было то, что ему не удавалось устроить своихъ сестеръ въ Петербурге даже на короткое время до своего отъезда. „Е. Г. Черткова, съ которой Гоголь былъ очень друженъ, не взяла его сестеръ къ себе, хотя очень могла бы это сделать; у другихъ знакомыхъ поместить было невозможно“. Жуковскiй обещалъ похлопотать у императрицы, но, какъ нарочно, императрица въ то время занемогла, и Жуковскiй не решался утруждать ее. (Обратиться къ Жуковскому посоветовалъ на этотъ разъ Погодинъ). Обо всемъ этомъ мы имеемъ согласныя сведенiя во всехъ нашихъ источникахъ, но у Аксакова прямо и определенно указываются факты, тогда какъ, напр., въ письме Гоголя къ Погодину находимъ лишь общiй загадочный намекъ („Надеюсь на Жуковскаго, но до сихъ поръ никакого вернаго ответа не получилъ. Правда, что время не очень благопрiятное“). Между темъ въ Петербурге прiездъ Гоголя возбудилъ непрiятные для него толки и разговоры, и онъ неудержимо стремился возвратиться въ Москву. Аксаковъ сообщаетъ много любопытнаго о петербургскихъ впечатленiяхъ Гоголя и особенно о его мученiяхъ подъ давленiемъ настоятельной необходимости во что бы то ни стало достать деньги, нужныя при выпуске сестеръ. Благородный поступокъ Аксакова, предложившаго ему взаймы 2. 000 рублей, его утонченная деликатность и великодушiе должны были окончательно упрочить признательность къ нему въ сердце Гоголя. Впечатленiе его передано Аксаковымъ въ следующихъ словахъ: „Видно, въ словахъ моихъ и на лице моемъ выражалось столько чувства правды, что лицо Гоголя не только прояснилось, но сделалось лучезарнымъ.
Вместо ответа, онъ благодарилъ Бога за эту минуту, за встречу на земле со мной и моимъ семействомъ, протянулъ мне обе свои руки, крепко сжалъ мои и посмотрелъ на меня такими глазами, какими смотрелъ за несколько месяцевъ до своей смерти, уезжая изъ нашего Абрамцева въ Москву и прощаясь со мной не надолго“.
отъ 4-го ноября онъ говорилъ: „Не вижу часу ехать въ Москву, и весь бы летелъ къ вамъ сiю же минуту“, и сокрушался при мысли о возможныхъ проволочкахъ: „Боже, если я и къ 20 ноябрю (sic) не буду еще въ Москве!“ Но самъ онъ не умелъ ухаживать за институтками-сестрами и долженъ былъ поместить ихъ до дня отъезда у Балабиныхъ. По нелицепрiятному свидетельству Аксакова, Гоголь при посещенiи имъ сестеръ въ институте и позднее производилъ на него впечатленiе самаго нежнаго брата, но не умевшаго, однако, съ ними обходиться. Гоголь очень занимался своими сестрами: „онъ самъ покупалъ все нужное для ихъ костюма, нередко терялъ записки нужныхъ покупокъ, которыя оне ему давали, и покупалъ совсемъ не то, что̀ было нужно; а между темъ у него была маленькая претензiя, что онъ во всемъ знаетъ толкъ и умеетъ купить хорошо и дешево“. Въ Петербурге, по словамъ Аксакова, не понимали и бранили Гоголя; ухаживать за сестрами онъ не умелъ и не зналъ, какъ съ ними обращаться; большинство впечатленiй въ Петербурге было для него тяжелое; дальнейшее пребыванiе въ такомъ положенiи становилось съ каждымъ днемъ невыносимее, а уехать въ Москву все-таки не удавалось. Всего ужаснее въ этой пытке было то, что ему не хотелось долго оставлять своихъ сестеръ у Репниныхъ, темъ более, что тамъ ничемъ не могли на нихъ угодить. Оне были помещены тамъ съ 18-го ноября и пробыли почти месяцъ. По старой дружбе, Репнины и Балабины ухаживали за ними, какъ умели, но не могли ничемъ победить ихъ институтской застенчивости. Елизавета Васильевна Гоголь (въ замужестве Быкова) сама признавалась впоследствiи, что оне съ сестрой не пили по утрамъ чаю, упорно отказывались отъ пищи, несмотря ни на какiя угощенiя, и потихоньку ели угли отъ голода. „Мне приходилось сидеть“, — вспоминала она, — „рядомъ съ однимъ изъ сыновей Балабиныхъ; я просила сестру Аннетъ поменяться местами (она сидела рядомъ съ Marie Балабиной), — она каждый разъ соглашалась, но когда приходило время садиться, у нея не хватало храбрости, и я со слезами на глазахъ садилась на свое старое место“. Ехать, не дожидаясь Аксакова, Гоголю мешало неименiе прислуги и общества для сестеръ; притомъ, какъ мы видели, онъ нуждался при обхожденiи съ робкими молодыми девушками въ помощи более опытныхъ и привычныхъ людей. Однажды у него сорвались по поводу этихъ невзгодъ слова горькой досады: „Всему виной Аксаковъ. Онъ меня выкупилъ изъ беды, онъ же и посадилъ“. Наконецъ, томленiямъ Гоголя наступилъ давно желанный пределъ и съ облегченнымъ сердцемъ онъ возвратился въ Москву къ самому исходу 1839 года. За этотъ промежутокъ времени мысли о драме были отложены, хотя Гоголь и подумывалъ изредка о напечатанiи комедiи въ „Сыне Отечества“ и „Библiотеке для Чтенiя“. Гоголь остановился у Погодина и ждалъ свиданья съ матерью, чтобы затемъ при первой возможности возвратиться въ Римъ.
„Римъ мой! А о благодарности нечего и говорить: она сильна. Я употреблю все и, дастъ Богъ, выплачу мой долгъ“... Оставалось повидаться съ матерью и устроить домашнiя дела. Одну изъ сестеръ Гоголю удалось поместить у П. И. Раевской, прiятельницы его знакомой А. П. Елагиной. По словамъ покойной А. В. Гоголь (въ письме ко мне), Гоголь, „прежде совсемъ не зналъ Раевской, но ему посоветовали поместить сестру въ этомъ почтенномъ семействе, и тогда только онъ познакомился съ ними“. Г. Кулишъ въ „Запискахъ о жизни Гоголя“, передаетъ со словъ А. П. Елагиной, что однажды, заехавъ къ ней на минуту, чтобы отправиться потомъ къ Раевской, Гоголь, положилъ руки на столъ и погрузился въ глубокое раздумье, выказывая при напоминанiяхъ матери совершенное нерасположенiе ехать. Напрасно Марья Ивановна торопила его: очевидно было, что ему приходилось делать надъ собой тяжелое усилiе. Заметивъ это, Елагина вызвалась ехать вместо него и получила на это согласiе... Когда счастливый случай послалъ ему въ лице молодого Панова товарища въ поездке, то оставаться въ Москве уже не было причинъ, и 18-го мая онъ выехалъ изъ нея въ Италiю, получивъ, между прочимъ, обещанiе отъ Константина Сергеевича Аксакова, что онъ вскоре также последуетъ за ними туда. Уговаривая последняго посетить излюбленную имъ страну, Гоголь преследовалъ не одинъ эгоистическiй интересъ: ему хотелось „перенести своего юнаго прiятеля изъ отвлеченнаго мiра мысли въ мiръ искусства“. Въ конце нашего обзора главнейшихъ фактовъ изъ жизни Гоголя въ Москве въ первой половине 1840 г. укажемъ особенно на вынесенное семействомъ Аксаковыхъ заключенiе о пристрастiи Гоголя къ Италiи: „Намъ казалось, что Гоголь не довольно любитъ Россiю, что итальянское небо, свободная жизнь посреди художниковъ, роскошь климата, поэтическiя развалины славнаго прошедшаго, — все это вместе бросало невыгодную тень на природу нашу и нашу жизнь“. А въ Россiи въ это время уже чрезвычайно высоко ставили Гоголя. Такъ Великопольскiй, задумавъ какое-то литературное предпрiятiе, писалъ Погодину: „Не могу ли я черезъ васъ достать отъ Гоголя отрывка изъ „Мертвыхъ Душъ?“.
III.
