XI.
Возвращаемся къ прерванному разсказу о событiяхъ, имевшихъ отношенiе къ отъезду Гоголя за-границу.
Мы говорили, что впечатленiя, вынесенныя Гоголемъ изъ театра во время перваго представленiя „Ревизора“, оставили несомненные следы какъ на дальнейшей его литературной деятельности, такъ отчасти и на подготовлявшейся въ немъ перемене характера и настроенiя. Къ сожаленiю, какъ ни подробно изображаетъ Гоголь свои чувства во время представленiя въ письме къ одному литератору, но намъ мало разъясняется изъ него самый важный для насъ въ настоящую минуту вопросъ: какъ постепенно складывался и видоизменялся первоначальный замыселъ его заграничной поездки? Сначала съ нимъ не соединялось никакой определенной цели, никакого плана жизни, и самая мысль о путешествiи, представляясь изредка воображенiю Гоголя, едва ли имела значенiе твердо обдуманной программы, держаться которой онъ считалъ бы для себя обязательнымъ. Все это выяснялось уже чуть ли не въ последнiя недели передъ отъездомъ.
Страстное желанiе видеть чужiе края яркимъ пламенемъ вспыхнуло въ душе Гоголя еще въ юности и, можетъ-быть, было отчасти снова подогрето заграничной поездкой Погодина въ 1835 году. Въ продолженiе почти целаго полугода Гоголь не имелъ возможности переписываться съ своимъ прiятелемъ и по возвращенiи его съ нетерпенiемъ ожидалъ, когда ему представится случай слышать непосредственный отчетъ Погодина о путевыхъ впечатленiяхъ. Перечитывая заграничныя письма Гоголя, особенно временъ его первой поездки, нельзя не признать въ немъ тонкаго и любознательнаго наблюдателя, вниманiе котораго привлекали не только историческiя и архитектурныя достопримечательности (глубоко или поверхностно — объ этомъ будемъ говорить дальше), но и весь строй заграничной жизни, особенности быта, даже устройство домовъ и проч. Не фразой поэтому представляются намъ следующiя слова его Погодину: „Я жадно читалъ твое письмо въ журнале просвещенiя, но еще хотелъ бы слышать изустныхъ прибавленiй“. Но хотя поездка Погодина и могла оживить въ Гоголе никогда не угасавшую жажду новыхъ впечатленiй, конечно, одна она не имела бы никакихъ серьезныхъ последствiй, еслибы его возвращенiе не совпало какъ разъ съ моментомъ оставленiя Гоголемъ кафедры. Напротивъ, неожиданно представившаяся свобода должна была дать, въ связи съ непрiятнымъ скопленiемъ неудачъ, особую силу случайно пробужденному инстинкту путешественника. Съ этихъ поръ только и заговорилъ Гоголь серьезно о своей поездке, и уже не скрывалъ своего намеренiя отъ матери и отъ близкихъ друзей. При отсутствiи ясныхъ указанiй въ переписке на то, какъ постепенно развивалась у Гоголя мысль о поездке, не можемъ не пожалеть, что онъ смутно говоритъ объ этомъ въ письме къ матери: „Вамъ я сказалъ“ (во время свиданiя въ Васильевке о следующемъ возвращенiи въ нее) „ближе всего къ моимъ мыслямъ, потому что я действительно думалъ черезъ два года прiехать опять въ Васильевку на неделю и черезъ годъ на три месяца, воротившись изъ-за границы“.
Эти слова, повидимому, указываютъ на более раннее решенiе Гоголя оставить родину, нежели онъ покинулъ университетъ, ибо они намекали еще на лето 1835 г., но ихъ сбивчивый смыслъ заставляетъ предположить неискренность и намеренную уклончивость, и притомъ ими темъ более нельзя руководиться, особенно при неполноте сохранившейся переписки, что даже после представленiя „Ревизора“ Гоголь еще некоторое время не переставалъ колебаться. „Насчетъ поездки моей за-границу“, — писалъ онъ 12-го мая 1836 года, — „я еще не решилъ, но думаю, что это исполнится въ этомъ году, тогда какъ еще 10 мая онъ писалъ Погодину: „Отправляюсь или въ конце мая или въ начале iюня“. Все это необходимо иметь въ виду для правильной оценки следующихъ словъ въ письме къ одному литератору: „Клянусь, никто не знаетъ и не слышитъ моихъ страданiй. Богъ съ ними со всеми. Мне опротивела моя пiеса“ и проч. Судя по этимъ строкамъ, можно было бы подумать, что неудача „Ревизора“ была единственной причиной поездки Гоголя; но мы уже видели, что на деле было далеко не такъ, а сопоставленiе съ однимъ местомъ въ письме къ Погодину раскрываетъ еще новое противоречiе въ словахъ Гоголя. Совершенно иначе объясняетъ тамъ Гоголь причину своей поездки; онъ говоритъ напротивъ: „Я не оттого еду за-границу, чтобы не умелъ перенести этихъ неудовольствiй. “, хотя въ томъ же письме, несколько раньше, онъ опять сознавался, что едетъ за-границу, чтобы „размыкать тоску, которую наносятъ ежедневно соотечественники“.
манившей его въ лучшiе края весны, могло иметь свою долю влiянiя на принятое имъ решенiе. Въ этомъ, однако, убеждаютъ насъ следующiя заключительныя строки статьи: „Петербургскiя Записки 1836 года“: „Петербургъ, во весь апрель месяцъ, кажется, на подлете. Весело презреть сидячую жизнь и постоянство и помышлять о дальнейшей дороге подъ другiя небеса, въ южныя зеленыя рощи, въ страны новаго и свежаго воздуха. Весело тому, у кого въ конце петербургской улицы рисуются подоблачныя горы Кавказа, или озера Швейцарiи, или увенчанная анемономъ и лавромъ Италiя, или прекрасная и въ пустынности своей Грецiя... Но стой, мысль моя: еще съ обеихъ сторонъ около меня громоздятся петербургскiе дома“. Такъ волшебная сила золотой поры въ жизни человека многое искупала счастливыми надеждами въ горестяхъ Гоголя: после неудачи „Выбранныхъ Местъ“ онъ уже не нашелъ въ своей душе такого живительнаго источника возрожденiя нравственныхъ силъ и уже не имелъ духа пойти навстречу будущему съ бодро поднятой головой, какъ въ страшную, но не отчаянно-безнадежную пору фiаско „Ревизора“.