VII.
Между темъ въ теснейшей связи съ изложенными событiями въ душе Гоголя совершался знаменательный, роковой переломъ. Не разъ утверждали, что оригинальность и свежесть его творчества сильно ослабели после смерти Пушкина; причину такой перемены всего чаще видели, съ одной стороны, въ утрате благотворнаго влiянiя на него умершаго поэта, съ другой — въ постоянно возраставшемъ болезненномъ разстройстве его хилаго организма. Между темъ въ первомъ предположенiи кроется отчасти очевидное недоразуменiе. Пушкинъ, правда, имелъ огромное влiянiе на своего юнаго собрата по литературе, но еще при его жизни будущаго творца „Мертвыхъ Душъ“ нисколько не останавливала мысль о предстоящей продолжительной разлуке съ нимъ, и последнiй мечталъ переселиться въ Кiевъ; то же повторилось и въ 1836 году. Частыя беседы и свиданiя съ Пушкинымъ въ одномъ городе представлялись для него такимъ образомъ не более, какъ счастливой и прiятной случайностью.
Но здесь мы встречаемся съ вопросомъ о влiянiи Пушкина на Гоголя. Это влiянiе, по нашему мненiю, никакъ не следуетъ объяснять исключительно темъ высокимъ авторитетомъ, которымъ пользовался Пушкинъ въ литературе, такъ какъ литературные авторитеты никогда не имели большого значенiя въ глазахъ Гоголя, въ которомъ еще въ раннемъ детстве сильно было развито доверiе къ собственному мненiю и оценке. Все известныя намъ попытки действовать на Гоголя тономъ внушенiя всегда оканчивались ничемъ, отъ кого бы оне ни исходили, начиная съ знаменитаго потрясающаго письма Белинскаго, громомъ поразившаго, но все-таки, не переубедившаго Гоголя, до недавно напечатаннаго въ „Русскомъ Архиве“ письма Константина Аксакова (по поводу „Выбранныхъ местъ изъ переписки съ друзьями“, оставившаго въ Гоголе впечатленiе какого-то неосновательнаго и наивнаго бреда. Напротивъ, тайна влiянiя на него Пушкина, кроме боготворенiя его съ дней отрочества, всего проще объясняется темъ, что, будучи его истиннымъ руководителемъ и другомъ, Пушкинъ никогда почти не старался ему внушать извне своихъ взглядовъ, но угадывалъ и будилъ въ Гоголе то, что̀ и безъ того безсознательно уже таилось въ глубине его души и признанiя. Никто не зналъ Гоголя такъ хорошо, какъ поэта, какъ зналъ его Пушкинъ, никто не умелъ такъ искусно направлять его даръ. Проницательный взглядъ Пушкина давалъ ему возможность понять самую сущность предназначенiя его младшаго собрата. Но если и Пушкину приходила иногда мысль дать Гоголю такое направленiе, которое казалось ему желательнымъ, хотя не соответствовало внутренней душевной потребности последняго, — въ такихъ случаяхъ, при всемъ глубокомъ благоговенiи къ нему Гоголя, его слово оставалось такимъ же тщетнымъ звукомъ, какъ позднее горячее, воодушевленное слово Белинскаго и страстная, но бездоказательная для неисповедующихъ славянофильской доктрины речь благороднаго мечтателя Константина Аксакова. Такъ, кроме небольшой журнальной статьи подъ заглавiемъ: „О движенiи журнальной литературы въ 1834 и 1835 г.