Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Пять лет жизни за-границей. 1836 - 1841 гг.
I. Постановка на сцену "Ревизора" и отъезд Гоголя за-границу. Глава X

X.

Что̀ касается отношенiй Гоголя къ Жуковскому, то известно, что Гоголь былъ желаннымъ гостемъ на его субботнихъ собранiяхъ, на которыхъ онъ чувствовалъ себя привольно и нередко въ большомъ обществе читалъ свои произведенiя. Объ этихъ незабвенныхъ для него вечерахъ Гоголь вспоминалъ потомъ съ восторгомъ. Онъ писалъ Жуковскому изъ-за границы: „Разлуки между нами не можетъ и не должно быть, и где бы я ни былъ, въ какомъ бы отдаленномъ уголке ни трудился, я всегда буду возле васъ. Каждую субботу я буду въ вашемъ кабинете, вместе со всеми близкими вамъ. Вечно будете представляться мне слушающимъ меня читающаго. Какое участiе, какое заботливо-родственное участiе виделъ я въ глазахъ вашихъ!“. Эти строки достаточно рисуютъ намъ Жуковскаго, и какъ человека, отнесшагося съ теплымъ и сочувственнымъ покровительствомъ къ даровитому литературному новичку, и какъ добраго и радушнаго хозяина, а также самый характеръ его обращения съ Гоголемъ. Съ Жуковскимъ Гоголь говорилъ уже почти тономъ равнаго, хотя и не съ той полной свободой, съ какой впоследствiи; ему онъ сообщалъ о своихъ литературныхъ планахъ и замыслахъ и къ нему же обращался съ просьбой о помощи въ трудныя минуты жизни.

Среди разнороднаго общества Гоголь нередко встречалъ у Жуковскаго графа М. Ю. Вiельгорскаго, оказавшаго ему такое важное содействiе незадолго до постановки на сцену „Ревизора“.

Въ нашей литературе имя М. Ю. Вiельгорскаго пользуется почетною известностью по многимъ причинамъ. По сведенiямъ, сообщеннымъ профессоромъ А. Н. Веселовскимъ, Михаилъ Юрьевичъ, увидевъ случайно оставленную Грибоедовымъ на фортепiано рукопись „Горе отъ ума“, первый распространилъ молву о комедiи и способствовалъ решенiю автора отдать ее въ печать и поставить на сцену, что̀ уже случилось, какъ известно, собственно после смерти автора. Гораздо замечательнее отношенiя его къ Пушкину. Известно, что сюжетъ „Меднаго Всадника“ основанъ отчасти на одномъ изъ техъ остроумныхъ и живыхъ разсказовъ Вiельгорскаго, которые такъ любилъ Пушкинъ, а некоторые изъ нихъ пересказалъ даже въ своихъ сочиненiяхъ. При первомъ чтенiи „Бориса Годунова“ Вiельгорскiй присутствовалъ въ доме Соболевскаго въ Москве, но на второмъ чтенiи у поэта Д. В. Веневитинова его, кажется, не было. Пушкинъ очень любилъ Вiельгорскаго; однажды онъ сердечно напутствовалъ его при прощанье, когда провожалъ его, уезжавшаго на пироскафе въ Италiю, чтобы навестить свою больную жену. Ему же поэтъ, одному изъ первыхъ, поспешилъ сообщить понравившiйся мотивъ цыганской песни, вложенной въ уста Земфиры. Пушкинъ особенно часто встречалъ Вiельгорскаго въ последнiе годы жизни въ высшемъ свете, больше всего у Смирновой и Жуковскаго. Однажды какъ-то въ дневнике его читаемъ: „Обедалъ у Смирновой съ Полетикой, Жуковскимъ и Вiельгорскимъ“; но это были частыя и самыя обыкновенныя встречи. Наконецъ, Вiельгорскiй присутствовалъ при последнихъ минутахъ Пушкина. Нечего и говорить о концертахъ Вiельгорскаго при дворе и вообще о значенiи его въ музыкальномъ мiре. Одинъ изъ прiезжихъ иностранцевъ выразился въ своихъ запискахъ, что „два брата Вiельгорскiе, графы Михаилъ и Матвей, играютъ на вiолончели такъ, какъ, должно-быть, играютъ въ концертахъ у Господа Бога въ раю“. Между прочимъ, кстати припомнить, что онъ принималъ весьма видное участiе въ торжественномъ чествованiи Глинки по поводу перваго представленiя „Жизни за Царя“ и приветствовалъ его, какъ и другiе, известными куплетами, ими сочиненными.

