XXX.
Погодинъ велъ подробный дневникъ своей поездки и, благодаря этому, мы можемъ съ большимъ удобствомъ следить за подробностями сношенiй его съ Гоголемъ въ Риме. Днемъ прiезда Погодина въ Римъ было 7 марта (за несколько недель до Пасхи). Теперь Гоголю снова представился случай переживать свои любимыя наслажденiя, когда онъ принялся знакомить друга съ достопримечательностями Рима. Не давъ Погодину отдохнуть съ дороги, онъ уже потащилъ его въ храмъ св. Петра. Исполняя съ обычнымъ увлеченiемъ добровольно принятую на себя роль чичероне, Гоголь заметно оказывалъ сильное влiянiе какъ на выборъ и передачу предметовъ, подлежащихъ совместному обзору, такъ даже на характеръ самыхъ впечатленiй своего спутника. Онъ съ такой энергiей и живостью направлялъ вниманiе прiятеля на все, что̀ имъ встречалось по дороге любопытнаго, что последнему оставалось только поспевать следить за нимъ и наскоро схватывать со всехъ сторонъ наплывающiя впечатленiя. Следы этого можно видеть отчасти уже въ бегломъ перечисленiи въ дневнике Погодина предметовъ и зданiй, встречающихся имъ на пути, но на время откладываемыхъ для более достопримечательнаго. „Вотъ мостъ св. Ангела, вотъ Тибръ, вотъ мавзолей Адрiановъ, а вотъ и площадь св. Петра съ Сикстовымъ обелискомъ“, припоминаетъ Погодинъ, очевидно, весьма бегло промелькнувшiя впечатленiя. Сопровождая Погодина, Гоголь имелъ обыкновенiе хранить торжественное молчанiе, отдаваясь въ то же время самъ охватившимъ его наслажденiямъ и наплывавшимъ мыслямъ и, можетъ-быть, стремясь сильнее и достойнее поразить своего спутника изредка вырывавшимися восклицанiями. Но воспоминанiя Погодина отзываются какой-то вялостью въ сравненiи съ той живой воспрiимчивостью, которою отличался всегда Гоголь. Если Гоголь не могъ, по его выраженiю, оторваться отъ „чтенiя“ Рима, которое онъ начиналъ теперь въ „сотый“ разъ, то у Погодина, какъ всегда, время отъ времени вырываются столь знакомыя по его новейшей бiографiи слащавыя и безсодержательныя воздыханiя, выдающiя въ немъ натуру черствую и вовсе не поэтическую. Что Гоголь живее чувствовалъ красоты показываемаго имъ излюбленнаго города, нежели пассивно руководимый имъ Погодинъ, восхищавшiйся какъ-то по заказу и какъ бы изъ приличiя, видно особенно изъ того случая, когда, подъ влiянiемъ усталости и подступавшаго голода, последнiй легко примирился (и притомъ безъ всякаго сожаленiя или намеренiя вознаградить въ другое время по неволе сделанное упущенiе) съ пропускомъ осмотра катакомбъ подъ церковью св. Севастiана. Для полнаго успокоенiя Погодину оказалось совершенно достаточнымъ заявленiе Гоголя о томъ, что эти катакомбы похожи на знакомыя ему кiевскiя пещеры, какъ о томъ разсказывалъ самъ Погодинъ въ своимъ воспоминанiяхъ. Искренно передавая свои впечатленiя, онъ, конечно, и не подозревалъ, какъ жестоко этимъ признанiемъ выдалъ свою довольно равнодушную ко всему изящному и выдающемуся природу. Какую после этого можно давать цену его патетическимъ возгласамъ въ разныхъ случаяхъ, кажется, нетъ нужды говорить; но для примера позволимъ себе привести несколько подобныхъ возгласовъ: „Капитолiй!