“, Гоголь, несмотря на советы и понужденiя Пушкина, ничего не писалъ относящагося къ исторiи русской критики, на поприще которой хотелъ навести его Пушкинъ, очевидно ценя его меткiя и тонкiя эстетическiя сужденiя. Напротивъ, советы Пушкина относительно литературныхъ произведенiй Гоголя всегда имели существенное значенiе для последняго. Известно, съ какимъ любовнымъ участiемъ следилъ Пушкинъ за развитiемъ литературной деятельности Гоголя, какъ Гоголь советовался съ нимъ о предупрежденiи цензурныхъ придирокъ и после сообщалъ ему, насколько эти меры оправдывались на деле. Пушкинъ делалъ даже небольшiя исправленiя въ его рукописяхъ. Но самое главное то, что именно Пушкинъ вдохнулъ въ Гоголя уверенность въ его призванiи и своими указанiями помогъ ему вступить на тотъ великiй путь, на которомъ онъ прошелъ такое блистательное поприще. Какъ видно изъ „Авторской Исповеди“, Гоголь до техъ поръ колебался между литературой и другими профессiями, пока Пушкинъ, пораженный художественными достоинствами прочитанной ему небольшой сцены, не взялъ съ него слово написать большое сочиненiе, и если припомнить, что этимъ сочиненiемъ были „Мертвыя Души“, то станетъ ясно, что задача всей остальной жизни была подсказана Гоголю Пушкинымъ (за исключенiемъ, однако, всего, что̀ явилось после плодомъ религiознаго мистицизма). Такимъ образомъ, не одна только передача Гоголю сюжетовъ „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“, но и многiя другiя соображенiя заставляютъ признать, что, несмотря на ихъ редкiя сначала, а потомъ (когда они жили рядомъ на Морской) хотя и частыя, но довольно короткiя и отрывочныя свиданiя (вследствiе крайне разсеянной и лихорадочно-суетливой жизни Пушкина), — именно Пушкинъ, какъ позднее критическими статьями Белинскiй, указали и, такъ сказать, создали для Россiи Гоголя. Подобное мненiе было высказано и П. В. Анненковымъ въ его известной книге: „Н. В. Станкевичъ“.
Но зерно будущаго аскетически-извращеннаго отношенiя къ литературной деятельности можетъ быть замечено у Гоголя еще при жизни Пушкина. „Ревизора“, и здесь имели решительное влiянiе. Въ противномъ случае Гоголь, конечно, продолжалъ бы и далее творить въ прежнемъ духе и съ прежней твердой уверенностью въ благотворномъ влiянiи его сатиры на общество. До сихъ поръ онъ бодро смотрелъ на свое призванiе и при мысли о немъ забывалъ все невзгоды; теперь онъ уже не могъ отдаваться, какъ прежде, всей душой любимому труду и решился искать иного пути, который долженъ былъ привести его къ чему-то новому и необычайному. Не сразу произошелъ этотъ переломъ, и въ первоначальныхъ редакцiяхъ „Мертвыхъ Душъ“ видны следы сильной внутренней борьбы, но борьба эта началась подъ впечатленiемъ отъ ожесточеннаго прiема публикой „Ревизора“. Некоторое время Гоголь не поддавался закравшейся въ его душу мысли изображать въ своихъ произведенiяхъ не одне темныя стороны жизни, той мысли, которая взяла потомъ верхъ въ этой тяжелой душевной борьбе. Такъ было почти до изданiя перваго тома и убедиться въ этомъ всего легче изъ редакцiй предшествующихъ печатной: „Стой, говоритъ мне суровый, неумолимый голосъ, предъ кемъ бледнеетъ человекъ. На прекрасную сторону человека бросаются быстро; прекрасно, увлекательно, и много грядущихъ юношей, объятые имъ, воспоютъ его. Но не много гордыхъ своими душевными движенiями решатся опуститься въ глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ, которыми кишитъ наша презрительно-горько-обыкновенная жизнь“. Но изъ-за этого убежденiя начинаетъ вскоре выдвигаться другое, которому суждено было превозмочь первое, — убежденiе въ необходимости расширить картину русской жизни въ „Мертвыхъ Душахъ“. Новый