IX.
Говоря о повести „Римъ“, коснемся отзывовъ о ней критики.
—————
Известно, что Гоголь былъ недоволенъ своимъ „Римомъ“ и отдалъ его въ печать почти насильно, подъ влiянiемъ неотступныхъ требованiй Погодина. Одной изъ причинъ недовольства художника своимъ произведенiемъ было то, что онъ хотелъ, такъ сказать, слишкомъ много выразить въ немъ, передать такiе сокровенные и неуловимые оттенки чувства и излить такъ много субъективнаго, что самъ призналъ потомъ исполненiе гораздо ниже поставленной себе задачи. Это хорошо понялъ и выразилъ Аполлонъ Григорьевъ, сказавъ, что „на Гоголя не безъ основанiя, пожалуй, нападали за его Римъ: въ самомъ деле, стремясь все черты передать словомъ, какъ будто бы кистью, онъ громоздитъ черту на черту, ослепляетъ яркостью красокъ, вынужденъ для того, чтобы передать тотъ или другой оттенокъ изображаемыхъ имъ предметовъ, прибегать къ выраженiямъ яркимъ, но мало употребительнымъ, вынужденъ, для того, чтобы передать целость впечатленiя, укладывать мысль въ нескончаемо-длинный перiодъ“. — Кстати, по поводу этихъ строкъ Григорьева произошла небольшая литературная схватка между „Москвитяниномъ“ и „Отечественными Записками“. Въ последнихъ въ середине пятидесятыхъ годовъ не разъ печатались заметки, враждебныя памяти Гоголя, и въ одной-то изъ такихъ заметокъ, въ отделе „Журналистики“, были приведены выписанныя выше строки изъ статьи Григорьева, въ подтвержденiе того, что нарисовать картину Италiи Гоголю не удалось. Само собою разумеется, что слова Григорьева не могли быть перетолкованы безпристрастнымъ читателемъ въ этомъ именно смысле и что въ данномъ случае получаетъ особенное значенiе пословица, что „тонъ делаетъ музыку“. Замечанiе, верное само по себе, но выхваченное изъ текста, безъ связи съ последующимъ изложенiемъ и перетолкованное невыгоднымъ для Гоголя образомъ, явилось въ цитате автора заметки въ „Отечественныхъ Запискахъ“ не указанiемъ на несовершенство повести, а напротивъ именно какъ будто бы суровымъ приговоромъ надъ ней. Зато съ другой стороны, защищаясь отъ искаженiя его собственныхъ словъ, Григорьевъ въ следующей своей статье въ „Москвитянине“ (1855, № 13—14, Критика, стр. 119—126) вдается въ горячую полемику и впадаетъ въ крайность, отстаивая не только действительно дивныя лирическiя места „Мертвыхъ Душъ“, но и мистическiй элементъ въ „Портрете“ и наконецъ „Переписку съ друзьями“. Григорьевъ, къ сожаленiю, сочувствовалъ и тому, что̀ является въ „Риме“ ошибочнымъ и прибавляетъ еще собственныя натяжки въ толкованiи Гоголя на славянофильскiй ладъ. „Главная идея „Рима“ — говоритъ онъ — „сопоставленiе мишурной, хотя блестящей и мятущейся цивилизацiи, лицомъ къ лицу съ спокойнымъ, величавымъ мiромъ искусства, воспоминанiй простыхъ, но полныхъ красоты формъ жизни, сопоставленiе, при которомъ преимущество выходитъ явно и правильно на стороне последняго — торжество искусства надъ всеми чудесами промышленности, простоты надъ блескомъ, спокойной тишины надъ вечнымъ шумомъ, чистой красоты надъ искусственностью“. Такова, конечно, и была отчасти симпатичная, но черезчуръ односторонняя идея Гоголя. Но еще требуетъ доказательства мысль, будто „Римъ“ явно “ и проч. Далее: „Римъ“, однимъ словомъ, служилъ прологомъ къ „Мертвымъ Душамъ“ въ ихъ настоящемъ, русскомъ значенiи, а не въ томъ, которые хотели и хотятъ еще доселе придать имъ“. Что Гоголь былъ близокъ къ такому воззренiю на вещи во время изданiя „Переписки“, — это не подлежитъ сомненiю; но что „Римъ“ есть произведенiе, просто вылившееся изъ души и прежде всего явившееся плодомъ страстнаго желанiя автора выразить свой энтузiазмъ, возбужденный вечнымъ городомъ, безъ всякой задней мысли, это также едва ли можно оспаривать. Эта ошибка увлеченiя Аполлона Григорьева была вскоре же исправлена въ статье И. И. Панаева, подписывавшагося псевдонимомъ „Новаго поэта“, который, отдавъ справедливость „верности и дельности взгляда Григорьева“, справедливо указываетъ на то, что „Тараса Бульбу, Манилова, Акакiя Акакiевича, эти вполне оконченныя живыя лица, воспроизведенныя художнически, никакъ нельзя сравнивать съ неудачнымъ эскизомъ албанки“. Еще ранее сочувственный отзывъ о „Риме“ былъ данъ въ „Современнике“ 1842, где, сравнивая повесть Гоголя съ книгою Владимiра Строева „Парижъ въ 1838 и 1839 г.“ авторъ библiографической заметки приходитъ къ заключенiю, что у Гоголя на девяти страницахъ сказано больше, нежели у Строева на четыреста тридцати девяти. Белинскiй же выразился о „Риме“, что это произведенiе, „равно изумляющее и своими достоинствами и своими недостатками“.