Воспоминанiя С. Т. Аксакова, такъ ярко рисующiя во всехъ подробностяхъ жизнь Гоголя въ Москве, при всей своей несомненной правдивости и полноте, все-таки не исчерпываютъ безусловно всехъ его тогдашнихъ стремленiй и интересовъ. Пробелъ въ этой мастерской картине заключается преимущественно въ томъ, что заветныя надежды и планы Гоголя оставались не вполне известными Аксакову, такъ что о нихъ мы можемъ полнее судить уже по другимъ источникамъ, и притомъ, главнымъ образомъ, по письмамъ Гоголя къ Жуковскому, напечатаннымъ въ „Русскомъ Архиве“. Какъ известно, Гоголь не былъ большимъ охотникомъ посвящать въ свои тайныя намеренiя самыхъ дорогихъ для него людей, а Аксаковъ уже въ силу врожденной деликатности и благородства своего характера не стремился проникать въ то, что̀ отъ него скрывалось, не считая возможнымъ даже подвергать контролю вероятность возвращенiя ему въ близкомъ будущемъ занятой для Гоголя суммы. Въ этомъ последнемъ отношенiи онъ представлялъ особенно резкую противоположность Погодину, который, будучи связанъ съ Гоголемъ гораздо более продолжительными и близкими отношенiями, не стеснялся, однако, очень скоро начать довольно ощутительно давать чувствовать Гоголю, что дорогой его прiятель ни на минуту не забываетъ въ немъ должника. Но былъ у Гоголя, кроме Аксакова, еще другой вполне преданный и совершенно безкорыстный покровитель и другъ, обращаться къ которому было для Гоголя часто въ то же время и настоятельной необходимостью, и наиболее надежнымъ рессурсомъ во всехъ затруднительныхъ случаяхъ. Такимъ истиннымъ доброжелателемъ былъ для Гоголя, разумеется, Жуковскiй.
Еще передъ выездомъ изъ Рима Гоголю пришлось обратиться къ маститому поэту, когда онъ понемногу долженъ былъ убедиться, что предстоящая поездка въ Россiю „неотразима“. Мы не знаемъ, насколько справедливо, что за однехъ сестеръ Гоголю надо было заплатить несколько тысячъ въ Петербурге; но если это было имъ даже преувеличено, то во всякомъ случае уже его собственное матерiальное положенiе было тогда далеко не блестяще: онъ находился въ такой нужде, что, даже оставаясь спокойно въ Риме, былъ бы принужденъ позаботиться о поправленiи своихъ незавидныхъ обстоятельствъ. Жуковскому онъ жаловался и, конечно не безъ основанiя, — что „послалъ въ Петербургъ за последними деньгами и больше ни копейки; впереди нетъ совершенно никакихъ средствъ добыть ихъ“. Тогда-то подъ давленiемъ нужды зародилась у Гоголя мысль хлопотать о полученiи какой-нибудь должности въ Риме, чтобы иметь небольшое, но верное обезпеченiе. Жаль только, что предположенiя Гоголя не всегда бывали легко осуществимы, и потому просьбы хлопотать за него должны были, по всей вероятности, не мало затруднять не привыкшаго ни въ чемъ отказывать Жуковскаго. Въ своихъ просительныхъ письмахъ Гоголь, какъ обыкновенно поступаетъ въ подобныхъ случаяхъ большинство нуждающихся, не столько взвешивалъ возможность осуществленiя возникающихъ плановъ, сколько настаивалъ на необходимости изыскать для него сколько-нибудь удовлетворительный источникъ безбеднаго существованiя. Его соблазняла тогда участь Иванова.
IV.
Когда летомъ 1839 г. Гоголь былъ вынужденъ оставить на время Римъ по семейнымъ деламъ, сердечныя отношенiя его къ Иванову уже установились окончательно. Затемъ по прiезде въ Римъ наследника и Жуковскаго, Гоголь много времени проводилъ съ последнимъ, показывая ему городъ, восхищаясь ландшафтами и рисуя вместе съ натуры. Въ эту пору Ивановъ, мало знакомый съ Жуковскимъ, не привыкшiй къ требованiямъ оффицiальныхъ условiй, реже встречался съ Гоголемъ, и, находясь въ какомъ-то напряженномъ состоянiи, „жилъ по-петербургски“. „Делали визиты то тому, то другому“, жалуется онъ въ письме къ отцу на временное нарушенiе своей спокойной жизни свободнаго художника, „принимали къ себе въ мастерскiя князей и графовъ съ фамилiями; втолковывали имъ итоги нашего здесь пребыванiя, и наконецъ рады, рады были, что все это разъехалось, оставя намъ, вместо бритья, щетокъ, фрака — кисти и палитру, — и, одевшись въ полуразбойническое платье, я подмалевалъ всю “.
Тотчасъ же после этого невольнаго перерыва Ивановъ снова съ головой погрузился въ чудный мiръ творчества и снова блаженствовалъ наедине съ собой, стараясь уловить и передать кистью образы, создаваемые его воображенiемъ; онъ опять уносился сердцемъ и мыслями во времена Христа и апостоловъ; Гоголя по прежнему онъ часто навещалъ. По свидетельству Погодина, въ воспоминанiяхъ последняго о Шевыреве, во время ихъ прiезда въ Римъ въ 1839 году, они все трое (Гоголь, Шевыревъ и Погодинъ) проводили большую часть времени въ обществе Иванова. Когда однажды, 25 марта 1839 г., Гоголь привелъ къ нему въ студiю Погодина и Шевырева, то Ивановъ снова былъ уже совершенно въ своей обычной сфере. Погодинъ такъ описываетъ въ своемъ дневнике эту первую встречу съ Ивановымъ: „Мы увидели въ комнате Иванова ужасный безпорядокъ, но такой, который тотчасъ даетъ знать о принадлежности своей художнику. Стены исписаны разными фигурами, которая меломъ, которая углемъ; вотъ группа, вотъ целый эскизъ. Тамъ виситъ прекрасный дорогой эстампъ, здесь приклеенъ или прилепленъ какой-то очеркъ. Въ одномъ углу на полу валяется рухлядь, въ другомъ — исчерченные картоны. Самъ онъ въ простой холстинной блузе, съ долгими волосами, которыхъ онъ не стригъ, кажется, года два, съ палитрой въ одной руке, съ кистью въ другой, стоитъ одинъ одинехонекъ передъ нею, погруженный въ размышленiе“. Вотъ такая-то жизнь казалась идеальною Гоголю, и онъ ничего для себя не желалъ бы иного, какъ только также работать на свободе и въ уединенiи надъ „Мертвыми Душами“; то, что̀ было уже достигнуто Ивановымъ, хотя и на короткое время, въ отношенiи внешнихъ условiй, являлось только предметомъ горячихъ и не совсемъ осуществимыхъ мечтанiй для Гоголя, писавшаго около того же времени Жуковскому: „Если бы мне такой пенсiонъ, какой дается дьячкамъ, находящимся здесь при церкви, то я бы протянулся темъ более, что въ Италiи жить дешевле“.
Мысль его получить пенсiонъ, равный выдаваемому воспитанникамъ академiи художествъ въ Риме, не имела, разумеется, никакого основанiя, и гораздо удобнее было Жуковскому просто обратиться къ Государю съ просьбой для него о некоторой субсидiи. Гоголь прекрасно сознавалъ это и потому тотчасъ же заменяетъ свою первую просьбу предложенiемъ снова испробовать однажды уже счастливо удавшееся средство. Какъ года два тому назадъ онъ получилъ крупное вознагражденiе за поднесенный Государю экземпляръ „Ревизора“, такъ теперь онъ проситъ Жуковскаго въ надежде на новую награду: „Найдите случай и средство указать какъ-нибудь Государю на мои повести: „Старосветскiе Помещики“ и „Тараса Бульбу“. Это те две счастливыя повести, которыя нравились совершенно всемъ вкусамъ и всемъ различнымъ темпераментамъ; все недостатки, которыми оне изобилуютъ, вовсе неприметны были для всехъ, кроме васъ, меня и Пушкина. Я виделъ, что по прочтенiи ихъ более оказывали вниманiя. Еслибы ихъ прочелъ Государь! Онъ же такъ расположенъ ко всему, где есть теплота, чувство и что̀ пишется прямо отъ души. О, меня что-то уверяетъ, что онъ бы прибавилъ ко мне участiя“. Будучи убежденъ во всегдашней готовности Жуковскаго чемъ можно помочь ему, Гоголь и въ следующемъ письме основываетъ свои просьбы о ходатайстве за него предъ трономъ, главнымъ образомъ, на своихъ нуждахъ. „Мне нужно“, — говорилъ онъ, — „на экипировку сестеръ, на заплату за музыку, учителямъ во все время ихъ пребыванiя въ институте, около 5000 р. и, признаюсь, это на меня навело совершенный столбнякъ. Объ участи своей я не забочусь: мне нуженъ воздухъ, да небо, да Римъ“. Въ этомъ письме Гоголь проситъ Жуковскаго поговорить о немъ съ императрицей.
Гостя въ Россiи, Гоголь не переставалъ тосковать о Риме, но долго не могъ добиться желаемой возможности сколько-нибудь удовлетворительно устроить собственныя дела и дела своего семейства. Несомненно одно, — что онъ никакъ не ожидалъ сначала, чтобы ему пришлось остаться въ Россiи больше полугода; самое меньшее, на что̀ онъ разсчитывалъ, что ему придется вернуться въ Италiю не позже марта, о чемъ онъ ясно говоритъ въ одномъ изъ писемъ къ Иванову, вскоре после ихъ разлуки. „Я, къ сожаленiю, не буду въ Риме раньше февраля. Никакъ не могу отклониться отъ неотразимой для меня поездки въ Петербургъ. Но въ феврале непременно намеренъ очутиться на Via Felice и на моей старой квартире и вновь примемся за capreto arrosto и asciuto“, и черезъ несколько строкъ еще разъ прибавляетъ: „, если не въ феврале, то въ марте непременно“. Сообразно съ этими предположенiями Гоголь черезъ Иванова давалъ даже кое-какiя инструкцiи своему квартирному хозяину; но вышло иначе.
