VI.
Между темъ душевная усталость Гоголя и его непобедимое отвращенiе отъ всякихъ дрязгъ и хлопотъ имели самыя пагубныя последствiя также при постановке пьесы на московской сцене. Энергiя подорвана была именно тогда, когда въ ней настала вопiющая необходимость. Теперь дело страдало ужъ не отъ однехъ театральныхъ интригъ, но еще больше отъ безпорядка въ собственныхъ распоряженiяхъ Гоголя. Наивно было бы думать, конечно, чтобы личное присутствiе автора могло служить достаточной гарантiей для устраненiя закулисныхъ интригъ, но по крайней мере при такихъ нелишенныхъ известнаго влiянiя союзникахъ, какъ Аксаковъ и Щепкинъ, Гоголю удалось бы, вероятно, лично добиться кое-чего, тогда какъ безъ него все пошло самымъ безтолковымъ и нежелательнымъ образомъ. Отстранивъ участiе Аксакова и возлагая все надежды на одного Щепкина, Гоголь какъ будто не хотелъ и знать, что если Щепкинъ уже умолялъ Аксакова вступиться въ дорогое для себя дело, то, разумеется, имелъ на то вескiя основанiя. Щепкинъ до тонкости изучилъ всю подноготную московской сцены, и мненiе его надо было принять въ разсчетъ. Теперь же выходило такъ, что Щепкинъ хорошо зналъ заранее, что̀ должно было произойти изъ распоряженiй Гоголя, но сделать ничего не могъ. Изъ письма его къ Сосницкому отъ 28-го апреля 1836 года ясно, до чего онъ, удрученный печальной необходимостью постоянно иметь дело съ плохими, безжизненными пьесами, воодушевился и ожилъ отъ одного известiя объ окончанiи Гоголемъ комедiи. Для него наступилъ редкiй, истинный праздникъ; онъ уже заранее по знакомымъ отрывкамъ изъ „Женитьбы“ хорошо понялъ, чего следовало ожидать отъ комедiи Гоголя, — и вдругъ его напряженная радостная надежда разрешается прозаическимъ полученiемъ присланнаго Гоголемъ экземпляра комедiи съ предоставленiемъ ему всей постановки комедiи и съ решительнымъ отказомъ автора отъ личнаго участiя въ деле. Гоголь, очевидно, руководился при этомъ созревавшимъ уже тогда, но определенно высказаннымъ позднее убежденiемъ, что постановкой пьесы должна заведывать не дирекцiя, а лучшiй въ труппе актеръ. Но необходимо было соображаться и съ существующими условiями, съ которыми его проектъ шелъ совершенно въ разрезъ, такъ какъ на деле Щепкинъ былъ совершенно безсиленъ передъ царившимъ между артистами разладомъ и особенно передъ самовластiемъ дирекцiи. „Скажите Загоскину, что я все поручилъ вамъ“, — пишетъ Гоголь, какъ будто этого было достаточно, чтобы Загоскинъ послушался. На самомъ же деле весьма возможно, что Загоскинъ скорее сдержалъ бы свое слово, „совершенно съ желанiемъ автора сделать все, что̀ нужно для постановки пьесы“, еслибы Гоголь согласился прiехать самъ, или по крайней мере не затронулъ начальническое самолюбiе Загоскина отстраненiемъ его участiя въ деле въ пользу Щепкина: ведь, почему-нибудь последнiй уверялъ прежде, что такихъ непрiятностей, какъ въ петербургскомъ театре, — въ Москве и быть не можетъ, а съ другой стороны, по желанiю дирекцiи, после было заявлено въ одной газетной статье, что „комедiя „Ревизоръ“, хотя поставлена въ Москве не актеромъ Щепкинымъ, а дирекцiей, но несмотря на это решительно, по мненiю почти всей московской публики, разъиграна была прекрасно и поставлена на сцену такъ отчетисто и съ такою верностью, что, безъ всякаго сомненiя, самъ почтенный авторъ этой комедiи сказалъ бы спасибо московской дирекцiи“.