„Римъ“, писалъ Краевскому о своемъ впечатленiи следующее письмо (отъ 16 мая, 1842 г.): „Въ третьемъ № „Москвитянина“ помещенъ былъ отрывокъ изъ романа Гоголя „Римъ“. Это такъ хорошо, что сказать нельзя. Что̀ за языкъ, что̀ за краски, что̀ за колоритъ! Между колоритною манерою Брюллова и языкомъ и колоритомъ Гоголя, сходство необыкновенное. Какъ освещаютъ они свои картины! Какая смелость въ постановке и очерке фигуръ! У обоихъ все, до чего ни коснутся они, все становится рельефно и пластично. У Гоголя фондомъ картинъ всегда служитъ возвышенное, поэтическое созерцанiе: оно сообщаетъ яркому колориту его идеальность и возвышенную прозрачность; не будь этого созерцанiя, колоритъ его сверкалъ бы только, а не грелъ. Вы изумитесь, какъ возмужало его искусство, какъ окрепъ его резецъ, — но оставляю вамъ насладиться самому“. И въ другомъ письме: „Римъ“ Гоголя расшевелилъ меня“. Въ „Москвитянине“ въ приведенномъ отзыве Аполлона Григорьева, находимъ еще следующiя строки о пластичности картинъ въ „Риме“: „У писателей, которые одарены отъ природы особеннымъ чутьемъ въ отношенiи ко всему пластическому и притомъ развили въ себе это чутье нагляднаго изученiемъ искусствъ пластическихъ, — равномерно, какъ и у художниковъ, которые, оставляя резецъ или кисть, берутся иногда за перо, явно заметны бываютъ въ сочиненiи литературномъ следы ихъ любимыхъ занятiй или любимаго изученiя. Наглядевшись на картины и статуи, сжившись, такъ сказать, съ осязаемыми проявленiями красоты, изостривши свой взглядъ наблюденiемъ надъ разными тонкими чертами, — они готовы иногда прiемы резца или кисти переносить въ произведенiя слова, лишь бы только передать подмеченныя ими дорогiя черты; такъ, напротивъ, писатели, одаренные чутьемъ музыкальнымъ, или пишущiе музыканты многаго не договариваютъ, потому что не договаривается порою чувство въ рукахъ. Первые отъ излишняго желанiя представить все въ образахъ — впадаютъ въ несвойственную слову пластичность, часто темную, громоздкую, многоречивую; другiе, напротивъ, въ неопределенную и причудливую исключительность выраженiя. Въ произведенiяхъ слова — и то и другое, конечно, недостатокъ: но оба недостатка являются часто у талантовъ первостепенныхъ“.
„Мертвыхъ Душъ“ весьма справедливо заметилъ у Гоголя кое-где присутствiе какой-то „напряженности“ или же стремленiя сказать больше своего пониманiя — „словомъ, создать что-то выше своихъ творческихъ силъ“. Это напряженiе замечалъ Писемскiй также въ изображенiи девушекъ въ малороссiйскихъ повестяхъ Гоголя, „пылкой полячки въ Тарасе Бульбе“, картинной Аннунцiаты, и, наконецъ, чуда по сердцу и еще большаго чуда по наружности — Уленьки“, а также „въ созданiи нравственно-здоровыхъ мужскихъ типовъ“ и проч.