XXVI.
Во всякомъ случае въ сближенiи Гоголя съ Ивановымъ большое значенiе мы приписываемъ между прочимъ и сильной взаимной привычке, и искреннему сочувствiю, основанныхъ на признанiи другъ въ друге тонкаго художественнаго склада натуры, на сходстве вкусовъ и склонностей, и только разве вначале, и лишь въ весьма небольшой степени, и убежденiй. Кроме того, Иванова выгодно рекомендовало въ глазахъ Гоголя его самоотверженное служенiе искусству, благодаря которому онъ несомненно стоялъ неизмеримо выше многихъ всеми признанныхъ и патентованныхъ оффицiальныхъ представителей искусства. Частыя встречи должны были съ теченiемъ времени укрепить и упрочить между ними глубокое духовное родство. И въ самомъ деле, трудно найти, особенно при данныхъ условiяхъ и обстановке, людей, настолько отвечавшихъ другъ другу въ самыхъ заветныхъ тайникахъ сердца, какъ Гоголь и Ивановъ. Среди счастливой поэтической обстановки оба упивались до самозабвенiя художественными наслажденiями творчества, оба до глубины души были проникнуты горячей страстью къ Италiи и Риму и оба съ невыразимой отрадой сознавали себя вольными людьми въ своемъ гордомъ отдаленiи отъ всякихъ леденящихъ и мозолящихъ душу оффицiальныхъ отношенiй, а равно и отъ всехъ суетныхъ приманокъ и обольщенiй света. Встречаясь и расходясь, они должны были чувствовать себя необходимыми другъ другу именно здесь, на чужбине, но въ то же время на чужбине прекрасной, которая была имъ обоимъ не менее дорога, нежели самая родина. Здесь все радушно улыбалось нашимъ отшельникамъ, начиная съ тихаго упоенiя искусствомъ и отъ прелести звучнейшаго въ мiре языка, и кончая величайшимъ очарованiемъ, какое достается человеку на земле, очарованiемъ, которое способны проливать въ душу только роскошныя краски юга и пленительная поэзiя мягкаго и колоритнаго полуденнаго и особенно вечерняго освещенiя итальянскаго неба, — не говоря уже о неподдающейся никакой кисти сладострастной неге летнихъ итальянскихъ ночей. Дышать воздухомъ Италiи, чувствовать ежеминутно отраду величавой тишины Рима, сознавать близость величественныхъ развалинъ древности и чудесъ искусства средневекового и эпохи Возрожденiя — вотъ то завидное счастье, которое выпало одинаково на долю какъ Иванова, такъ и Гоголя, спешившихъ насладиться этими дарами, уготованными въ пожизненное владенiе каждому последнему лацарони, въ ветхомъ рубище скитающемуся по улицамъ, но которыхъ людямъ иныхъ странъ не купить на месте ни за какiя богатства мiра. Неудивительно, если оба наши художника всей душой предались упоенiю настоящимъ, отгоняя отъ себя мысль о постылой перспективе будущаго, когда придется наконецъ, рано или поздно, оторваться отъ волшебной чаши блаженства. Здесь, въ любимомъ городе, обоимъ прiятелямъ дорога была каждая вдоль и поперекъ исхоженная улица, каждый ничтожный закоулокъ полутемной и не всегда чистой остерiи. Никогда не дышалъ Гоголь такъ привольно, полной грудью въ просторныхъ и чистыхъ покояхъ Аксаковскаго или Погодинскаго дома, какъ именно здесь, въ этихъ неприглядныхъ и тесныхъ остерiяхъ, где они вместе съ Ивановымъ ежедневно совершали свою скромную трапезу. Еще не задолго до смерти, отжившiй и разбитый, утратившiй въ жизни лучшiя надежды и навсегда потерявшiй здоровье, Гоголь, после целаго ряда суровыхъ писемъ, написалъ однажды несколько задушевныхъ строкъ къ Иванову, въ которыхъ приветливымъ огонькомъ заискрились внезапно нахлынувшiя дорогiя воспоминанiя: „что̀ бы вамъ написать хоть что-нибудь о вашемъ житье-бытье, не о томъ, которое проходитъ взаперти, въ студiи, но о движущемся на улице, въ прекрасныхъ окрестностяхъ Рима, подъ благодатнымъ воздухомъ и небомъ! Где вы обедаете, куда ходите, на что глядите, о чемъ говорите? Въ иной разъ много бы далъ за то, чтобы побеседовать вновь такъ же радушно, какъ мы беседовали некогда у Фальконе. Не будьте скупы и напишите о себе, не какъ о художнике, погруженномъ въ созерцанiе, но какъ о добромъ, миломъ моему сердцу человеке, развеселившемся отъ воспоминанiй о прежнемъ“. Если такимъ светлымъ гостемъ мелькнуло уже угасавшему Гоголю неизгладимое воспоминанiе о счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ въ Риме вместе съ Ивановымъ, и осветило передъ нимъ безотрадный мракъ гробового аскетизма, если ему могло быть такъ отрадно на жизненномъ закате, на мгновенiе встряхнуть невозвратной стариной, — то легко понять, что, кроме общей страсти къ искусству, душа Гоголя была связана съ душой Иванова еще многоразличными другими узами, всегда священными для людей, пережившими много общихъ светлыхъ и дорогихъ впечатленiй. Эти яркiя впечатленiя были, конечно, еще могущественнее всего остального, въ чемъ легко убедиться, перечитывая письма Гоголя къ Иванову, въ которыхъ самыя блюда, подаваемыя въ остерiяхъ, скромныя и однообразныя, неизменно вспоминались, во время вынужденныхъ отлучекъ Гоголя изъ Италiи, какъ что-то необыкновенно дорогое и милое. Все эти макароны и capretto asciuto и arrosto были безценны, конечно, какъ живое воспоминанiе о Риме, какъ въ томъ же смысле Гоголь всегда готовъ былъ отъ души восхищаться совершенно неважными для него католическими монахами и аббатами, всякими жалкими лацарони и даже римскими осликами.
Когда, проработавъ съ увлеченiемъ добрую часть сутокъ надъ любимымъ трудомъ, Ивановъ, какъ изъ храма, выходя изъ своей студiи съ светлымъ сознанiемъ честно исполняемаго призванiя, встречался дружески въ остерiи съ Гоголемъ, — оба они чувствовали какое-то глубокое и чистое нравственное удовлетворенiе. Ивановъ усаживался обыкновенно подле Гоголя на одной скамейке за длиннымъ столомъ остерiи и они начинали обмениваться впечатленiями дня и вновь притекающими мыслями, забывая за этими беседами нужды, безденежье и прочiя „докучныя песни земли“, надъ которыми возвышала ихъ еще не вполне утраченная молодость и стремленiе къ идеаламъ, выражавшееся въ напряженныхъ думахъ каждаго изъ нихъ объ одной величайшей задаче существованiя. Важнее всего было то, что каждое слово выходило изъ души, что самое молчанiе близкаго душе человека приносило освеженiе отъ жизненныхъ заботъ и испытанiй, поддерживая и питая незаметно установившуюся между ними глубокую прiязнь. Скоро даже для домашняго персонала остерiи Гоголь и Ивановъ сделались какими-то неразлучными существами, къ которымъ все привыкли, запросто называя ихъ signore Nicolo и signore Alessandro. Оба чувствовали себя, какъ дома, въ этой постоянно посещаемой остерiи и это сообщало полнейшую свободу ихъ разговору и обращенiю не только съ другими обычными посетителями остерiи, но и съ хозяевами и прислугой. Одну изъ такихъ встречъ подробно описываетъ намъ въ своихъ воспоминанiяхъ Анненковъ. Сперва, разсказываетъ онъ, Гоголь казался капризнымъ и раздражительнымъ, ежеминутно придирался и делалъ строгiя внушенiя прислужникамъ; но спустя некоторое время, получивъ себе блюда по вкусу, развеселился и совершенно вошелъ въ обычную роль постояннаго посетителя остерiи, началъ даже дружески шутить съ только-что замуштрованной прислугой...
Къ взаимнымъ отношенiямъ Гоголя и Иванова мы еще возвратимся.