Въ промежутокъ своей полуторамесячной жизни въ Петербурге, Гоголь получилъ предложенiе отъ Смирдина продать последнему предполагаемое имъ собранiе его сочиненiй, но за весьма умеренный гонораръ. По разсчету Гоголя оказывалось, что Смирдинъ хотелъ безцеремонно эксплуатировать его въ тяжелую пору денежнаго безвременья. И въ самомъ деле, предлагаемыя имъ девять тысячъ за все три тома, — тогда какъ за одне только комедiи Гоголю давали охотно 6. 000, — являются более чемъ скромной цыфрой. Другой книгопродавецъ, Ширяевъ, вызывался тогда же дать 16. 000, если только въ собранiе сочиненiй Гоголя будутъ включены также „Мертвыя Души“. „Нужно же“, — жалуется Гоголь Жуковскому, — „какъ нарочно, чтобы мне именно случилась надобность въ то время, когда меня более всего можно притеснить и сделать изъ меня безгласную, страдающую жертву“. Но какъ ни стесненъ былъ Гоголь нахлынувшими со всехъ сторонъ неизбежными расходами, ему удалось, благодаря все той же великодушной руке Жуковскаго, найти более благопрiятный исходъ. Ему только-что предстояла ужасающая перспектива, для удовлетворенiя желанiй книгопродавцевъ, изуродовать свое любимейшее произведенiе и выпустить въ светъ на́скоро, безъ надлежащей обработки, преступно обративъ плодъ вдохновенiя въ денежную спекуляцiю. Но если Гоголь считалъ возможнымъ принимать милости двора, то потому конечно, что въ его время и въ его среде былъ распространенъ несколько легкiй взглядъ на пользованiе ими, но онъ все-таки никогда не могъ допустить мысли сделаться литературнымъ барышникомъ. Все это чрезвычайно важно для сужденiя о техъ его поступкахъ, которые были вынуждены известной намъ тяжелой альтернативой. Впрочемъ, есть основанiе думать, что въ трудныя минуты Гоголь допускалъ мысль по возможности ускорить окончанiе „Мертвыхъ Душъ“, но онъ мужественно побеждалъ соблазнъ и темъ более не могъ не сочувствовать и не проникаться уваженiемъ къ святой выдержке Иванова, такъ стойко и благородно переносившаго на его глазахъ все невзгоды для своего горячо любимаго труда. О минутномъ колебанiи Гоголя въ указанномъ выше смысле, кажется, можно заключить по следующимъ строкамъ письма его къ Жуковскому: „Я решился не продавать моихъ сочиненiй, но употребить и поискать всехъ средствъ если не отразить, то отсрочить несчастное теченiе моихъ трудныхъ обстоятельствъ. Какъ-нибудь на годъ уехать какъ можно скорее въ Римъ, где убитая душа моя воскреснетъ вновь, какъ воскресла прошлую зиму, а весну приняться горячо за работу “. Намъ кажется, что этимъ такъ мало обращающимъ на себя вниманiя при чтенiи отдельнаго письма строкамъ, напротивъ, необходимо придать особенное значенiе для правдивой оценки действiй и намеренiй Гоголя. Эти строки въ связи съ остальной перепиской Гоголя неожиданно проливаютъ яркiй светъ на ужасную, полную глубокаго трагизма внутреннюю борьбу, которую подавлялъ и хоронилъ въ себе Гоголь, поставленный въ необходимость для своего семейства принести ужаснейшую изъ жертвъ для истиннаго художника. Но не склонилъ онъ головы до самыхъ последнихъ минутъ своей жизни и не сделался литературнымъ барышникомъ, хотя много помогъ ему и въ этой ужасной „битве съ жизнью“ Жуковскiй, всегда бывшiй для него, какъ и Пушкинъ, добрымъ генiемъ. Тотчасъ за вышеприведенными строками Гоголь прибавляетъ: „Я придумалъ вотъ что́: сделайте складку, сложитесь все те, которые питаютъ ко мне истинное участiе; составьте сумму въ 4. 000 рублей и дайте мне взаймы на годъ. Черезъ годъ я даю вамъ слово, если только не обманутъ меня силы, и я не умру, выплатить вамь ее съ процентами. Это мне дастъ средство какъ-нибудь и сколько-нибудь выгрузиться изъ моихъ обстоятельствъ и возвратить на сколько-нибудь меня мне“. Мысль эта запала Гоголю, когда онъ гостилъ еще у Жуковскаго въ Петербурге, но она камнемъ лежала на душе его и высказать ее онъ решился только на бумаге, уже вернувшись въ Москву, какъ это видно изъ следующихъ строкъ начала письма: „Несколько разъ брался за перо писать къ вамъ и какъ деревянный стоялъ передъ столомъ: казалось, какъ будто застыли все нервы, находящiеся въ соприкосновении съ моимъ мозгомъ, и голова моя окаменела“. Вотъ еще любопытный пока не напечатанный отрывокъ изъ письма къ В. А. Жуковскому изъ Москвы, мая 3 1840 г:
„Мне что-то говоритъ внутренно, что вы сделаете мне доброе дело. Вы можете это обстоятельство представить Государю Наследнику и расположить его въ мою пользу и написать отъ себя письмо объ этомъ къ Кривцову. Еслибъ Великiй князь, увидевши Кривцова, что̀ верно случится, изъявилъ бы ему объ этомъ хотя малейшее свое желанiе, то я уверенъ, что Кривцовъ тогда бы изо всехъ силъ просилъ, чтобы меня дали ему въ секретари.
Но я знаю также, что все доброе и великодушное на свете есть само по себе уже голь. И лохмотье ему дается, какъ звезда на грудь или Анна на шею за труды!“
Свои права на милость свыше Гоголь основывалъ на следующемъ соображенiи: „Здесь, въ Риме, около 15 человекъ нашихъ художниковъ, которые недавно высланы изъ академiи, изъ которыхъ иные рисуютъ хуже моего: они все получаютъ по три тысячи въ годъ“. Такимъ образомъ положенiе Гоголя среди русскихъ художниковъ въ Риме становилось довольно оригинальнымъ; съ одной стороны онъ считался въ ихъ кружке и самъ сознавалъ себя силой, способной протянуть руку помощи и оказать покровительство; съ другой — собственныя матерiальныя условiя его были гораздо менее обезпечены и онъ совершенно не могъ поручиться за свой завтрашнiй день. Гоголь даже самъ не могъ дать себе строгаго отчета, какую должность ему удобнее было просить: ему нужна была только синекура. Неудивительно, что, узнавъ о назначенiи начальникомъ русскихъ художниковъ въ Риме Кривцова, Гоголь захотелъ было получить при немъ должность конференцъ-секретаря.
оставалось никакого средства, какъ только завести речь о какой-нибудь должности въ Риме. Между темъ, когда прошелъ слухъ, вскоре оказавшiйся вернымъ, — что родственникъ Репниныхъ, Павелъ Ивановичъ Кривцовъ, получивъ место начальника открывающейся въ Риме русской академiи художествъ, предполагаетъ еще установить должность секретаря съ окладомъ въ 1. 000 р. въ годъ, то это-то место и захотелъ получить Гоголь, о чемъ снова просилъ своихъ влiятельныхъ друзей: Жуковскаго, гр. Толстого и кн. Вяземскаго. О желанiи его было известно и Аксакову. При своей крайней неприхотливости и вполне суровомъ образе жизни (начиная съ сороковыхъ годовъ) Гоголь надеялся, получая 1. 000 р. въ годъ, спасти себя отъ тины вечныхъ долговъ и одолженiй, а еще более не обременять свою совесть и не насиловать талантъ, призванный создать великое и, какъ онъ думалъ, спасительное для Россiи въ моральномъ отношенiи произведенiе. Но судьба отказала ему и въ этомъ желанiи, и ему пришлось снова терзаться этими требованiями совести и заботами о существованiи. Что долги его страшно тяготили, понятно само собой и подтверждается темъ же письмомъ къ Жуковскому отъ 3 мая 1840 г., где онъ прямо говорилъ: „О, еслибы вы знали, какъ мучается моя бедная совесть, что существованiе мое повисло на плечи великодушныхъ друзей моихъ“. Но это было сказано уже тогда, когда ему удалось обезпечить себя хотя въ недалекомъ будущемъ известными денежными средствами отъ продажи своихъ сочиненiй. „Деньги получу не вдругъ и не теперь“, — писалъ онъ, — „но верныя. Отъ Погодина вы получите половину въ этомъ году того долга, который вы для меня сделали, благодаря великодушной любви вашей“. Гоголь предполагалъ опять действовать черезъ Жуковскаго, разсчитывая въ то же время, безъ сомненiя, также на свои отношенiя къ Балабинымъ и Репнинымъ, находившимся въ близкомъ родстве съ Кривцовымъ. После, когда это не удалось, спустя некоторое время, Кривцовъ самъ предлагалъ Гоголю место библiотекаря, но Гоголь уже съ нескрываемымъ презренiемъ ответилъ, что если бы Кривцовъ предложилъ ему собственную должность, то онъ и ее бы не принялъ. Но это было уже въ 1841 году, когда въ письме отъ 20 сентября Гоголь писалъ Иванову: „Кривцовъ твердо уверенъ, что я ищу у него места и сказалъ Жуковскому, что онъ для меня приберегъ удивительное место... место библiотекаря еще покаместъ несуществующей библiотеки. Итакъ вы видите, что у васъ штатъ готовится огромный и на широкую ногу. Я, однакоже, какъ вы сами догадаетесь, за место поблагодарилъ, сказавши, что хотя бы Кривцовъ предложилъ мне свое собственное место, то и его бы не взялъ, по причине другихъ делъ и занятiй. Итакъ вы видите, что Кривцовъ намеренъ оказывать свое покровительство темъ, которые и не нуждаются въ немъ. Стало быть, вамъ будетъ не дурно“... Годомъ прежде Гоголь заранее считалъ себя счастливымъ, если ему удастся получить место при Кривцове, и просилъ, собираясь выехать изъ Москвы, дать ему ответъ уже въ Вену (poste restante), но имелъ огорченiе получить отказъ еще въ Москве. На это указываетъ письмо его къ Жуковскому изъ Москвы же, начинающееся следующими словами: „Что̀ я могу написать къ вамъ! Благодарить только васъ за ваши заботы, за ваше редкое участiе. Богъ мне даетъ вкушать наслажденiе даже въ минуты самыхъ тяжкихъ сердечныхъ болей. Что̀ жъ делать мне теперь! О Римъ мой, о мой Римъ! — Ничего я не въ силахъ сказать... Но если бы меня туда (sic) перенесло теперь, Боже, какъ бы осветилась душа моя! — Но какъ, где найти средствъ! Думаю и ничего не могу придумать! Иногда мне приходило въ мысль, неужели мне совершенно не дадутъ средствъ быть на свете? Неужели мне не могутъ дать какого-нибудь оффицiальнаго порученiя? Неужели меня не могутъ приклеить и засчитать въ какую-нибудь должность?“ Последнiя слова особенно заставляютъ предполагать, что это и былъ ответъ на непредвиденный и слишкомъ скоро полученный отказъ. Съ досады на неудачу Гоголь называлъ теперь свое предпрiятiе мечтой и утверждалъ, что „это дело можно устроить только имея въ родстве какого-нибудь важнаго дядюшку или тетушку“. Но все-таки онъ не скоро еще отказался окончательно отъ своей надежды и въ письме къ Погодину изъ Рима отъ 17 декабря 1840 г. снова повторяетъ: „Никакихъ известiй изъ Петербурга: надеяться ли мне на место при Кривцове? По намеренiямъ Кривцова, о которыхъ я узналъ здесь, мне нечего надеяться, потому что Кривцовъ искалъ на это место европейской знаменитости по части художествъ. Онъ хотелъ иметь немца Шадова, а потомъ даже хотелъ предложить Овербеку“. Гоголь утешалъ себя по крайней мере темъ, что жалованье, которое онъ получалъ бы на этой должности, было бы ничтожно: „Я равнодушенъ теперь къ этому. Къ чему мне это послужитъ? На квартиру да на лекарства разве? На две вещи, равныя ничтожностью и безполезностью“. Но следующiя тотчасъ за этими словами выдаютъ его раздраженiе: „Если къ нимъ не присоединится еще третья, венчающая все, что̀ влачится на свете“ (вероятно — похороны).
Такимъ образомъ личныя дела Гоголя не устроились такъ, какъ онъ желалъ и надеялся. Не радовали его и обстоятельства домашнихъ. Въ бытность свою въ Москве онъ долженъ былъ заботиться объ устройстве сестеръ: уже въ то время, когда оне гостили у Погодина, онъ желалъ прiучить ихъ къ работе надъ переводами, въ надежде доставить имъ этимъ впоследствiи средства къ существованiю. Предвидя для нихъ въ будущемъ, какъ для девушекъ бедныхъ, возможность множества неудачъ и лишенiй, онъ всячески старался поставить ихъ въ такiя условiя, при которыхъ оне научились бы высоко ценить трудъ и довольствоваться самымъ необходимымъ. Такой суровый, трудовой образъ жизни удовлетворилъ бы и его нравственнымъ убежденiямъ, и практической необходимости, и его-то онъ, подробно развивая свои взгляды, рекомендуетъ въ письме къ воспитательнице своей сестры, П. И. Раевской. Въ самомъ деле нужда сильно давала себя чувствовать всему семейству на каждомъ шагу, и въ будущемъ разсчитывать было не на что. Такъ горячо любившая Гоголя мать сильно затруднялась прiездомъ на свиданье къ нему въ Москву (и могла прiехать къ нему, благодаря займу у Данилевскаго), такъ что, не имея возможности послать ей денегъ, онъ писалъ ей: „Еслибы вы могли достать себе денегъ, хотя только на проездъ въ Москву! Тутъ какъ-нибудь и на проездъ отсюда я бы добылъ. Мне, признаться, хотелось бы, чтобы вы увидели Москву“ и проч. Наставленiя сестрамъ были у Гоголя всегда одинаковы и свидетельствовали о ясно сложившейся программе: онъ заботится о ихъ здоровье, предписываетъ имъ ежедневныя прогулки, и о работе, которая спасала бы ихъ отъ нужды и отъ праздности.
V.
— въ городе где-нибудь и преимущественно въ столице, напр. въ Москве, или въ родной деревне съ матерью. Марье Ивановне очень хотелось иметь хотя дочерей при себе, и по этому поводу Николай Васильевичъ старался доказать ей необходимость иного устройства ихъ, ради ихъ пользы и будущности. Лучше всего свидетельствуетъ о томъ ниже приводимый отрывокъ, нигде еще не напечатанный:
„Я горевалъ о васъ, видя ваши терзанiя, ваши печали при вечныхъ неудачахъ. И вотъ между прочимъ, моя добрая и почтенная маменька, одна изъ причинъ, по которой я бы не хотелъ, чтобы сестры мои дорогiя оставались въ деревне. Теперь, увы! вы можете быть несравненно скорее обмануты, чемъ прежде, хотя вы вовсе этого не думаете. Въ вашихъ предположенiяхъ на счетъ будущей участи сестеръ моихъ дышетъ столько материнской нежной любви къ нимъ, какой отыскать редко въ комъ-либо другомъ, а доказательство этой любви уже то, что вы даже соглашаетесь на временное отдаленiе ихъ и разлуку съ ними. Да, моя добрая и почтенная маменька, это истина: оне въ Васильевке не только не сыщутъ себе партiи, но даже могутъ потерять все то, что̀ прiобрели оне воспитанiемъ, могутъ испортиться, измениться характеромъ, могутъ…. Я трепещу за ихъ участь. Обратите только на то вниманiе и разсмотрите, где у насъ и какое будетъ общество? Что̀ у нихъ и какая будетъ компанiя? Притомъ уже само по себе разумеется, что где четыре сестры и притомъ еще такихъ разныхъ характеровъ, изъ которыхъ две ссорятся между собою и теперь, будучи еще въ институте... вообразите, когда оне соберутся и будутъ жить вместе! Помните между прочимъ, что старшая сестра хочетъ тоже замужъ и сколько уже по одному этому поводу между ними могутъ явиться разныхъ непрiятныхъ отношенiй! Словомъ, оне могутъ создать у васъ въ дому такой сумбуръ, что вамъ покоя и места не будетъ. А о партiи для нихъ я вовсе не составилъ такихъ идей и большихъ мечтанiй, какiя даже, какъ видно изъ письма вашего, иногда занимаютъ васъ. Нетъ, моя добрая маменька, довольно если выйдутъ оне за истинно достойныхъ людей съ состоянiемъ такимъ, которое было бы достаточно для спокойной, безбедной жизни. Вы говорите, что знаете недалеко отъ васъ проживающаго обыкновенно въ Одессе какого-то молодого человека съ 260. 000 годового дохода, который могъ бы быть женихомъ для Аннеты. Это мечта. Объ этомъ нечего и думать. Я тоже знаю многихъ молодыхъ людей, у которыхъ есть и побольше годового дохода; но изъ этого никакъ не следуетъ, чтобы они были женихи для Аннетъ. Будьте уверены, что если бы вы и имели экипажъ и, какъ говорите, удобность прилично одеться и прилично выехать, то это бы ничуть не помогло. Партiи составляются между равными, и нужно быть для этого порядочнымъ дуракомъ, или слишкомъ оригинальнымъ человекомъ, чтобы вдругъ итти наперекоръ своимъ роднымъ, своимъ выгодамъ и отношенiямъ въ свете и избрать небогатую, неизвестную девушку; или нужно, чтобы для этого девушка была решительно собранiе всехъ совершенствъ, прелестей и ума, чего натурально не можетъ представить наша Аничка, впрочемъ добрая девушка, могущая бытъ хорошею женою. Итакъ, намъ нужно, отбросивши все мечтательное, обратить вниманiе на действительное. Я не решилъ еще, где имъ жить. Лучше, я покаместъ полагаю, въ Москве, — тамъ у меня есть многiе прiятели и друзья, которые доказали мне на деле истинную прiязнь и дружбу; люди съ большимъ умомъ и образованiемъ, которые могутъ быть имъ полезны и советами, и помощью, и обществомъ, то-есть: докончить ихъ образованiе своимъ обращенiемъ съ ними: ибо наше образованiе не въ школе, не въ пансiоне, но въ свете. И вотъ почему я не хотелъ, чтобы оне провели первый годъ после своего выпуска въ деревне. Пусть оне прежде укрепятся совершенно въ характере, дадутъ ему твердость и тактъ, безъ котораго оне не будутъ счастливы въ свете и будутъ похожи на те былинки, которыя колеблются въ ту сторону, куда повеетъ ветеръ. Но въ следующемъ письме поговоримъ объ этомъ побольше“...
