XXI.
Душевное настроенiе Гоголя въ Риме было почти все время самое счастливое: хандра, временами посещавшая его некогда въ Париже и въ Женеве, теперь забыта на̀долго. Правда, въ первые дни по прiезде въ Римъ, Гоголь, несмотря на великую радость при полученiи вести о щедромъ подарке государя, былъ не совсемъ въ духе, не найдя въ Риме противъ ожиданiя никакихъ писемъ отъ своихъ знакомыхъ; но когда дело разъяснилось и во всемъ оказались виноваты стеснительныя карантинныя формальности, то и отъ этой непродолжительной непрiятности скоро не осталось следа. Тогда Гоголь говорилъ: „Въ душе небо и рай. У меня теперь въ Риме мало знакомыхъ или, лучше, почти никого (Репнины во Флоренцiи). Но никогда я не былъ такъ веселъ, такъ доволенъ жизнью“. Вскоре неизгладимое впечатленiе произвелъ на него блестящiй римскiй карнавалъ, этотъ шумный народный праздникъ, когда „Римъ гуляетъ напропало“. Описанiя карнавала встречаются въ несколькихъ письмахъ Гоголя и въ его повести „Римъ“, но все они представляютъ, къ сожаленiю, лишь беглые наброски, разрозненныя части одной мастерской картины, наиболее полно объединенной лишь въ „Риме“. Планъ повести не позволилъ Гоголю сделать слишкомъ большое отступленiе отъ ея главнаго содержанiя, и потому въ данномъ случае мы лишь отчасти имеемъ возможность проследить, какъ отрывочныя впечатленiя художника слагались въ одно стройное изображенiе.
О карнавале, какъ мы знаемъ, Гоголь писалъ прежде всехъ Данилевскому, при чемъ обратилъ вниманiе преимущественно на общую характеристику безпорядочнаго веселья и шумной суматохи толпы, а также на описанiе вида запруженныхъ экипажами улицъ; кроме того, онъ вскользь упоминаетъ о наиболее необходимыхъ принадлежностяхъ карнавала: маскахъ, обильно сыплющейся со всехъ сторонъ муке и о выдающихся даже среди страшнаго многолюдства „забiякахъ“, забравшихся на балконъ и бросающихъ горстями и ведрами мучные шарики на сидящихъ въ колеснице. Въ отрывке „Римъ“ повторены лишь некоторыя черты изъ этого описанiя, слишкомъ общiя, напр. уличная давка, цепь медленно тянущихся вереницами экипажей и проч.. Но есть одна подробность, представляющая дальнейшее художественное развитiе мимоходомъ уловленной опытнымъ наблюденiемъ общей картины. Въ письме къ Данилевскому Гоголь, разсказывая о разныхъ производящихъ суматоху выходкахъ отдельныхъ „забiякъ“, прибавляетъ: „для интригъ время удивительно счастливое. При мне завязано множество исторiй самыхъ романическихъ съ некоторыми моими знакомыми. Все красавицы Рима всплыли теперь на верхъ; ихъ такое теперь множество! и откуда оне взялись, одинъ Богъ знаетъ“. Въ повести „Римъ“ взятъ именно только одинъ этотъ моментъ всеобщей суматохи и неожиданнаго среди нея появленiя передъ очарованнымъ княземъ сверкавшей ослепительною красотой Аннунцiаты. Черезъ несколько страницъ описывается также обычное обсыпанiе мукой, пестрые наряды толпы и разукрашенная сверху до низу телега, причемъ снова повторяются уже разсказанныя Данилевскому подробности, но все-таки описанiе остается всюду строго подчиненнымъ естественному теченiю разсказа и въ сущности отступаетъ на второй планъ. Въ письме къ сестрамъ Гоголь отчасти останавливается на техъ же, уже сообщенныхъ Данилевскому подробностяхъ, при чемъ начало обоихъ описанiй замечательно сходно (ср. въ письме къ Данилевскому: „Все, что̀ ни есть въ Риме, все на улице, все въ маскахъ. У котораго же нетъ никакой возможности нарядиться, тотъ выворотитъ тулупъ или вымажетъ рожу сажею“; въ письме къ сестрамъ: „Вообразите, что въ продолженiе всей недели все ходятъ и ездятъ замаскированные во всехъ костюмахъ и маскахъ. Иной одетъ адвокатомъ — съ носомъ величиною съ улицу, другой туркомъ, третiй лягушкой, паяцемъ и чемъ ни попало. Всякiй старается одеться, во что̀ можетъ; кому не во что, тотъ, просто, выпачкаетъ себе рожу, а мальчишки выворотятъ свои куртки и изодранные плащи“. Съ другой стороны передаются некоторыя другiя, столь же обычныя и общеизвестныя принадлежности карнавала, не вошедшiя въ описанiе его въ „Риме“, такъ какъ эффектное изображенiе Рима въ конце повести исключало возможность вставки въ разсказъ описанiя вечерняго продолженiя карнавала, еслибы авторъ даже имелъ желанiе это сделать. Еще одно описанiе карнавала находится въ письме къ Данилевскому отъ 5-го февраля 1839 г., конецъ котораго опущенъ въ изданiи г. Кулиша, а подлинникъ утраченъ; но въ „Запискахъ о жизни Гоголя“ дополнены следующiя строки: „Теперь начался карнавалъ; шумно, весело“ и проч.