“ — вздыхаетъ Погодинъ: — „можно ошеломиться отъ такого громового слова. Капитолiй! повторяю я, смотря во все глаза“. Впрочемъ на Капитолiй залюбовался невольно и Погодинъ, такъ что черезъ несколько минутъ уже Гоголь первый предложилъ ему идти дальше („Ну, полно“, — сказалъ Гоголь, — „пойдемъ дальше“). На знаменитомъ Foro Romano Погодинъ снова предается шаблонному раздумью, выраженному самымъ шаблоннымъ образомъ: „Боже мой, что̀ же значитъ человеческая твердость, что̀ значитъ эта человеческая слабость, которою такъ надмеваются люди? Здесь, здесь именно, да еще разве на острове св. Елены, можно изъ глубины сердца воскликнуть съ Соломономъ: суета суетъ и всяческая суета!“. Въ самую сильную минуту увлеченiя Погодинъ, впрочемъ, сказалъ однажды, что хотелъ бы прожить въ Риме годъ. Но при первой неудаче отъ его мгновенныхъ восторговъ не остается и следа: онъ выходитъ изъ себя, сердится и негодуетъ на Гоголя, который, обладая более нервной и чуткой натурой, действительно могъ иногда своими неровностями и увлеченiями смущать своего разсудительнаго и хладнокровнаго спутника. Не разъ Гоголь былъ въ самомъ деле виноватъ излишней самоуверенностью и нетерпеливымъ характеромъ. Онъ питалъ, напр., непоколебимое убежденiе въ томъ, что знаетъ Римъ въ совершенстве, но на деле это убежденiе оказывалось часто преувеличеннымъ. Такъ, при посещенiи Фраскати испортившаяся погода такъ сильно отразилась на настроенiи Гоголя, что онъ не хотелъ ни на что смотреть и неудержимо стремился домой, на чемъ въ конце концовъ и настоялъ, а между темъ во время возвращенiя ихъ домой небо вскоре же стало проясняться. Въ другой разъ Погодинъ справедливо остался недоволенъ Гоголемъ за то, что онъ, гордясь своимъ знанiемъ римскихъ порядковъ и обычаевъ, имелъ неосторожность убедить своего прiятеля, что для того, чтобы любоваться съ достаточнымъ комфортомъ блестящимъ фейерверкомъ въ крепости св. Ангела на второй день Пасхи, совершенно не сто̀итъ заботиться о заблаговременномъ обезпеченiи себе местъ. Между темъ на самомъ деле давка была такъ велика, что друзьямъ пришлось потомъ безъ успеха вернуться съ дороги усталыми и разсерженными.
Такимъ образомъ въ начале пребыванiя Погодина въ Риме имъ руководилъ преимущественно Гоголь, позднее же Шевыревъ: не потому ли произошло это, что натуры Шевырева и Погодина ближе подходили другъ къ другу и что, съ другой стороны, они имели гораздо больше общихъ интересовъ. Зато въ первыя недели Гоголь не хотелъ и не могъ никому уступить наслажденiя поделиться лишнiй разъ съ близкимъ человекомъ переполнявшими его душу чувствами. Когда онъ привелъ Погодина въ храмъ св. Петра, онъ тотчасъ поставилъ его у одного простенка и спросилъ: „видишь ли напротивъ этихъ мраморныхъ ангельчиковъ надъ чашею?“ — Вижу, ну что̀ же? — Велики они? — Что́ за велики — маленькiе! — „Обернись“, — сказалъ Гоголь. — „Я обернулся“, — продолжалъ Погодинъ, — „и увиделъ передъ собою, подъ пару къ темъ, маленькимъ, два, почти колоссальныхъ. Какова церковь! Потомъ онъ повелъ меня по линiи всей окружности. Шелъ, шелъ, несколько разъ останавливался отдыхать. Насилу обошелъ! Что̀ за пространство!