XVIII.
Во второе свое пребыванiе въ Риме Гоголь сначала жилъ почти совершенно одинъ, не имея никакихъ знакомыхъ, кроме мало интересныхъ и несимпатичныхъ ему русскихъ художниковъ, состоявшихъ подъ начальствомъ Павла Ивановича Кривцова, женившагося 12 ноября 1837 г. на Елизавете Николаевне Репниной. Остальные Репнины жили тогда во Флоренцiи, а Балабины давно уже возвратились въ Петербургъ. Но зато Гоголю мелькала надежда въ скоромъ времени увидеть въ Риме Жуковскаго, сопровождавшаго, какъ известно, наследника Александра Николаевича, который предполагалъ после путешествiя по Россiи и западной Сибири совершить такое же путешествiе по западной Европе. „Узнай отъ Плетнева“, — писалъ Гоголь Прокоповичу еще изъ Женевы 12 сентября 1837 года: — „правда ли это, что говорятъ, что будто на следующiй годъ едетъ наследникъ, а съ нимъ, безъ сомненiя, и Жуковскiй, а можетъ быть и Плетневъ, въ Италiю“. Между темъ обычное теченiе жизни Гоголя было совершенно такое же, какъ и прежде. Его отношенiя къ Италiи изменились очень мало; но такъ какъ теперь они определились еще яснее, то намъ и следуетъ еще разъ остановиться на изученiи некоторыхъ подробностей. Красоты Италiи еще сильнее стали поражать Гоголя после того какъ онъ оставилъ ее на время и снова побывалъ въ странахъ, которыя прежде нравились ему, но теперь въ сравненiи съ Италiей, потеряли всякое обаянiе. Всего ярче новыя впечатленiя въ Швейцарiи были изображены Гоголемъ въ письме къ Варваре Осиповне Балабиной отъ 16 iюля 1837 года, въ которомъ читаемъ: „Вы знаете, что я почти съ грустью разставался съ Италiей. Мне жалко было и на месяцъ“ (какъ сначала предполагалъ Гоголь) „оставить Римъ. И когда при въезде въ северную Италiю, на место кипарисовъ и куполовидныхъ римскихъ сосенъ увиделъ я тополи, мне сделалось какъ-то тяжело. Тополи стройные, высокiе, которыми я восхищался бы прежде непременно, теперь показались мне пошлыми“. Точно также жаловался Гоголь потомъ на „медвежье дыханье севернаго океана“ и на близость „царства зимы“ уже въ Швейцарiи, а сама Швейцарiя казалась ему даже Сибирью, не говоря уже о Париже, и только Монбланъ и Женевское озеро сохраняли для него отчасти свой прежнiй престижъ. Вообще же онъ находилъ, что „кто былъ въ Италiи, тотъ скажи прости другимъ землямъ“. Марье Петровне Балабиной онъ писалъ уже целыя восторженныя письма на итальянскомъ языке, наполненныя обычными гимнами Италiи: „Sapete di me, che tutta Italia è un boccone di ghiotto ed io levo la sua aria balsa mica e crepagozza, in modo, che par altre forestieri non ne resta niente“ („Вы знаете, что вся Италiя — лакомый кусочекъ, и я упиваюсь ея бальзамическимъ воздухомъ до надрыва горла съ такою жадностью, что для другихъ иностранцевъ не остается ничего“). Подобно Гоголю, и Марья Петровна Балабина въ часы досуга любила бродить по улицамъ Рима, заглядывая иногда и въ самые отдаленные уголки его, и часто возвращалась домой съ какими-нибудь случайно найденными остатками древностей. Какъ Гоголю, такъ и Балабиной нравились все подробности римской жизни и обихода, а изъ величественныхъ памятниковъ искусства ихъ наиболее привлекали храмъ святого Петра, Монте-Пинчiо, Колизей, piazza Barberini, римскiе фонтаны и статуи и проч. Очень милы шутки Гоголя въ письме къ Балабиной о Колизее: „Колизей сильно гневается на вашу милость. По этой причине его не посещаю, потому, что онъ вечно у меня спрашиваетъ: „скажи-ка мне, любезнейшiй uomicio (какъ онъ всегда меня называетъ), что-то она поделываетъ? Она дала клятву любить меня вечно и при всемъ томъ молчитъ и знать меня не хочетъ: скажи, что̀ это значитъ?“ И я отвечаю: „не знаю“. А онъ говоритъ мне: „скажи мне, почему она перестала благоволить ко мне?