Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Пять лет жизни за-границей. 1836 - 1841 гг.
II. Заграничная жизнь Гоголя в 1836 - 1839 годах. Глава V

V.

Освободившись отъ первыхъ лихорадочныхъ увлеченiй туриста, Гоголь начиналъ вспоминать и объ отсутствующихъ друзьяхъ. Только отношенiя его къ Максимовичу, прежде столь дружественныя и близкiя, были теперь надолго забыты. Къ Погодину онъ написалъ раньше всехъ, а вскоре после того и къ Прокоповичу. Въ обоихъ письмахъ, разделенныхъ промежуткомъ въ несколько дней, живо отразилось тогдашнее душевное состоянiе автора. Особенно дружески приветствовалъ онъ Погодина: „Здравствуй, мой добрый другъ! Какъ живешь? Что̀ делаешь? Скучаешь ли? веселишься ли? Или работаешь, или лежишь на боку да ленишься?... Богъ въ помощь тебе, если занятъ деломъ! Пусть весело горитъ передъ тобою свеча твоя!“. Эти слова были первымъ обращенiемъ, посланнымъ Гоголемъ на родину, такъ какъ до сихъ поръ во все время своей скитальческой жизни онъ былъ почти совершенно отрезанъ отъ всего, что̀ оставилъ въ ней. Неименiе определеннаго адреса, вследствiе постоянныхъ переездовъ съ места на место, было причиной продолжительнаго перерыва въ сношенiяхъ съ друзьями. Не только случайные корреспонденты, какими были Одоевскiй, Вяземскiй и, пока, Щепкинъ и Аксаковы, но и такiе постоянные и давнiе, какъ Максимовичъ и Погодинъ, молчали. Въ теченiе целаго года, если не считать двухъ-трехъ короткихъ писемъ къ Погодину и Жуковскому и одного къ Плетневу, Гоголь переписывался единственно съ Прокоповичемъ — изъ друзей, оставшихся въ Россiи. Но ему случалось не разъ жаловаться на неполученiе писемъ. Онъ неоднократно напоминаетъ прiятелямъ о томъ, что̀ значитъ получить письмо съ родины. Ему хотелось бы знать все известiя не только отъ Погодина или Прокоповича, но и отъ Анненкова (Жюля — въ письмахъ), отъ Пащенка и другихъ: „если у нихъ еще руки держатся, то пусть напишутъ, сколько достанетъ терпенiя“.... „Ты знаешь“, — убеждаетъ онъ Прокоповича, — „какъ много значитъ здесь получить русское письмо, да еще отъ тебя“. Еще тяжелее стало Гоголю, какъ мы видели, когда онъ потерялъ изъ виду Данилевскаго. Онъ говорилъ тогда: „Я три месяца не получаю ни отъ кого строчки и не знаю, где онъ теперь“. Но даже и тогда, когда впечатленiя отъ новыхъ лицъ и новой обстановки сильно поглощали вниманiе Гоголя, они, конечно, не могли наполнить безъ остатка его душу, и ему вспоминались то Погодинъ, то Анненковъ, то, наконецъ, Прокоповичъ, „похаживающiй по комнате съ трубочкой, въ несколько изношенномъ халате“. „Признаюсь“, — писалъ онъ последнему, — „часто, когда вспомню ваньку, тащащаго меня на тряскихъ дрожкахъ въ Свечной переулокъ, то очень бы хотелось мне въ Петербургъ“. Картины недавняго прошлаго одна за другой воскресали въ его воображенiи. Тоска по родине такимъ образомъ боролась въ его душе съ ненасытной страстью къ прекрасному, которымъ онъ стремился наслаждаться за-границей, съ жаждой новаго, неиспытаннаго упоенiя; но внутреннiй голосъ художника, какъ всегда, или, по крайней мере, долго, бралъ перевесъ надъ голосомъ патрiота.

Мы уже не разъ отмечали, что Гоголь неохотно делился въ письмахъ своими заграничными впечатленiями, довольно сухо отвечая въ большинстве случаевъ на разспросы; но Прокоповичу и домашнимъ, даже девочкамъ-сестрамъ, онъ передаетъ ихъ весьма живо и мило. Невольно приходитъ мысль, что, кроме указанныхъ выше причинъ, Гоголь часто по своему чрезмерному самолюбiю безъ нужды закрывалъ свою душу, и чемъ беззаботнее, чемъ небрежнее набрасывалъ мимоходомъ картины, темъ оне выходили задушевнее и грацiознее. Вероятно, онъ былъ также не чуждъ некотораго целомудреннаго чувства истиннаго художника, запрещавшаго ему являться даже на глаза своихъ друзей въ интимномъ письме, съ недоношенными картинами и образами, тогда какъ, судя по многимъ воспоминанiямъ, онъ былъ весьма склоненъ, въ присутствiи близкихъ знакомыхъ, въ устныхъ беседахъ, предаваться восторгамъ до аффектацiи. Стесненiе чувствовалось имъ при выраженiи своихъ впечатленiй только на бумаге, такъ какъ тутъ онъ могъ удовлетворяться лишь „перлами созданiя“. Зато какъ чудно хорошо и полно глубокой правды у него всякое небольшое описанiе, которымъ случалось ему невольно обмолвиться въ письмахъ, хотя бы набросанные имъ штрихи не получили никакой отделки. Здесь онъ является передъ нами на распашку, но каждое слово его въ подобныхъ случаяхъ получаетъ несомненное значенiе ценнаго автобiографическаго матерiала.