“ Мы уже говорили, что не только на этой передаче впечатленiй, но и на самомъ ихъ характере сказываются следы руководительства Гоголя, впрочемъ и не скрываемаго Погодинымъ. Въ самомъ деле, въ первое время, когда Погодинъ всего чаще былъ сопровождаемъ Гоголемъ, онъ отмечалъ и описывалъ въ своемъ дневнике преимущественно все то, что̀ всегда останавливало на себе вниманiе последняго; позже это влiянiе замечается уже не въ такой сильной степени. Подъ 9 марта въ дневнике Погодина записано: „Гоголь повелъ меня смотреть Римъ. — Что̀ же ты мне покажешь ныньче? — Подожди, узнаешь — пойдемъ. — Пошли по Корсо. Потомъ поворотили въ переулокъ. Безпрестанно встречаются духовные въ разныхъ одеянiяхъ: капуцины въ высокихъ верблюжьихъ мантiяхъ, подпоясанные ремнями, безъ шляпы, остриженные; прелаты въ лиловыхъ чулкахъ“. При этомъ и другихъ подобныхъ описанiяхъ невольно припоминается, что именно то и нравилось въ Риме наиболее Гоголю, о чемъ больше всего говоритъ Погодинъ въ дневнике. Точно также подъ влiянiемъ Гоголя онъ прежде всего остановилъ вниманiе на изящной красоте развалинъ Колизея: „Где обвалилась стена, где упалъ сводъ подъ окнами, где отстали карнизы. Даже нельзя жалеть, что онъ не сохранился въ целости“. Наслажденiя, вновь переживаемыя Гоголемъ вдвойне — за себя и за прiятеля, — не одинъ разъ съ большой живостью изображаются последнимъ. Такъ, при посещенiи Капитолiя Гоголя видимо заранее приводилъ въ восхищенiе ожидаемый эффектъ. Погодинъ такъ разсказываетъ объ этомъ: „Передъ нами открылась вдали широкая каменная лестница; наверху по бокамъ ея два огромные коня, которыхъ подъ уздцы держатъ всадники, и наконецъ конная статуя. Въ глубине какое-то обширное зданiе, съ высокими колоннами. „Ну, видишь молодцовъ?“ — спросилъ мой чудакъ. — „Вижу, да что̀ же такое? кто они?“ — „Это древнiя статуи Дiоскуровы изъ театра Помпеева. А это Маркъ Аврелiй на коне. А это Капитолiй!“ Гоголь усердно водилъ своего друга и наконецъ у последняго вырвалось восклицанiе: „Ахъ, еслибы прiехать сюда и пожить надолго! Оставайся, братецъ, здесь, когда тебе сладко. Не имею духа звать тебя, и понимаю, что ты могъ зажиться“. Но этому патетическому возгласу едва ли можно придать какое-либо значенiе, особенно въ виду того, что въ томъ же самомъ дневнике и подъ темъ же числомъ Погодинъ записалъ мысли совершенно противоположнаго характера, которыя явились у него уже независимо отъ влiянiя Гоголя, когда онъ остался наедине съ самимъ собой. Мысли эти очень мало вяжутся съ недавно пережитымъ восторженнымъ состоянiемъ и ясно свидетельствуютъ о фальшивой и дешевой аффектацiи Погодина, восхищавшагося на половину по обязанности. Сравненiе ихъ съ предъидущими наглядно показываетъ степень влiянiя Гоголя, которое, очевидно, слишкомъ поверхностно скользило по душе Погодина. „Разсматривалъ записку я, что̀ надо осмотреть въ Риме“, — припоминаетъ на досуге Погодинъ, — „̀ и не успели — такъ и быть: довольно даже того, что́ видели въ эти два дня“. Въ последнихъ словахъ передъ нами на распашку настоящiй Погодинъ: онъ готовъ, пожалуй, восхищаться изящнымъ, и нельзя даже сказать, чтобы оно было ему совсемъ недоступно, но его далеко не художественную душу не захватывали получаемыя имъ впечатленiя и, быстро тускнея, легко уступали место обычной прозе, такъ что на другой день по прiезде въ Римъ онъ уже удовлетворенъ и можетъ легко мириться съ темъ, что не все виделъ въ этомъ чудномъ городе. Такъ же точно, въ первый же день по прiезде, Погодинъ, лишь-только увиделъ Шевырева, охотно перенесся привычной мыслью въ Москву и, позабывъ о Риме, весь вечеръ проговорилъ о делахъ Московскаго университета, что̀, конечно, делаетъ ему честь какъ профессору, но не какъ туристу-эстетику. Нисколько не думая, впрочемъ, ставить въ упрекъ это равнодушiе черствой душе Погодина, мы указываемъ на него, главнымъ образомъ, для того, чтобы представить наглядно разницу между Погодинымъ и Гоголемъ въ ихъ отношенiяхъ къ изящному. Гоголя, конечно, оскорбила бы такая невоспрiимчивость его друга, еслибы пристрастiе къ последнему и сила собственнаго увлеченiя не помешали его обычной проницательности. Съ другой стороны въ впечатленiяхъ Погодина, безъ сомненiя, могло быть не мало любопытнаго и для Гоголя, такъ какъ историческiя воспоминанiя перваго были безъ сравненiя полнее, богаче и разнообразнее, какъ съ другой стороны оба они, т. -е. Погодинъ и Гоголь, въ свою очередь, сильно уступали въ этомъ отношенiи Шевыреву, особенно внимательно изучавшему памятники искусства въ Риме. Такъ по возвращенiи домой после осмотра Капитолiя, оба прiятеля собрались навестить больного Шевырева и съ удовольствiемъ выслушали отъ него целую обстоятельную лекцiю о судьбе и исторiи Капитолiя. Погодинъ, впрочемъ, былъ откровененъ въ своемъ недостаточномъ пониманiи искусства и однажды чистосердечно признавался въ этомъ: „Зашли въ церковь Santa Maria del Popolo. Гоголь показывалъ намъ здесь фрески Пентуриккiо, ученика Перуджина, которымъ онъ вместе съ Жуковскимъ удивляется; но я, признаюсь въ невежестве, не вижу въ нихъ никакого особеннаго достоинства“. Такъ же откровенно и добродушно разсказываетъ Погодинъ въ своемъ дневнике объ обыденныхъ прозаическихъ потребностяхъ сна и пищи, не заглушаемыхъ въ немъ интересомъ къ чудесамъ итальянской природы и искусства. Такъ, вследъ за приведенными выше строками, тотчасъ же после заявленiя о непонятной для него красоте фресокъ, Погодинъ разсказываетъ: „Устали, проголодались безъ памяти, а гостиницы все заперты. Надо ждать до шести часовъ, когда пропоется: ave, Maria“. Указывая все это, мы, быть-можетъ, несколько преувеличенно выставляемъ грубо-прозаическiй характеръ впечатленiй Погодина, но спешимъ оговориться, что сравниваемъ его въ данномъ случае не съ людьми толпы, а съ натурами, обладающими выдающейся воспрiимчивостью. Такъ, однажды Погодинъ отметилъ въ своемъ дневнике встречу съ однимъ московскимъ художникомъ, который, прiехавъ въ Римъ на годъ, не заметилъ времени и прожилъ тринадцать летъ, вовсе еще не думая о возвращенiи. Вотъ этой-то способности находить отраду въ изящномъ до самозабвенiя и не было, очевидно, у Погодина: этого съ нимъ никогда не могло бы случиться. Для пониманiя же Гоголя наше сравненiе его съ Погодинымъ можетъ быть полезно потому, что, только оценивъ въ полной мере особенности художественной организацiи перваго, читатели, быть-можетъ, не решатся слишкомъ уже безпощадно судить его за безграничную страсть къ Италiи, которая для него, человека безъ средствъ, была, строго говоря, непозволительной роскошью: то, что̀ было бы преступнымъ въ дюжинной, обыкновенной натуре, не можетъ ли до некоторой степени быть оправдано въ натуре исключительной ея необыкновенною организацiей, такъ какъ безъ последняго условiя не могли бы быть созданы и такiя безсмертныя произведенiя, какъ „Ревизоръ“ и „Мертвыя Души“.