и Аксакову, то последнему не оставалось ничего больше, кроме устраненiя себя отъ дела, а первый, къ великому огорченiю, долженъ былъ убедиться въ справедливости всехъ своихъ опасенiй. Когда потомъ „Молва“, намекая на неудачныя распоряженiя Загоскина, язвительно заметила, что „Ревизоръ“, сыгранный на московской сцене безъ участiя автора и поставленный въ столько же репетицiй, какъ какой-нибудь воздушный водевильчикъ съ игрой г-жи Репиной, не упалъ въ общественномъ мненiи, хотя „въ томъ же мненiи московскiй театръ спустился отъ него, какъ барометръ передъ вьюгой“ — то она имела въ виду, очевидно, уколоть Загоскина прежде всего за самоуправное пренебреженiе ясно выраженной волей Гоголя, что̀ прямо потомъ и раскрывается въ той же статье. Но собственно за спешность постановки пьесы московскую дирекцiю винить было бы несправедливо, если принять въ разсчетъ, что вследствiе известныхъ намъ причинъ, какъ выражается Н. С. Тихонравовъ, „за десять дней до перваго представленiя „Ревизора“, въ Москве еще шли споры о томъ, кому должна была достаться часть постановки комедiи на московской сцене“: откладывать же постановку тоже было немыслимо, потому что она и безъ того едва успела попасть въ самый конецъ сезона, такъ сказать, въ крайнiй срокъ, такъ что удалось дать всего несколько представленiй, нетерпеливо ожидаемыхъ всей московской публикой. Но, какъ бы то ни было, Щепкинъ долженъ былъ устраниться отъ постановки пьесы и въ конце концовъ все было предоставлено на произволъ судьбы, такъ что ни въ чемъ неповинный артистъ долженъ былъ изъ всей этой исторiи вынести глубокое огорченiе отъ сознанiя неоправданнаго доверiя дорогого ему автора. Съ грустью далъ онъ такое порученiе на другой день после перваго представленiя своему другу Сосницкому: „Ежели Н. В. Гоголь не уехалъ за-границу, то сообщи ему, что вчерашнiй день игрался „Ревизоръ“ — не могу сказать, чтобы очень хорошо, но нельзя сказать, чтобы и дурно; игранъ былъ въ абониментъ, и потому публика была высшаго тона, которой, какъ кажется, она многимъ не по вкусу. Несмотря на то, хохотъ былъ безпрестанно, вообще принималась пьеса весело; на завтра билеты на бельэтажи и бенуары, а равно и на пятницу разобраны“.
„абониментной“ публики, удачно сделанная въ „Молве“, вполне объясняетъ намъ причину сдержаннаго прiема ею комедiи: это общество, принадлежавшее преимущественно къ такъ называемому высшему кругу, отличалось „блестящими нарядами и мертвенной холодной физiономiей“, лениво, нехотя удостоивало своего вниманiя изображенный въ пьесе мелкiй чиновничiй мiръ, да и самый театръ посещало не ради наслажденiя, а какъ будто исполняя какую-то тягостную обязанность, — такое общество, конечно, и не могло иначе отнестись къ „Ревизору“ Въ следующемъ письме Щепкина къ Сосницкому находимъ уже более отрадное сообщенiе о томъ, что „публика была изумлена новостью, хохотала чрезвычайно много“; „но“, — продолжаетъ Щепкинъ, — „я ожидалъ гораздо большаго прiема. Это меня чрезвычайно изумило; одинъ знакомый забавно объяснилъ мне причину этому: „помилуй“, — говоритъ, — „какъ можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина “ И последующiе раза̀ это оправдали: принималась (комедiя) , принималась съ громкими вызовами, и она теперь въ публике общимъ разговоромъ, и до кого она не коснулась, все въ восхищенiи, а остальные морщатся“. Жаль, что этихъ более благопрiятныхъ слуховъ Гоголь ужъ не дождался: чаша скорби переполнилась, и онъ ничего ужъ не хотелъ больше знать. Психическое изнеможенiе вообще во многомъ повредило ему; такъ, въ то время, какъ присланные въ Москву экземпляры раскупались нарасхватъ и быстро становились библiографической редкостью, отъ досады и нетерпенiя онъ спешилъ „распродать съ уступкой „Ревизора“ “, т. -е. повторилась исторiя, отчасти напоминающая истребленiе „Ганца Кюхельгартена“, разумея, конечно, сходство въ смысле психологическомъ. Но, повторяемъ, винить въ этомъ Гоголя могъ бы только тотъ, кому непонятно его предшествующее настроенiе и весь ужасъ пережитой имъ нравственной катастрофы....