Далее въ письме, помеченномъ въ изданiи г. Кулиша датой: Римъ, ноябрь, 1838, мы встречаемъ въ пропущенномъ отрывке возобновленiе той же темы; именно после словъ: „во всякомъ случае я надеюсь быть, и мы объ этомъ потолкуемъ“ следуетъ читать:
„На счетъ вашего мненiя, что сестры могутъ найти себе хорошую партiю, живя въ Васильевке, я не согласенъ. По крайней мере я никого не вижу въ соседстве. А выезжать — вопросъ: куда? или въ Полтаву, или въ Миргородъ. Съ этого немного толку, чтобы выезжать, для этого нужны деньги, а ихъ-то у насъ съ вами нетъ. Что̀ же касается до того, что вы говорите, чтобы оне положились во всемъ на вашъ выборъ и слушались васъ, то это очень тоже трудно. Прошу уладить съ молодыми девицами; ихъ не такъ легко заставить во всемъ слушаться. Доказательство ваша старшая дочь, подъ вашимъ же руководствомъ и при всемъ томъ…. Словомъ, видите, какъ трудно ладить съ молодыми девицами. Вы должны помнить и то, что вы мать, что вы добры и даже слишкомъ добры, и что ваше доброе сердце вамъ препятствуетъ видеть все недостатки, проникнуть насквозь и обдумать все. Но нечего теперь объ этомъ заботиться. После я вамъ напишу, что̀ придумаю съ своей стороны лучшимъ, и мы посоветуемся... На счетъ же того, что̀ вы пишете объ Васильевке, то это была только мысль, вовсе не намеренiе. Притомъ этому было летъ 8, а можетъ-быть, более, когда я вамъ сказалъ это, и то вовсе не жить, а погостить... Будьте уверены, что, во всякомъ случае, мне более было бы желательно, чтобы оне были съ вами. Но нужно такъ распорядиться, чтобы оне не были заброшены въ глушь, чтобы вместе съ этимъ оне были въ состоянiи составить партiю нужную для ихъ счастiя. Но до этого, какъ я сказалъ, еще далеко. Я писалъ кое-какимъ добрымъ знакомымъ своимъ, — людямъ умнымъ, не ослепленнымъ и не отуманеннымъ воображенiемъ и мечтанiями, но знающимъ хорошо светъ и положенiе вещей въ свете, — чтобы они иногда навещали ихъ и мало-по-малу прiучали ихъ къ науке жизни“.
Въ частности Гоголь высказывалъ такiя мненiя о своихъ сестрахъ Елизавете и Анне Васильевныхъ. О первой онъ говорилъ:
„Совершенно спокоенъ на счетъ ея. Есть еще въ характере ея некоторая легкость и что(-то) такое — но жизнь богата испытанiями, которыя благотворно освежаютъ и укрепляютъ, — укрепятъ и ее. Въ ней недостаетъ именно того, что̀ есть у сестры ея. Еслибъ и это у ней было, тогда бы я просто закрылъ глаза покойно. Аннетой я доволенъ совершенно и каждое письмо ея делаетъ меня еще довольнее. Какъ поняла она свое положенiе! Уже въ последнiй день, который она провела со мною, я прочиталъ въ лице ея решительность и силу, и виделъ въ жадности, съ какой она меня слушала, что уже съ моей стороны сделано все. Начать съ того, что она прежде всего выздоровела совершенно, сделалась резва, жива и бегаетъ такъ, что ее трудно удержать.
Увидела вдругъ, въ чемъ она можетъ быть нужна матери и что̀ делаетъ нехорошо. Наконецъ, самое главное, — умела выйти изъ круга того, который окружаетъ ихъ и составить себе кругъ знакомыхъ мимо этой коры, сквозь которую редкая изъ женщинъ продирается. Письма ея наполнены благодарностью ко мне и дышатъ нежностью. Словомъ, я покоенъ, какъ нельзя более, за нее. А Лиза — Лиза можетъ сделаться еще лучше, чемъ теперь, благодаря обществу, которое теперь ее окружаетъ. Вы, Аксаковы, Раевскiе — тутъ кроме хорошаго натурально ей ничего нельзя занять. Лиза золото, если попадется въ хорошiя руки. Если же въ дурныя или такiя, которыхъ превосходства надъ собою она не почувствуетъ, то Лизы въ несколько дней нельзя будетъ узнать. Вотъ почему я подумать не могу безъ страха, еслибъ ей, не дай Богъ, случилось жить въ другомъ месте.
VI.
Не меньше заботился Гоголь, вернувшись снова къ прозаической действительности насущныхъ интересовъ обыденной жизни, также и о другихъ своихъ сестрахъ. Вотъ напечатанныя отрывки изъ писемъ, въ которыхъ онъ говоритъ объ Ольге и Марье Васильевнахъ и объ ихъ предстоящей судьбе.
Я уверенъ, что вы не станете требовать, почтеннейшая маменька, моего скораго возвращенiя.
Теперь возвратимся къ третьему пункту вашего письма. Судьба Оленьки меня безпокоитъ. Я придумалъ вотъ что̀: поместить ее въ Полтавскiй институтъ. Что̀ ни говорите, но все это будетъ лучше, нежели домашнее воспитанiе въ чужомъ семействе и особенно, когда оно еще не совершенно коротко вамъ известно. Въ институте же узнаетъ она несравненно более, да притомъ тамъ же находится, какъ вы говорите, классною дамою ея прежняя воспитательница, по словамъ вашимъ, хорошая женщина, ее любящая. Я просилъ княгиню Репнину о томъ, чтобы поместить ее на казенный счетъ, и она обещалась написать объ этомъ непременно въ институтъ...
Еще въ 1838 году старшая сестра Гоголя, Марья Васильевна, вдова Павла Осиповича Трушковскаго, предполагала выдти вторично замужъ. Къ этому обстоятельству относятся приводимыя ниже строки въ письме Гоголя къ матери отъ 5 февраля 1838 г. („Соч. и письма Гоголя“, V, 303) после словъ: „началъ принимать, бывши дома, теплыя ванны и сарсепарель“: „Но обратимся теперь къ другимъ пунктамъ вашего письма. Вы говорите о намеренiяхъ сестры моей Мари вступить въ новое супружество. Говорите о томъ, который привлекаетъ ея вниманiе и ищетъ руки ея, но все такимъ же загадочнымъ образомъ, какъ и въ первый разъ ея помолвки, когда я узналъ только о имени и фамилiи жениха не прежде, какъ получивъ уже отъ него письмо съ известiемъ, — что все уже кончено, и что за мной только дело, и если бы онъ не вздумалъ подписать внизу свое имя, то я бы долго не зналъ, кого имею честь называть своимъ зятемъ. Такимъ же образомъ и теперь вы не упоминаете ни слова ни о его фамилiи, ни о его званiи и чине. Говорите только, что онъ прекраснаго характера, но въ два-три свиданiя узнать трудно человека, — темъ более, что онъ явился изъ чужой губернiи; и вы не сказали ни слова, кто изъ вашихъ знакомыхъ такой, на котораго можно бы положиться, ручался за него, которому бы характеръ его, его состоянiе было известно. Я вамъ советовалъ бы во всякомъ случае прежде посоветоваться осторожно съ разсудительнымъ человекомъ. Теперь, какъ вы пишете, прiехалъ въ наши места съ темъ, чтобы поселиться, Владимiръ Юрьевичъ Леонтьевъ. Я бы советовалъ вамъ иногда прибегать къ его мненiю. Онъ человекъ весьма не глупый, очень опытный и видитъ вещи въ настоящемъ виде. Разумеется, заблаговременно вы съ нимъ советуйтесь, пока еще дело не начато; потому что иначе, какъ всякiй благоразумный человекъ, онъ не скажетъ вамъ своего мненiя, опасаясь произвесть взаимное неудовольствiе и безалаберщину.