“ а я отвечаю: „старъ ты слишкомъ, синьоръ Колизей“. Слыша такiя слова, онъ хмуритъ брови и лобъ его становится все мрачнее и суровее“ и проч. Вообще о храме святого Петра, Колизее, объ итальянскихъ древностяхъ и объ аббатахъ Гоголь писалъ Балабиной съ какой-то особенной любовью, какъ о самыхъ близкихъ и дорогихъ существахъ. (Въ частности Гоголю нравился въ Италiи цветъ горъ. Тамъ въ Швейцарiи ему горы казались серыми, а въ Италiи голубыми, и это впечатленiе Гоголь высказываетъ въ несколькихъ письмахъ и не разъ упоминаетъ также о томъ, что въ Швейцарiи „воздуха нетъ, этого прозрачнаго, транспарантнаго воздуха, какъ въ Италiи“. Съ Балабиной же, какъ съ наиболее молодой, впечатлительной и отзывчивой корреспонденткой, Гоголь съ особеннымъ удовольствiемъ делился не только своими лучшими итальянскими впечатленiями, но и сообщалъ ей въ шутливой форме курьезныя известiя объ общихъ знакомыхъ. Къ числу последнихъ принадлежали, напримеръ, археологъ Мейеръ и художники Ефимовъ, Кузьминъ, Никитинъ, Каневскiй и проч. Первый изъ нихъ былъ очень преданъ семейству Балабиныхъ и особенно любилъ Марыо Петровну, а также и былъ расположенъ ко всемъ Волконскимъ. У него была оригинальная странность: онъ часто влюблялся во многихъ близко знакомыхъ ему особъ и горячо уверялъ и доказывалъ, что въ этомъ нисколько не обнаруживается его непостоянство, но, наоборотъ, это именно служитъ доказательствомъ постоянства самаго чувства, которое не изменяется, но только избираетъ себе разные предметы обожанiя. Однажды онъ написалъ даже романъ подъ заглавiемъ: „Eduard in Rom“, где въ одномъ изъ действующихъ лицъ, по его собственному признанiю, была изображена княжна В. Н. Репнина. Ей онъ посвятилъ книгу и, вручая экземпляръ, торжественно просилъ прочитать; но, по воспоминанiямъ княжны, романъ былъ такъ длиненъ и тяжелъ и наполненъ множествомъ такихъ скучныхъ и безжизненныхъ археологическихъ подробностей, что она не могла приневолить себя прочесть эту книгу, которая такъ и осталась неразрезанной до более благопрiятнаго времени, никогда, впрочемъ, не наступившаго. Надъ страстью этого Мейера къ женскому полу подсмеивались все въ доме Балабиныхъ, и Гоголь также расточалъ относительно его чрезвычайно удачныя и меткiя насмешки. Въ своихъ письмахъ Гоголь также былъ не прочь пошутить на его счетъ. „На вопросъ вашъ“, — писалъ онъ Марье Петровне Балабиной, — „боготворитъ ли онъ статуи? — имею честь доложить, что онъ, какъ кажется, предпочитаетъ имъ живыя творенiя; по крайней мере, онъ больше попадается съ дамами въ шляпкахъ и лентахъ, нежели съ статуями, у которыхъ нетъ ни шляпокъ, ни лентъ, а одна запыленная драпировка, накинутая какъ ни попало. Впрочемъ Мейеръ теперь въ моде, и княжна Варвара Николаевна, которая подтрунивала надъ нимъ первая, говоритъ теперь, что Мейеръ совершенно не тотъ, какъ узнать его покороче, что въ немъ очень много хорошаго“. Дмитрiй Егоровичъ Ефимовъ, архитекторъ, также часто бывалъ у Репниныхъ и Балабиныхъ и при встрече съ Гоголемъ всегда начиналъ съ нимъ споръ. Въ одномъ письме къ Погодину Гоголь глумился надъ нимъ, говоря: „кое-где я встречалъ“ (въ книге Шафарика) „мои собственныя мысли, которыя хранилъ въ себе и хвастался втайне, какъ открытiями, и которыя натурально теперь не мои, потому что уже не только образовались, но даже напечатались раньше моего. И я похожъ теперь на Ефимова, который показывалъ тебе египетскiя древности, въ уверенности, что это его собственныя открытiя, потому только, что онъ имеетъ благородное обыкновенiе, свойственное впрочемъ всемъ художникамъ, не заглядывать въ книги“. Надъ художникомъ Каневскимъ Гоголь также подсмеивался, говоря, что онъ можетъ только нарисовать портретъ Кривцова; портретъ, впрочемъ, по воспоминанiямъ В. Н. Репниной, былъ действительно удаченъ. Особенно же доставалось отъ Гоголя художникамъ Дурнову и Никитину. Гоголь смеялся также надъ прiехавшимъ въ Римъ изъ Петербурга землякомъ Базилевскимъ. Гоголь никакъ не могъ забыть, какъ однажды Базилевскiй, сидя за карточнымъ столомъ, озадачилъ всехъ присутствующихъ неожиданнымъ вопросомъ о томъ, где находится Ватиканъ, и заметивъ общее смущенiе, вызванное такимъ наивнымъ невежествомъ, нисколько не конфузясь, оправдывалъ себя темъ, что онъ только недавно прiехалъ въ Римъ. Осматривая потомъ при Гоголе храмъ св. Петра, онъ столь же неожиданно выразилъ требованiе, чтобы ему была показана также церковь св. Павла: „А где же Павелъ? Ведь и Павелъ долженъ быть тутъ!