замыселъ потребовалъ особыхъ заботъ и размышленiй и здесь въ первый разъ всегдашняя склонность Гоголя къ мистицизму получила обильную пищу и оправданiе. — Незадолго до отъезда изъ Россiи Гоголь уже писалъ Погодину: „Все, что̀ ни делалось со мной, все было спасительно для меня. Все оскорбленiя, все непрiятности посылались мне высокимъ Провиденiемъ на мое воспитанiе, и ныне я чувствую, что неземная воля направляетъ путь мой. Онъ, вероятно, необходимъ для меня“. То же писалъ онъ Жуковскому, но уже изъ-за границы: „Для меня нетъ жизни вне моей жизни, и нынешнее мое удаленiе изъ отечества, оно послано свыше, темъ же великимъ Провиденiемъ, ниспославшимъ все на воспитанiе мое. “. Последнiя слова, указывающiя на то, какъ отразились во внутреннемъ сознанiи Гоголя происшедшiя съ нимъ въ 1836 г. перемены, заслуживаютъ особеннаго вниманiя. Такимъ образомъ, простая хронологическая справка убеждаетъ въ существованiи въ сильномъ градусе у Гоголя мистическихъ взглядовъ, загубившихъ его талантъ, уже съ середине тридцатыхъ годовъ.
только позднейшей исключительности и односторонности, которыя со временемъ привела съ собой усиливавшаяся болезненность и утрата свежей воспрiимчивости къ впечатленiямъ внешняго мiра.
Здесь будетъ кстати заметить, что, встречаясь съ Пушкинымъ довольно неправильно, т. -е. то часто, то напротивъ, очень редко, а во время свиданiй наедине беседуя съ нимъ преимущественно о литературныхъ делахъ и о литературе вообще, (беседы въ многолюдномъ обществе съ достаточной подробностью воспроизведены въ Запискахъ Смирновой, но оне мало разъясняютъ занимающiй насъ вопросъ), — Гоголь, по всей вероятности, разрабатывалъ систему своихъ взглядовъ въ значительной степени самостоятельно и уединенно. Книги, которыя рекомендовалъ ему для чтенiя Пушкинъ, были весьма разнообразны по содержанiю и направленiю, что́ еще разъ показываетъ какъ самъ онъ былъ далекъ отъ будущей односторонности Гоголя, но изъ нихъ, какъ и изъ личныхъ беседъ съ Пушкинымъ, Гоголь былъ предрасположенъ почерпать именно более приходившiяся ему по душе консервативныя убежденiя. Если при томъ Жуковскiй и Пушкинъ имели некоторое влiянiе на него въ перiодъ формированiя его взглядовъ, то, какъ показываютъ воспоминанiя въ „Переписке съ друзьями“, влiянiе это могло скорее поддерживать, нежели ослаблять семена его будущаго мiровоззренiя. „Едва Гоголь пережилъ первую пору молодости“ — говоритъ о немъ Чернышевскiй — „какъ уже почувствовалъ непреодолимую потребность прiобрести определенный взглядъ на человеческую жизнь, прiобрести прочныя убежденiя, не удовлетворяясь отрывочными впечатленiями и легкими безсвязными мненiями, которыми довольствовались другiе. Это свидетельствуетъ о высокости его натуры. Но одного инстинкта натуры мало для того, чтобы пойти вернымъ путемъ къ справедливому решенiю глубочайшихъ и запутаннейшихъ вопросовъ“. Но чтенiе, рекомендованное Пушкинымъ, было слишкомъ разнообразно, и важное для общаго образованiя, могло бы принести более серьезные плоды, еслибы было продолжительнее и последовательнее, тогда какъ въ действительности оно особаго влiянiя на Гоголя не успело оказать, и следовъ знакомства съ некоторыми изъ книгъ мы совсемъ нигде не видимъ у Гоголя. Къ сожаленiю, подробностей уединеннаго процесса мысли Гоголь почти не передалъ намъ въ „Авторской Исповеди“.