Еще одну вещь я вамъ осмелюсь заметить: къ чему такая поспешность? кажется, какъ будто кто сзади толкаетъ это ваше предпрiятiе: едва прошелъ годъ после замужества, уже сестре моей не терпится. Но она должна, я думаю, помнить, что ей смешно будетъ теперь после перваго опыта рискнуть опять такимъ же образомъ. Ради Бога, будьте осторожны и прежде осмотритесь и менее всего полагайтесь на толки, худые или хорошiе, вашихъ кумушекъ и соседокъ. Оне старыя девицы, любятъ рядить, толковать и плесть исторiи и могутъ совсемъ сбить съ толку. Все это, что̀ я вамъ говорю, есть не более, какъ советъ, — потому что сестра теперь совершенная госпожа надъ собою и надъ своею волею. Но если советъ любящаго ее брата имеетъ надъ нею какой-нибудь весъ, то я бы сказалъ ей: не менять своего вдовьяго состоянiя на супружество, если только это супружество не представитъ бо́льшихъ выгодъ. Вы сказали только, что женихъ въ состоянiи, но ни слова не сказали, какъ велико это состоянiе. Если это состоянiе немногимъ больше ея собственнаго, то это еще не большая вещь. Она должна помнить, что отъ ней пойдутъ дети, а съ ними тысячи заботъ и нуждъ, и чтобы она не вспомнила потомъ съ завистью о своемъ прежнемъ быте. Девушке 18-летней извинительно предпочесть всему наружность, доброе сердце, чувствительный характеръ и для него презреть богатство и средства для существованiя. Но вдове 24 летъ и притомъ безъ большого состоянiя непростительно ограничиться только этимъ. Она еще молода. Партiя ей всегда можетъ представиться.
— свободное состоянiе... Но довольно. Я надеюсь, что мои советы примутся въ соображенiе, и что сестра будетъ (хотя на этотъ разъ) руководиться благоразумiемъ.
Да попеняйте сестрице моей Марiи за то, что она ленива страхъ, вовсе не хочетъ писать. Стыдно, моя милая сестрица. Вы должны ко мне писать почаще и погуще, во-первыхъ уже потому, что вы женщина, а женщина гораздо способнее для писемъ, чемъ мужчины, и могутъ ихъ писать гораздо скорее. Но прощай, до следующаго раза.
Прощайте, почтеннейшая маменька, будьте здоровы, веселы и покойны.
Этого проситъ у Бога вашъ многолюбящiй сынъ Николай.
Милая моя сестрица Мари!
„Я очень былъ обрадованъ твоею припискою, изъ которой я узналъ, что ты совершенно здорова, даже до такой степени, что подумываешь о хорошей партiи. Слава Богу! благословенiе мое всегда съ тобою и ты можешь имъ располагать заочно. Но да водитъ Богъ и осторожность твоими намеренiями. Величайшее благоразумiе ты теперь должна призвать въ помощь и помнить, что ты теперь не девушка и что нужно, чтобы партiя была слишкомъ и слишкомъ выгодная, чтобы решиться переменить свое состоянiе и продать свою свободу.
“.
VII.
Заботы о хозяйстве и практическихъ делахъ матери также не покидали Гоголя. Объ этомъ онъ переписывался даже съ институтками — сестрами. Такъ въ письме отъ 12 апреля изъ Рима, 1839 Гоголь говоритъ своей сестре Анне Васильевне: „Управленiе именiемъ требуетъ опытнаго и сведущаго хозяина, сильнаго характеромъ мужа, а не слабой женщины, для которой совершенно чужды и незнакомы дела этого рода. Ты предлагаешь еще какъ средство къ поправленiю: продать деревню и купить въ Петербурге домъ. Но и это дело невозможное. Во-первыхъ, трудно продать деревню, да еще и разстроенную; да притомъ вырученныхъ денегъ не станетъ заплатить за четвертую часть дома.
государыня раздавать деньги, то для этого всего государства не станетъ. Притомъ осмеливаются утруждать государей просьбами только те, которымъ дали на это право оказанныя ими заслуги отечеству? А мы что̀ съ тобой сделали для отечества? кажется, немного“... — Затемъ после словъ: „если только отъ этого зависитъ счастiе“ следуетъ читать:
„Я писалъ еще вамъ о совершенной невозможности жить у насъ въ деревне. Человекъ долженъ жить въ обществе; общество только можетъ образовать его, — не многолюдное, но небольшой кругъ истинныхъ, добрыхъ друзей, одаренныхъ прекраснымъ характеромъ и просвещеннымъ умомъ. Но когда я вообразилъ себе общество, которое окружаетъ нашу деревню — невежей-соседей, которыхъ всего на всего два-три человека, да старыхъ девицъ и сплетницъ-соседокъ, — сердце мое содрогнулось невольно. Вы еще молоды, еще не знаете света. Какъ много значитъ для васъ первый шагъ, первое знакомство и первое обращенiе по выходе изъ института! Маменька наша имеетъ редкое сердце, но она слаба характеромъ; она легко можетъ быть обманута. Долговременныя заботы, неудачи и хлопоты много отняли у ней времени и притупили ея проницательность. Она не имеетъ той проницательности и предусмотрительности, которая для васъ теперь такъ необходима и нужна.
Но старайтесь всеми силами поддерживать разъ сделанное знакомство, а главное — чтобы имели власть надъ самими собою, и если заметите, что у васъ кипитъ въ душе что-то похожее на злость или неудовольствiе, старайтесь тотчасъ дать ему остыть, займитесь чемъ-нибудь другимъ, чтобы въ это время не думать и не помышлять о немъ и потомъ вы будете довольны сами собою. Еще любите другъ друга. Вы сестры, вы еще более, чемъ сестры: вы товарищи отъ раннихъ летъ вашей жизни. Ваше воспитанiе шло вместе. Мне очень было грустно видеть, что вы часто между собою ссоритесь. Мое сердце страдало, видя это. Ради Бога, я васъ прошу объ этомъ, чтобы не было этого. Когда вамъ захочется или придетъ на умъ поссориться, вообразите тотчасъ меня печальнаго, больного, смотрящаго на васъ съ невыразимымъ чувствомъ грусти. Если вы вообразите только меня въ такомъ виде и живо, я васъ уверяю, что у васъ вдругъ пройдетъ всякое желанiе ссориться; иначе будетъ значить, что вы не имеете ко мне любви ни на крошку“.
Трiестъ. 26 сентября 1839.
„Или васъ слишкомъ раздражаютъ всякiя незначащiя злоречiя?
Еще меня удивило очень, что вы пишете въ письме вашемъ, что побожились заплатить Андрею Андреевичу отдать въ этомъ году долгъ. Я васъ не знаю, маменька. Какъ вы можете въ этомъ божиться и давать честное слово, когда не имеете никакой возможности его исполнить. На что вы полагаетесь?
время платежа въ казну процентовъ снова? Не можетъ быть, чтобы вы позабыли обо всемъ этомъ тогда, когда давали свое слово“.
Въ другихъ письмахъ Николай Васильевичъ старается разсеять разныя преувеличенныя тревоги матери и всячески ее успокоиваетъ:
Къ матери. 1839 iюнь. Римъ.
„Я думаю, что это письмо должно было быть предшествуемо другимъ, котораго я не получилъ, потому что вы говорите о какомъ-то молодомъ человеке, о которомъ я доселе не слыхалъ и не могу знать о комъ и, наконецъ, о какихъ-то двоюродныхъ сестрахъ вашихъ, проживающихъ у васъ, о которыхъ я тоже отъ васъ прежде не слышалъ. Мне очень жаль, если ваше письмо пропало. Вы еще пишете, что дети боятся экзамена и письма ихъ къ вамъ наполнены опасенiями и проч. и проч. Это совершенный вздоръ и васъ никакъ не должно безпокоить. Это робость, свойственная всемъ въ этомъ возрасте. После окончанiя экзамена оне сами будутъ надъ ней смеяться. Вы пишете еще, что опасаетесь за старшую сестру на счетъ ея робости, и что эта робость увеличилась отъ доставленныхъ мною имъ знакомствъ. Какъ можно такъ несправедливо думать: напротивъ, это одно средство, которое было причиною уменьшенiя ихъ робости. Оне, прiехавши изъ деревни, были совершенныя дикарки, отъ которыхъ постороннiй человекъ не могъ добиться слова. Теперь по крайней мере оне могутъ вести разговоръ въ обществе и произнести несколько удовлетворительныхъ словъ. Я имъ доставлялъ знакомства постепенно и притомъ такiя, которыя не заставляли ихъ вовсе женироваться, но быть совершенно простыми и непринужденными, знакомства, которыя могли имъ доставить пользу существенную, образовать ихъ умъ, и вместо всего этого... Можно ли такъ судить!“
VIII.
расхваливать сына. Гоголь усиленно просилъ любимую мать оставить эту привычку и говорить о немъ только, что онъ хорошiй сынъ.
„Это для меня будетъ лучшая похвала.
Если бы вы знали, какъ непрiятно, какъ отвратительно слушать, когда родители говорятъ безпрестанно о своихъ детяхъ и хвалятъ ихъ! Я вамъ говорю, что я никогда не чувствовалъ уваженiя къ такимъ родителямъ; я ихъ считалъ всегда жалкими хвастунами, и сколько мне удавалось слышать отъ другихъ, то и имъ казались отвратительными все похвалы эти. Еще одна просьба: не судите никогда, моя добрая и умная маменька, о литературе. Вы въ большомъ заблужденiи. Вы воображаете, что умный человекъ непременно долженъ судить о литературе и понимать ее — ничуть не бывало.