̀ касается отношенiй Вiельгорскаго къ Гоголю въ тридцатыхъ годахъ, то хотя они были уже дружественныя, но пока еще довольно поверхностныя. Позднее Гоголь, еще въ тридцатыхъ годахъ (не говоря уже о сороковыхъ) нередко встречался съ графомъ въ Россiи или за-границей. Вiельгорскаго мы даже встречаемъ въ качестве посредника въ корреспонденцiи между Гоголемъ и Жуковскимъ. 12 сентября 1839 г. Гоголь, возвращаясь изъ-за границы въ Россiю, писалъ Жуковскому: „До меня слухи, что вы ко мне писали. Я два раза получилъ письмо отъ Вiельгорскаго и всякiй разъ онъ меня уведомлялъ, что отъ васъ получилъ письмо и ко мне маленькую приписочку, но что онъ мне пришлетъ ее после, и что по разсеянности не помнилъ, куда ее положилъ“. Любопытно, однако, что знаменитая разсеянность М. Ю. Вiельгорскаго, какъ по крайней мере можно думать, сослужила однажды добрую службу Гоголю. Графъ В. Л. Соллогубъ разсказываетъ въ своихъ воспоминанiяхъ о ней следующее: „Онъ былъ разсеянности баснословной; однажды пригласивъ къ себе на огромный обедъ весь находившiйся въ то время въ Петербурге дипломатическiй корпусъ, онъ совершенно позабылъ объ этомъ и отправился обедать въ клубъ; возвратясь, по обыкновенiю, очень поздно домой, онъ узналъ о своей оплошности и на другой день отправился, разумеется, извиняться передъ своими озадаченными гостями, которые накануне въ звездахъ и лентахъ, явились въ назначенный часъ и никого не застали дома. Все знали его разсеянность, все любили его и потому со смехомъ ему простили; одинъ баварскiй посланникъ не могъ переварить неумышленной обиды и съ техъ поръ къ Вiельгорскому ни ногой“.

„Записки Сумасшедшаго“ была переименована изъ „Записокъ сумасшедшаго музыканта“ подъ влiянiемъ разсказовъ В. Ф. Одоевскаго о сумасшедшихъ музыкантахъ, а „Шинель“ — подъ влiянiемъ разсказа охотника, потерявшаго ружье“.