месяца на два оставить его. При этомъ на первое время своей резиденцiей онъ выбралъ Неаполь, — городъ хотя более южный, но съ климатомъ более умереннымъ, благодаря близости моря. Въ Неаполе и въ Кастелламаре онъ жилъ некоторое время опять съ Репниными, и къ этому-то времени преимущественно относятся недавно напечатанныя въ „Русскомъ Архиве“ воспоминанiя княжны В. Н. Репниной. Матери Гоголь объяснялъ свой отъездъ въ Неаполь именно темъ, что изъ города выехали все знакомые, и особенно княгиня Зинаида Александровна Волконская. Какъ видно изъ того же письма, Гоголь предполагалъ сначала выехать въ одну изъ окрестныхъ деревень, но потомъ предпочелъ устроиться вблизи отъ хорошихъ знакомыхъ, темъ более, что еще никогда не былъ до техъ поръ въ Неаполе. При въезде въ этотъ городъ, онъ былъ очарованъ имъ, особенно прекраснымъ видомъ на Везувiй, почти не менее, нежели Римомъ, но до конца 1847 г. постоянно предпочиталъ вечный городъ Неаполю. Разумеется, Гоголь не замедлилъ познакомиться съ чудными окрестностями Неаполя и вскоре побывалъ на Капри.
—————
Со словъ своего сына Марья Ивановна писала 4-го iюня А. А. Трощинскому: „Сынъ мой все еще въ Италiи; избегая жаровъ, выезжаетъ изъ Рима въ прекрасныя окрестности его.
не пишетъ о монаршихъ ему милостяхъ, и я слышу только отъ другихъ? Не знаю, что̀ онъ мне напишетъ въ ответъ. Недавно я слышала, что онъ писалъ къ г. Жуковскому, занять ему денегъ 3 тысячи рублей, что онъ ему скоро возвратитъ, — и въ такомъ смешномъ виде написалъ, что тотъ показывалъ многимъ изъ придворныхъ и, наконецъ, дошло до Государя! Онъ изволилъ потребовать письмо, много смеялся, читая его и велелъ послать ему 4 тысячи рублей! — и притомъ сказалъ: „пусть еще напишетъ такое письмо, и я еще ему пошлю денегъ“. Не знаю, правда ли это; потому что отъ него я ничего о семъ не имею“.
Это известiе, однако, шло не отъ Гоголя, который самъ узналъ о немъ только годъ спустя, какъ видно изъ следующаго пропущеннаго места въ письме его къ Данилевскому отъ 25-го марта 1839 г., где после словъ: „где, между прочимъ, одна очень замечательная черта“, следуетъ читать: „о томъ, какимъ образомъ распространяются слухи еще насчетъ известнаго тебе письма, писаннаго мною года за два передъ этимъ къ Государю. Маменька пишетъ, между прочимъ, что получила письмо отъ Варвары Петровны, бывшей Косяровской, ныне Березиной, которая извещаетъ, что она знаетъ наверное, что я писалъ письмо къ Жуковскому, прося его занять где-нибудь для меня три тысячи. Но что это письмо было такъ написано смешно, что Жуковскiй показалъ его Государю и что Государь схватился за бока, целые четверть часа катался со смеху и приказалъ выдать мне не три, а четыре тысячи и сказалъ: „пусть онъ напишетъ ко мне еще такое письмо — я ему дамъ еще четыре тысячи“. Маменька говоритъ, что она въ этомъ не сомневалась, хотя я ей ничего дескать никогда не говорю и не пишу о подобныхъ вещахъ. Но что въ одномъ только не соглашается, что гораздо справедливее полагать, что Государь далъ мне 6000, а не четыре, потому что даже какой-то (фамилiи его не помню) хорошiй и почтенный человекъ, который служилъ когда-то въ Петербурге и очень начитанъ и сведущъ въ литературе, говорилъ, что шесть; — но въ сторону толки“...