Знаете ли вы, въ какой можно попасть просакъ. Вотъ вы, напримеръ, приписали мне сочиненiя такого автора, которымъ гнушается истинный вкусъ, автора, который ничего решительно не имеетъ общаго со мною, которымъ только на хуторахъ восхищаются и который пользуется презренiемъ даже отъ не совсемъ постигающихъ читателей, а вы его приписали мне, и когда я уверялъ васъ, въ моемъ письме клялся, — вы упрямо стояли на своемъ. Когда я прочиталъ этотъ кусокъ изъ вашего письма одному человеку, имевшему вкусъ (я однакожъ ни слова не сказалъ, что это письмо ваше), онъ захохоталъ. Мне самому было смешно, когда я читалъ его, но вместе досадно, когда я виделъ, какъ умная прекрасная дама, исполненная истиннаго благородства души, можетъ себя компрометировать и унизить, не видеть то, какъ много нужно тонкости и особеннаго чутья въ литературе, которое и литераторамъ дается немногимъ, чтобы судить верно. Васъ обмануло то, что вамъ точно дано чувство и вкусъ вообще, и что вамъ показались понятными и хорошими некоторыя места, и вы положили, что можете разобрать и осудить строго творенiе. Но знаете ли вы, что именно те места, которыя вамъ незаметны, те-то и есть, можетъ-быть, истинно достойныя, и что, можетъ-быть, вы видите только сотую долю того, что другой видитъ или долженъ бы видеть все... Очень трудно это искусство! Знаете ли, что въ Петербурге, во всемъ Петербурге, можетъ-быть, только человекъ пять и есть, которые истинно и глубоко понимаютъ искусство; а между темъ въ Петербурге есть множество истинно-прекрасныхъ, благородныхъ, образованныхъ людей. Я самъ, преданный и погрязнувшiй въ этомъ ремесле, я самъ никогда не смею быть такъ дерзокъ, чтобы сказать, что я могу судить и совершенно понимать такое-то произведенiе. Нетъ, можетъ-быть, я только десятую долю понимаю. Итакъ, не говорите объ этомъ. Если васъ спросятъ — отвечайте, но отвечайте односложно и переменяйте тотчасъ разговоръ на другое. Помните, что это говоритъ вамъ другъ вашъ, который желалъ бы, чтобы весь светъ почиталъ васъ такъ, какъ вы того заслуживаете прекрасными вашими качествами“...
—————
Въ заключенiе приведемъ здесь еще два письма Гоголя къ матери, нигде не напечатанныя и еще более выставляющiя упомянутую выше мистификацiю со стороны Гоголя.
Вена. 1839, августа 28.
Все-таки я отъ васъ не получаю писемъ. Я вамъ, кажется, адресъ такой доставилъ, по которому нельзя и думать, чтобы письма могли меня не найти или до меня не дойти. Вотъ вамъ еще одинъ адресъ: лучше всего адресуйте въ Москву на имя Погодина, который мне доставитъ ихъ аккуратно и даже черезъ курьера, что̀ будетъ еще скорее и исправнее. Надписывайте на пакете вотъ какимъ образомъ: Его Высокоблагородiю Михаилу Петровичу Погодину, профессору Императорскаго Московскаго университета, на Девичьемъ поле, въ собственномъ доме, для доставленiя Николаю Васильевичу Гоголю. Къ октябрю или ноябрю(!), можетъ-быть, я самъ буду въ Москву. Знаю, что делаю дурно, что мне рано еще возвращаться въ Россiю, что здоровье мое не укрепилось, и что я испорчу этимъ все, но что̀ делать? нужно ехать выкупать сестеръ изъ института и устроить сколько можно лучше ихъ судьбу. Богъ милостивъ, авось либо удастся хорошо обделать это дело. Во всякомъ случае нужно смотреть только на то, что̀ истинно и существенно имъ полезно, и уметь жертвовать всемъ для ихъ счастiя. Но я не могу теперь много писать. Когда получу ваше письмо, котораго ожидаю съ нетерпенiемъ, тогда. Теперь прощайте, целую ваши ручки и желаю вамъ быть здоровыми.
Наконецъ въ письме отъ 24 октября 1839, написанномъ будто бы изъ Вены, Гоголь уже сообщаетъ: „Место свиданiя нашего будетъ, я думаю (!), Москва. Туда я думаю привезть и сестеръ. Я думаю ихъ взять прежде экзамена. Я не хочу, чтобы оне дожидались этой кукольной комедiи. Въ нихъ же притомъ немного есть, чемъ бы щегольнуть при публике. Оно и лучше. То, что̀ хорошо для мальчиковъ, то нейдетъ девушкамъ. Притомъ мне жаль ихъ, особенно бедной Аннетъ (ее мучатъ несносно). Она то-и-дело пишетъ, что у ней кружится и болитъ голова. Я боюсь за ея здоровье. Притомъ она такъ теперь разстроилась, что врядъ ли будетъ въ состоянiи не робеть и помнить, что̀ нужно. Вы очень заботитесь о томъ, какъ ей будетъ въ чужомъ доме. Объ этомъ не заботьтесь: домъ, въ которомъ бы я хотелъ поместить ихъ, вовсе не чужой и оне должны быть приняты тамъ съ такимъ радушiемъ, какъ собственныя дочери, иначе я бы не поместилъ ихъ туда. Притомъ оне пробудутъ, по крайней мере я такъ думаю, одинъ годъ или много два, чтобы осмотреться хорошенько, видеть и узнать сколько-нибудь людей, чтобы потомъ не броситься на шею первому встречному и не выйти замужъ за кого попало. Почему знать, можетъ-быть, Богъ будетъ такъ милостивъ, что оне найдутъ себе въ Москве выгодную партiю. Тамъ же такъ много людей достойныхъ и они более независимы и менее заняты службою, отбивающею ото всего охоту. (Что белье вы припасли, это недурно, но рубашекъ для меня не шейте безъ меня. Я хочу, чтобы вы ихъ шили при мне). А сестре Марiи скажите, что если она хочетъ, чтобы племянникъ мой былъ определенъ въ какой-нибудь институтъ, то пусть заблаговременно запасется всеми нужными свидетельствами: свидетельствомъ о дворянстве ея мужа, свидетельствомъ о его службе, свидетельствомъ о крещенiи, рожденiи, оспе и проч. и проч., что̀ водится вообще при определенiяхъ въ лицей и корпуса. И пусть займется этимъ сейчасъ же, потому что если въ этотъ прiездъ мой я не успею этого обделать, то после будетъ трудно. Затемъ, обнимая васъ всехъ мысленно въ ожиданiи свиданiя, которое будетъ, надеюсь, черезъ два или черезъ три месяца, остаюсь вечно любящимъ васъ сыномъ. Н. Гоголь.
Къ сестрамъ Елизавете Васильевне и Анне Васильевне.
Право, на васъ я сердитъ не въ шутку, точно, истинно сердитъ. Зачемъ же вы не пишете? почему вы не пишете? Должно наконецъ сказать, что вы изъ всехъ сестрицъ, какiя только есть на свете, самыя негодныя сестрицы и меня же потомъ укоряете, что я не пишу. А я больше пишу даже, нежели вы. Притомъ мне совсемъ другое дело: я могу, и не писавши къ вамъ, любить васъ, а вамъ никакъ нельзя доказать, что вы любите меня, не писавши. Притомъ же мне множество нужно писать писемъ и не къ однемъ вамъ, а вамъ писать только къ одному мне, стало-быть, вамъ всегда есть время. Притомъ я старше, а вы моложе. Мне можно иногда и полениться, а вамъ никакъ нельзя. Итакъ слушайте, ленивицы! прошу васъ покорнейше писать ко мне, а если не напишете сейчасъ же по полученiи письма, то право не прiеду къ вашему выпуску. Вотъ вамъ адресъ. По этому адресу никакъ ваше письмо не можетъ пропасть:
Въ Москве, въ собств. доме на Девичьемъ поле, для передачи Николаю Васильев. Гоголю.
не могу вамъ означить моего адреса верно. Теперь покаместъ я живу въ Вене, где пробуду никакъ не дольше двухъ недель. Потомъ подберусь еще ближе къ вамъ, а тамъ, если Богъ дастъ, и если мое здоровье поможетъ, вы увидите меня въ Петербурге, но не раньше, какъ за месяцъ до вашего выпуска. Если же вы желаете моего прiезда именно для моего прiезда, то-есть для меня самого, то я благодарю васъ много и больше со стороны вашей ничего мне не нужно за мои старанiя о васъ и мысли. Если жъ вы потому только желаете моего прiезда, чтобы выбраться скорее изъ института, и потому, что мой прiездъ есть ничто иное для васъ, какъ вестникъ вашего освобожденiя, то позвольте мне сказать вамъ, что я васъ больше люблю, чемъ вы меня, и что ваша любовь ничто противъ моей чистой, безкорыстной любви и что вамъ никогда не понять ни сердца, ни души моей, ни моихъ душевныхъ движенiй.
Къ сестрамъ Елизавете Васильевне и Анне Васильевне.
Вена (?) Сентября 15 (1839).
„А! наконецъ я получилъ ваше письмо. Эге-ге, да вы напустились на меня такъ, что я, читая ваше письмо, несколько разъ оглядывался назадъ, не стоите ли вы позади меня, и велики ли ногти на рукахъ вашихъ... Я для васъ решаюсь ехать въ Петербургъ. Знаете ли вы, какую я жертву для васъ делаю“?
Къ сестрамъ Елизавете Васильевне и Анне Васильевне.
Декабря 4 (1840 г.).
Благодарю васъ, любезныя сестрицы, за ваши приписочки, хоть, признаюсь, я въ праве бы ожидать отъ васъ и больше, чемъ полстранички. Какъ бы то ни было, прошелъ целый месяцъ, нельзя же, чтобъ не случилось событiй позначительней пропажи клетчатаго фуляра. Верно же приходятъ подъ-часъ и минуты тоски и того тяжелаго состоянiя, когда хотелось бы найти хоть одну живую душу, чтобы передать ей это состоянiе. Мне кажется, что съ вами должны случаться такiя минуты. Если вы меня любите, исполните одну мою просьбу, за которую после скажете мне большое спасибо. Не начинайте вашего дня иначе, какъ чтенiемъ одной главы изъ Апостольскихъ посланiй, по порядку, какъ оне следуютъ въ Евангелiи, начиная съ апостола Іакова. Но такъ старайтесь прочесть, чтобы все содержанiе прочитаннаго осталось въ голове, чтобы его мысленно вы себе припоминали одинъ разъ передъ обедомъ, одинъ разъ за обедомъ, одинъ разъ после обеда и сверхъ того всякiй разъ передъ темъ, когда вамъ захочется сильно поспорить о чемъ-нибудь и доказать, что правда на вашей стороне. Ручаюсь вамъ, что ваша жизнь пройдетъ и ровнее, и спокойнее, и вы нечувствительно, сами не зная какъ, отвыкнете отъ многаго того, отъ чего бы хотели сами отвыкнуть и не имеете силы. Дайте мне обещанiе, мои добрыя сестры, исполнить честно и добросовестно мою просьбу, и я уверюсь тогда, что вы меня любите точно не на словахъ, а на деле.
IX.
̀ видно изъ следующаго письма Погодина, написаннаго после отъезда Гоголя.
1840 г. ноября 28.
Какъ я плачу! Виноватъ, прости меня! Признаюсь — я былъ огорченъ, я негодовалъ на тебя! Прости меня... Твоя несчастная наружность!... О сердце человеческое! Ни Шекспиръ, ни Коцебу не знаютъ тебя! И знаютъ иногда, но чужое, а не свое. И теперь вообрази, я раскаиваюсь, скорблю о тебе, негодую на себя, а все еще могу точно съ Петромъ воскликнуть: „Верую Господи, помози моему неверiю!“ „Человекъ есть ложь“ — какъ глубоко сказалъ это Павелъ! При такихъ явленiяхъ я убеждаюсь, что онъ искупленъ, убеждаюсь въ первородномъ грехе. Ну, какъ объяснить иначе такiя чужiя противныя впечатленiя! И это въ сторону!... Успокойся, успокойся! О если-бъ ты мне предсталъ, сложа руки крестомъ! Твои испытанiя кончатся, только молись объ успокоенiи.
„Езди изъ конца въ конецъ и останавливайся по дороге въ городахъ на неделю — на две, и работай.
Надеюсь прислать тебе скоро на дорогу. У меня надежды много на журналъ.
Мы все здоровы и больны только твоей болезнiю.
М. Погодинъ.
Зато отношенiя Гоголя къ Аксаковымъ делались теперь все более дружественными. Приводимъ несколько писемъ къ нимъ, пропущенныхъ въ изданiи Кулиша и относящихся къ 1839—1840 годамъ.
— Аксаковымъ.
̀ имею: другихъ документовъ нетъ, кроме посланныхъ. Не можете-ли вы узнать, когда выпускъ въ Патрiотическомъ институте? Я не помню, но, можетъ быть, это нужно, и место хорошее; а нетъ, то и не нужно. Весь вашъ Г.
Жалко очень на нездоровье Веры Сергеевны, а что̀ до картины или до Рафаэля, то оне отъ насъ не уйдутъ.
Гоголь — О. С. Аксаковой. Венецiя. Августа 10 (1840).
чемъ просьбы, позвольте поблагодарить васъ — вы знаете за что̀: за все. Позвольте поблагодарить также и все ваше семейство за память обо мне. Впрочемъ, въ последнемъ случае благодарить мне не зачемъ, потому что здесь плата тою же монетою съ моей стороны, что̀ вамъ, безъ сомненiя, известно.
А просьбы мои следующiя. Отправьте прилагаемое при семъ письмо Лизе и вручите Михаилу Семеновичу прилагаемое при семъ действiе переведенной для него комедiи. Еще одна просьба, о которой напоминать мне немножко безсовестно, но нечего делать. Просьба эта относится прямо къ Вере Сергеевне, а въ чемъ она заключается — это ей известно. Исполненiю ея, конечно, теперь мешаетъ отъездъ Сергея Тимофеевича; но по прiезде... Вера Сергеевна простила бы меня за мой докучливый характеръ. Прошу, веселитесь веселей, сколько можно, и отведайте лета больше, сколько можно. Я васъ вижу очень живо и также вижу всехъ васъ, все ваше семейство.
Къ Сергею Тимофеевичу буду писать изъ Рима; не знаю только, куда адресовать. Впрочемъ, отправите вы. Целую ваши ручки.
Н. В. Гоголь .
Стало-быть, встреча между нами неизбежна, еще теснейшая, ближайшая встреча. Вы напрасно извиняетесь въ письме, что заикнулись про немецкую философiю. Опасаясь только того, чтобы вы не вдались односторонне въ нее, какъ въ науку, — для нея же самой я радовался, между прочимъ, внутренно при мысли, если вы сами собой проберетесь на русскую дорогу, ее употребите, какъ лесъ, для поднятiя себя на известную вышину, съ которой можно начать зданiе полетящее (sic) къ небесамъ, или просто на утесистую гору, съ которой шире и дале откроются вамъ виды. О, какъ есть много у насъ того, что̀ нужно глубоко оценить и на что взглянуть озаренными глазами! Вамъ не нужно теперь ехать въ Италiю, ни даже въ Берлинъ; вамъ нуженъ теперь трудъ, вамъ просто нужно заставить теперь руку побегать по бумаге. Нетъ нужды, что еще не вызрела, развилась и освежилась мысль; кладите ее смело на бумагу, но держите только въ портфеле и не выдавайте довременно въ светъ. Ибо велико дело, если есть рукопись въ портфеле. Вы еще не можете этого постигнуть. Сверхъ труда вамъ еще нуженъ теперь я, и я это чувствую въ душе. Мне бы очень хотелось, чтобы вы за мною прiехали въ Германiю, чтобы мы дружно совершили возвращенiе на родину, рука въ руку.
— лень, или, лучше сказать, болезненное усыпленiе, одолевающее русскаго. Много мыслей, не сопровождаемыхъ воплощенiемъ, уже у насъ погибло безплодно.
Помните вечно, что всякая втуне потраченная минута здесь неумолимо спросится тамъ, и лучше не родиться, чемъ побледнеть передъ этимъ страшнымъ упрекомъ.
Прiмечанiе. Письмо это не имеетъ числа. Для определенiя времени, когда оно было написано, следуетъ принять въ соображенiе, что оно не служило ответомъ на то „пылкое“ посланiе К. С. Аксакова, о которомъ С. Т. Аксаковъ разсказываетъ въ „Исторiи моего знакомства съ Гоголемъ“, след. не можетъ быть отнесено къ 1838—1839 годамъ, т. -е, ко времени, предшествовавшему первому возвращенiю Гоголя изъ заграницы. С. Т. Аксаковъ прямо говоритъ: „хотя Гоголь не отвечалъ на это пылкое письмо, но по возвращенiи въ Россiю, черезъ годъ, говорилъ о немъ съ искреннимъ чувствомъ“. Такимъ образомъ, въ виду предположенiя Гоголя возвратиться на родину съ К. С. Аксаковымъ изъ Германiи, нельзя сомневаться, что эти строки были писаны въ 1841 г., когда Гоголь высказывалъ это же желанiе и въ письме къ С. Т. Аксакову. Въ третiй разъ Гоголь прибылъ изъ заграницы уже изъ Іерусалима, проехавъ черезъ Одессу и Константинополь.
автографовъ...
—————
„Мертвыхъ Душъ“ (первыя главы были передъ темъ прочитаны у И. В. Киреевскаго и тутъ-то находившися въ числе слушателей В. А. Пановъ вызвался въ порыве восторга ехать съ нимъ въ Италiю. Съ Аксаковыми и ихъ гостями Гоголь пошелъ потомъ въ Кремль, „чтобы услышать на площади первый звукъ Ивана Великаго.“ Аксаковы же устроили Гоголю трогательные переводы 18 мая 1840 г., несколько дней спустя после торжественнаго празднованiя его именинъ, на которыхъ было большое стеченiе знакомыхъ и въ ихъ числе великiй Лермонтовъ, декламировавшiй Гоголю въ саду после обеда отрывокъ изъ „Мцыри“...