—————

квартиру на Малой Морской, где въ небольшой уютной комнате собиралось за чайнымъ столомъ излюбленное имъ общество „своихъ“. Какъ ни льстили самолюбiю молодого писателя его успехи въ высшихъ сферахъ, но только здесь, среди своихъ нежинцевъ, онъ могъ проводить вечера совершенно по-душе. Здесь свободнее проявлялись и его литературные вкусы и съ особеннымъ энтузiазмомъ Гоголь зачитывался тогда произведенiями Державина и Пушкина и восхищался стихотворенiями Языкова. Последнiй задолго до личнаго знакомства съ Гоголемъ сталъ его любимцемъ. Гоголь не могъ не знать Языкова по разсказамъ Пушкина и, вероятно, уже тогда заочно относился къ нему съ симпатiей, а стихи его читалъ съ выраженiемъ страсти въ глазахъ и голосе, сильно ударяя на некоторыя слова. Главнымъ предметомъ, привлекавшимъ къ себе вниманiе Гоголя въ его беседахъ съ нежинцами, были вопросы искусства; но если мы встречаемъ иногда несколько напыщенный тонъ въ печатныхъ статьяхъ, посвященныхъ искусству, то въ тесномъ дружескомъ кружке онъ говорилъ вполне естественно и просто. Утомленный отъ тяжелыхъ будничныхъ заботъ, онъ, по словамъ Анненкова, „сходилъ съ шумнаго, трудового своего жизненнаго поприща въ уединенный кругъ своихъ прiятелей. Съ ними онъ никогда не говорилъ объ ученыхъ своихъ предпрiятiяхъ и другихъ замыслахъ, потому что хотелъ оставаться съ ними искреннимъ и такимъ, какимъ его знали сначала“. Гоголь охотно выслушивалъ разсказы и замечанiя своихъ гостей, иногда стараясь даже извлекать изъ нихъ матерiалы для будущихъ произведенiй, принималъ живое участiе въ непринужденной беседе, показывалъ дорогiе альманахи и книжки съ заграничными видами. „На сходкахъ“, — говоритъ Анненковъ, — „царствовала веселость, бойкая насмешка надъ низостью и лицемерiемъ, которой журнальные, литературные и всякiе другiе анекдоты служили пищей, но особенно любилъ Гоголь составлять куплеты и песни на общихъ знакомыхъ съ помощью Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевскаго, товарища Гоголя по лицею, человека веселыхъ нравовъ; некоторые изъ нихъ выходили, действительно, карикатурно метки и уморительны“. „Случалось также“ — продолжаетъ Анненковъ, — „что на этихъ сходкахъ на Гоголя нападала безпокойная, судорожная, горячечная веселость, явное произведенiе матерiальныхъ силъ, чемъ-либо возбужденныхъ“. Гоголь не только дома являлся приветливымъ хозяиномъ своихъ нежинцевъ, но бывалъ также однимъ изъ деятельныхъ устроителей разныхъ складчинныхъ обедовъ, особенно въ день своихъ именинъ, когда онъ бралъ на себя даже роль повара и съ увлеченiемъ предавался хлопотливой возне распорядителя, одевался въ особый изысканный костюмъ и воодушевлялъ все общество заразительнымъ молодымъ весельемъ. Тогда и долго после въ немъ не замечали еще и тени будущей притязательности и самомненiя. „Какъ далекъ еще тогда онъ былъ отъ позднейшей самоуверенности въ оценке собственныхъ произведенiй, можетъ служить доказательство того, что на одномъ изъ складчинныхъ обедовъ 1832 г., онъ сомнительно и даже отчасти грустно покачалъ головой при похвалахъ, расточаемыхъ новой повести его „Ссора Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ“. „Это вы говорите“, сказалъ онъ, — „а другiе считаютъ ее фарсомъ“.

Художественная натура Гоголя проявлялась на каждомъ шагу, въ каждомъ слове, въ каждомъ мимоходомъ брошенномъ замечанiи. Гоголь весь жилъ тогда впечатленiями изящнаго; онъ совершенно погрузился въ мiръ поэзiи и искусства. По словамъ Анненкова, „поэтическiй взглядъ на предметы былъ такъ свойственъ его природе и казался ему такимъ обыкновеннымъ деломъ, что самая теорiя творчества, которую онъ излагалъ тогда, отличалась поэтому необыкновенной простотой. Онъ говорилъ, что для успеха повести и вообще разсказа достаточно, если авторъ опишетъ знакомую ему комнату и знакомую улицу. „У кого есть способность передать живописно свою квартиру, тотъ можетъ быть и весьма замечательнымъ авторомъ впоследствiи“, говорилъ онъ. Но если теорiя была слишкомъ проста и умалчивала о многихъ качествахъ, необходимыхъ писателю, критика Гоголя, наоборотъ, отличалась разнообразiемъ глубиной и замечательной многосложностью требованiй. Но всего замечательнее были въ Гоголе любовь къ украинскимъ песнямъ и тонкое эстетическое чувство, служившее ему не только въ деле творчества, но также сказывавшееся ежеминутно въ его меткихъ сужденiяхъ, въ увлеченiи всемъ прекраснымъ и въ крайней нетерпимости въ отношенiи ко всему грубому, безобразному и дикому.