“ И когда кустодъ началъ ему объяснять, что Павелъ дело совершенно другое и находится въ другой стороне города, то нашъ соотечественникъ такъ началъ говорить ему сильно и убедительно, что самъ чичероне, наконецъ, убедился, что точно и Павелъ долженъ быть тутъ“. Но больше всего любилъ Гоголь подтрунить надъ Магдалиной Александровной Власовой, родной сестрой княжны Зинаиды Александровны Волконской. Въ противоположность последней, она была весьма ограниченная женщина, но чрезвычайно добрая и сердечная. Она имела серьезное лицо, на которомъ иногда совершенно неожиданно и некстати появлялась улыбка, которая обыкновенно сопровождалась неизменнымъ восклицанiемъ: „а ведь Емельяни ужъ уехалъ!“ Эти слова она повторяла всемъ и каждому, нисколько не заботясь о томъ, знали ли ея собеседники Емельяни. Гоголь добродушно подсмеивался надъ этой странностью и, какъ юмористъ, любилъ копировать старушку, а однажды, въ конце письма къ Варваре Николаевне Репниной, также безъ всякаго отношенiя къ его содержанiю, прибавилъ: „А ведъ Емельяни ужъ уехалъ“. Странная привычка г-жи Власовой объясняется ея неудавшимся страстнымъ желанiемъ устроить судьбу одной знакомой девушки, въ которую влюбился Емельяни, но почему-то раздумалъ потомъ жениться и скрылся. Власова, по доброте своей, когда узнала объ этомъ, долго ни за что не хотела поверить этому и разстаться съ надеждой на возвращенiе Емельяни и все повторяла, что онъ уехалъ. Наконецъ Гоголь дружески подшутилъ однажды по поводу несостоявшагося отъезда изъ Рима въ Неаполь самихъ Репниныхъ. Сборы были продолжительные, но кончились ничемъ. Тогда Гоголь написалъ, будучи въ Риме, письмо къ Варваре Николаевне, также еще не выехавшей изъ Рима, письмо, которое начиналось словами: „Итакъ вы уже въ Неаполе. Какъ я завидую вамъ: вы глядите на море, купаетесь мыслью въ яхонтовомъ небе, пьете, какъ мадеру, упоительный воздухъ. Передъ вами лежатъ живописные лацарони; лацарони едятъ макароны длиною съ дорогу отъ Рима до Неаполя, которую вы такъ быстро пролетели“. Кроме этой последней невинной дружеской шутки, какъ мы видели, предметами насмешки Гоголя были всегда только люди мелочные и ничтожные. Считаемъ необходимымъ указать на это еще разъ, во избежанiе возможнаго перетолкованiя нашихъ словъ въ томъ смысле, что будто Гоголь былъ насмешливъ безъ разбора и былъ, по известному выраженiю Достоевскаго, „демономъ смеха“.
Возвращаясь къ дальнейшему изложенiю фактовъ бiографiи Гоголя, отметимъ здесь, что нигде въ письмахъ его за 1837 и 1838 годы мы не находимъ никакихъ упоминанiй о работе его надъ „Мертвыми Душами“. Чрезвычайно важно поэтому сообщенiе Н. В. Берга въ его воспоминанiяхъ о томъ, какъ, уже незадолго до смерти, Гоголь разсказывалъ, что въ былые годы ему гораздо легче давался литературный трудъ и какъ въ бильярдной одного жалкаго трактира между Джансано и Альбано ему удалось при страшномъ шуме и среди удушливой атмосферы написать, подъ влiянiемъ внезапно осенившаго его вдохновенiя, за одинъ присестъ целую главу „Мертвыхъ Душъ“. Этотъ фактъ долженъ быть отнесенъ къ лету 1838 года, когда Гоголь въ середине лета отправился изъ Рима въ Неаполь и Кастелламаре. О другихъ занятiяхъ Гоголя можно делать только весьма смутныя предположенiя, — напр., объ изученiи имъ русской исторiи древняго перiода. Такъ онъ, повидимому, усердно занимался въ конце тридцатыхъ годовъ чтенiемъ летописей, произведенiй народной словесности и сочиненiй, относящихся къ этой области (напр.: сочиненiй Сахарова, Снегирева, Шафарика, сборниковъ малороссiйскихъ песенъ.