Вотъ что̀ говоритъ Гоголь о лучшихъ видахъ Европы, беседуя по душе съ другомъ детства: „Живописные домики, которые то подъ ногами, то надъ головою, синiя горы, развесистыя липы, плющъ, устилающiй, вместе съ виноградомъ, стены и ограды — все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имеетъ этого; но после, какъ увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо“. Мы говорили выше, что бывали минуты, когда Гоголь видамъ Швейцарiи предпочиталъ самое „подлое и плоское русское местоположенiе“. Итакъ, не въ праве ли онъ былъ говорить: „Передо мной чужбина, вокругъ меня чужбина, но въ сердце моемъ Русь, — одна только прекрасная Русь“. Очевидно, что все признанiя Гоголя въ томъ, что ему прискучили многочисленные пересмотренные имъ виды, при его неугомонной страсти, несмотря даже на утомленiе, искать все новыхъ художественныхъ возбужденiй, имели своимъ главнымъ источникомъ въ сущности то безсознательное, непреодолимое чувство любви къ родине и тоски по ней, которое несколько летъ спустя такъ прекрасно вылилось жгучимъ горячечнымъ воплемъ въ его безсмертномъ лирическомъ отступленiи о Руси („Русь! Русь! вижу тебя, изъ моего чуднаго, прекраснаго далека тебя вижу: бедна природа въ тебе“ и проч.) и о птице-тройке. Также въ одномъ изъ первоначальныхъ набросковъ: „Эхъ ты, Русь моя! моя забубенная, разгульная, распривольная, расчудесная! расцелуй тебя Богъ, святая земля!“ Конечно, то же сильное чувство, которое наскоро и небрежно было выражено Гоголемъ въ приведенныхъ выше строкахъ письма къ Прокоповичу, пройдя черезъ призму художественной обработки, должно было получить потомъ всю захватывающую и потрясающую силу восторженнаго, вдохновеннаго гимна. И вотъ, въ минуты прилива горячаго, страстнаго чувства любви къ родине Гоголь говаривалъ: „И для меня теперь Петербургъ остался чемъ-то прiятнымъ“, где самымъ дорогимъ для него существомъ, после Пушкина, былъ Прокоповичъ, и его-то онъ приглашалъ однажды вспоммнить при свиданiи и „Нежинъ, и Петербургъ, и молодость“. Вообще, въ своей переписке съ Прокоповичемъ, какъ впрочемъ и естественно, Гоголь проявляетъ наибольшую теплоту чувства, исключая разве писемъ къ Данилевскому и Погодину. Съ Прокоповичемъ Гоголь говоритъ отъ души и даетъ ему разныя ласковыя прозвища, и хотя уже въ тридцатыхъ годахъ отчасти относится къ своему прiятелю въ покровительственномъ тоне, но даже самый объемъ писемъ (изъ которыхъ одно занимаетъ почти десять печатныхъ страницъ обыкновеннаго журнальнаго формата) указываетъ несомненнымъ образомъ на самое искреннее расположенiе. Гоголь считалъ Прокоповича чрезвычайно даровитымъ и симпатичнымъ человекомъ, но излишне скромнымъ и способнымъ черезъ-чуръ легко мириться съ незавиднымъ уделомъ мелкаго труженика. Зная его смиренный характеръ, Гоголь сильно побаивался, чтобы его не затянула мирная семейная обстановка и не заглушила въ немъ благородныхъ стремленiй; и въ самомъ деле, опасенiя его потомъ въ значительной степени оправдались. Все убежденiя истощалъ Гоголь, чтобы побудить его испробовать себя на литературномъ поприще, ожидая отъ него многаго въ будущемъ. Гоголь нисколько не стеснялся при этомъ съ своимъ старымъ товарищемъ и откровенно ставилъ себя неизмеримо выше его; но при томъ высокомъ положенiи, которое онъ уже занималъ тогда въ литературе, говорить иначе было бы уже „ненужной и смешной гримасой“. „Одна только слава по смерти“, — говорилъ Гоголь, применяя эти последнiя слова къ самому себе, — „знакома душе неподдельнаго поэта. А современная слава не стоитъ копейки“, и тутъ же прибавляетъ: „Но ты долженъ узнать ее. Ты долженъ начать съ нея непременно, вкусить и горькiе, и сладкiе плоды, покаместъ безотчетныя лирическiя чувства объемлютъ душу, и не потребовалъ тебя на судъ твой внутреннiй грозный судiя“.