„Запискахъ“ Смирновой, и въ „Воспоминанiяхъ“ Анненкова, въ документахъ, давно известныхъ и вновь появляющихся, остаются еще многiе пробелы, не позволяющiе представить пока полную картину внешнихъ условiй жизни Гоголя въ Петербурге и особенно всехъ подробностей его тогдашняго внутренняго настроенiя; но, какъ бы то ни было, количество разрозненныхъ фактическихъ данныхъ, относящихся къ этой поре, все возрастаетъ, и можно надеяться, что такъ или иначе и эта наименее благопрiятная для бiографическаго изследованiя эпоха жизни нашего писателя осветится наконецъ съ достаточною обстоятельностью и полнотой.

—————

„Другъ Гоголя, Данилевскiй, тогда восемнадцатилетнiй юноша, поступившiй въ старшiе классы школы гвардейскихъ подпрапорщиковъ, въ качестве родственника Гоголя, приходилъ къ нему по праздникамъ. Когда вспыхнуло польское возстанiе, Данилевскому, Карскому и другимъ юнымъ воинамъ, посещавшимъ Гоголя, пришлось по обязанности службы ехать въ Варшаву. Но, вероятно, присмотръ родственника не былъ особенно рачителенъ и строгъ, такъ какъ юный Данилевскiй попался на глаза своему начальству въ одномъ изъ петербургскихъ гулянiй, въ то время, когда его считали уже выехавшимъ изъ столицы. Последовало сиденiе на гауптвахте, после котораго пришлось все-таки проститься и съ Петербургомъ, и съ Гоголемъ. Последнiй несколько времени жилъ въ одной квартире съ живописцемъ Мокрицкимъ, тоже землякомъ. Какъ въ доме Зверькова, такъ и въ следующемъ своемъ местожительстве, на углу Гороховой и Малой Морской, Гоголь занималъ квартиру комнатъ въ пять. „Сначала Николай Васильевичъ хотелъ поступить на театръ“. То же желанiе имели и два брата Прокоповичи, прiехавшiе въ Петербургъ после Гоголя. Одинъ изъ нихъ („онъ и женатъ былъ на актерке“) поступилъ-таки на сцену и пробылъ тамъ года два, а Гоголь скоро бросилъ эту мысль и определился на службу, потомъ оставилъ службу и сделался учителемъ. Онъ раза два въ неделю ходилъ въ институтъ, бо́льшею частiю пешкомъ, давалъ частные уроки, напр. въ доме генерала Балабина. Къ нему приходили на домъ ученики изъ дома католической церкви и другiе. Изъ дому онъ получалъ очень мало и жилъ уроками. Когда „сочинялъ“, то писалъ сначала самъ, а потомъ отдавалъ переписывать писарю, такъ какъ въ типографiи не всегда могли разобрать его руку. Въ это время разсказчику часто приходилось бегать въ типографiю на Большую Морскую, иногда раза по два въ день. „Прочтетъ Николай Васильевичъ, вписываетъ еще на печатныхъ листахъ, тогда несетъ обратно“. Раза два въ неделю у Гоголя собирались гости по вечерамъ; соберутся бывало, сидятъ долго. Бывали часто земляки, изъ прочихъ бывалъ „генералъ“ Жуковскiй, „полковникъ“ Плетневъ, „еще много, позабывалъ всехъ“. „Пушкинъ заходилъ часто“. Небольшого роста, курчавый, рябоватый, некрасивый, одевался странно, кое-какъ. Къ Пушкину бывало на неделю раза три-четыре съ запиской хожу или съ письмомъ. Онъ жилъ тогда на набережной. Тоже и къ генералу Жуковскому во дворецъ. Летомъ Николай Васильевичъ переезжалъ на дачу на Выборгскую сторону, чаще оставалась квартира въ городе, а Николай Васильевичъ бывало ездитъ въ Царское Село или въ Москву, и я съ нимъ. Щепкинъ, прiезжая изъ Москвы, каждый разъ останавливался „у насъ“. Какъ идетъ по лестнице, то уже кричитъ мне снизу: „Нема лучше, якъ у насъ, Якиме; ступывъ уже и въ хати, а тутъ дерысь, дерысь!“... Писалъ Гоголь тогда днемъ, но чаще вечеромъ. Тогда никого не пускалъ. Сиделъ ночью долго, пока две свечи не сгоритъ“.