матерью за то, что она, неизвестно почему, стала высказывать опасенiе, чтобы въ Риме не повлiяла на него католическая пропаганда, что онъ много проживаетъ денегъ, и стала, наконецъ, выражать решительное желанiе, чтобы онъ ехалъ скорее въ Малороссiю, убеждая его лечиться у знакомаго полтавскаго военнаго доктора Кричевскаго, который пользовался прочной репутацiей. Желая поскорее увидеть сына, она наивно пробовала уверить его, что и климатъ въ Малороссiи ничемъ не хуже, чемъ въ Италiи, и Гоголю приходилось серьезно объяснять преимущества последняго. Въ то же время своимъ роднымъ она съ гордостью передавала: „Сынъ мой теперь въ Италiи и каждый месяцъ пишетъ ко мне со всякаго места, где находится“. Любопытно, что въ это время о Гоголе носились невероятные слухи. Такъ, Бодянскiй писалъ о немъ Погодину: „Грановскiй говоритъ, что, будучи въ Берлине, онъ слыхалъ отъ кого-то, что Гоголь живетъ теперь въ Риме, бросилъ лечиться отъ уверенности, что онъ непременно умретъ въ конце нынешняго года. Онъ растолстелъ, решительно ничемъ не занимается, проводя все время въ обществе нашихъ художниковъ, играетъ съ ними не то въ карты (??), не то на бильярде. Ведь онъ былъ въ Испанiи! Что̀ за ужасная судьба преследуетъ наши лучшiя головы“. Къ довершенiю всего распространились по Москве слухи, что Гоголь „посаженъ за долги въ тюрьму“.
Золотаревъ Данилевскому (апреля 19-го 1838 г.).
„Гоголь и я ждемъ тебя и не дождемся; такъ я и уезжаю въ Неаполь, но хотелъ бы, по возврате въ Римъ, найти тебя подле меня и Гоголя нашимъ общимъ соседомъ. Онъ въ Strada Felice, а я въ Via St. Isidore (№ 17), где некогда жилъ нашъ Кипренскiй, а потомъ нашъ Гоголь, — ты могъ бы поселиться въ Purificazione, теперь, конечно, для тебя печальной и осиротевшей. Прiезжай помянуть былое, отыскать — тотъ крестъ смиренный, подъ коимъ улегся прахъ ея, и склониться передъ нимъ печальной головой, и разнежиться умиленною мечтою, — не такъ ли?...
„Во всякомъ случае ты много бы обрадовалъ и Гоголя, и меня твоимъ прiездомъ, и украсилъ бы, оживилъ бы нашу жизнь въ Риме, и наши имеющiя быть прогулки въ Альбано, Фраскати, Тиволи и Дженсано — и въ Кампанiю также. Въ Римъ, какъ въ романъ или огромную повесть, все вчитываешься далее и более, и более и более находишь красоты... Что̀ за природа и что̀ за исторiя! Что́ за кипарисы и что́ за развалины!... А виллы-то! окрестности Рима!... Все это хорошо бы было обойти намъ вместе съ тобою!
„Я все-таки думаю, что, воротясь сюда изъ Неаполя, найду тебя. Бросай же Парижъ и садись въ Лiонскiй дилижансъ... Что́ тебе теперь въ Париже: Гризи уехала, и Рубини съ нею; приближается время духоты, жару, пыли и зловонныхъ испаренiй. А здесь того... много света, теплоты и отрады,
„И такъ, въ Римъ, — во что̀ бы то ни стало!
„Я писалъ Корсову исполнить мою просьбу касательно покупокъ портретовъ, коихъ жаждутъ глаза мои и душа моя. Ежели онъ будетъ при деньгахъ, то вспомоществуй ему въ исполненiи, т. -е. въ прiисканiи этихъ вещей, которыя вы найдете въ магазинахъ Итальянскаго бульвара и между Ришелье и Vivienne.
„Спешу къ Гоголю. Уже 10-й часъ. Съ нимъ вместе сегодня завтракаемъ и отправляемся въ Ватиканъ.
„Обнимаю тебя. До свиданiя въ Риме!...“