замечательно также, что и это письмо также было написано „Литературныхъ Воспоминанiяхъ“ Панаевъ, но объ этомъ речь еще впереди; притомъ и Панаевъ передаетъ слова людей, ближе его знавшихъ какъ Гоголя, такъ и Прокоповича, о томъ, что въ его обращенiи къ последнему съ теченiемъ времени произошла значительная перемена, и что вначале ихъ отношенiя были гораздо проще и искреннее.

Обращаясь къ характеристике отношенiй Гоголя къ его московскимъ прiятелямъ въ разсматриваемое нами время, мы должны прежде всего вспомнить, что, успокоивая ихъ передъ отъездомъ, онъ назначалъ срокомъ своего возвращенiя на родину приблизительно весну следующаго года. Въ тяжелые дни всеобщаго раздраженiя противъ него, Гоголь, конечно, не могъ не оценить безкорыстную пока преданность небольшого кружка искреннихъ почитателей его въ древней столице. Онъ потрясенъ, онъ глубоко тронутъ участiемъ, темъ более дорогимъ, что не встречалъ и тени его въ Петербурге. Это обстоятельство одно только можетъ объяснить намъ, почему онъ внезапно перенесъ съ Кiева свои дружественныя симпатiи на Москву. Не далее, какъ за два года передъ отъездомъ за-границу, онъ презрительно отзывался о Москве въ интимныхъ письмахъ къ Максимовичу, величая ее „старой толстой бабой, отъ которой, кроме щей да площадной брани, ничего не услышишь“. Въ „Петербургскихъ Запискахъ 1836 года“ Москва также изображена не совсемъ съ привлекательной стороны, особенно по сравненiю ея съ „вытянувшимся въ струнку щеголемъ Петербургомъ“. Теперь онъ предполагаетъ, напротивъ, „по возврате изъ-за границы надолго основаться въ Москве“, такъ какъ съ петербургскимъ климатомъ онъ „совершенно въ раздоре“; онъ — будущiй „постоянный житель столицы древней“; его „сердце наполнено благодарностью къ ней за вниманiе“; онъ „съ гордостью понесетъ въ душе своей эту просвещенную признательность старой столицы изъ родины и сбережетъ, какъ святыню, въ чужой земле“. Если хотя половина этихъ уверенiй искренна, то и это можетъ служить достаточнымъ свидетельствомъ въ пользу сердечной теплоты и радушiя московскихъ друзей, успевшихъ заложить въ Гоголе прочную симпатiю къ самому городу, въ которомъ они жили, хотя впрочемъ всегдашнiй скептицизмъ не позволялъ Гоголю отвести душу и на этой симпатiи москвичей. Гоголь искалъ причины ея и находилъ въ соображенiи, что „портретъ Москвы нигде не былъ виденъ въ его произведенiяхъ“. Въ пользу искренности Гоголя въ его выраженiи благодарности Москве, — хотя, конечно, здесь — следуетъ припомнить, что въ эту пору Римъ еще не былъ для него святыней, и что если позднее Римъ „увлекъ и околдовалъ“ его, то и после знакомства съ Римомъ онъ нередко говаривалъ, что „кто сильно вжился въ жизнь римскую, тому после Рима только Москва и можетъ нравиться“. Отъ воспоминанiй о Россiи и въ частности о Москве, а также о родной Украйне, Гоголь никогда не могъ отрешиться, даже въ чаду самаго пылкаго упоенiя чудесами чужестранной природы и искусства; напротивъ, разлука съ Россiей всегда тотчасъ же давала ему чувствовать, какъ беззаветно-горячо онъ любилъ ту самую Русь, о которой въ минуту раздраженiя когда-то съ презренiемъ выразился: „о, старая рыжая борода, когда ты поумнеешь?“ Находясь на чужбине, онъ, напротивъ, съ искреннимъ чувствомъ вспоминаетъ о Россiи, даже когда говоритъ о пережитыхъ непрiятностяхъ: „Или ты думаешь, мне ничего, что мои друзья, что вы отделены отъ меня горами? Или я не люблю нашей неизмеримой, нашей родной русской земли! Я живу около года въ чужой земле, вижу прекрасныя небеса, мiръ, богатый искусствами и человекомъ; но разве перо мое принялось описывать предметы, могущiе поразить всякаго? Ни одной строки не могъ я посвятить чуждому. Непреодолимою цепью прикованъ я къ своему, и нашъ бедный, неяркiй мiръ нашъ, наши курныя избы, обнаженныя пространства, предпочелъ я небесамъ лучшимъ, приветливее глядевшимъ на меня. И я ли после этого могу не любить своей отчизны?“