V.
Къ сожаленiю, подъ сильнымъ впечатленiемъ неудачи Гоголь не имелъ утешенiя даже въ твердомъ сознанiи того добра, которое принесла его комедiя. Надо сознаться, что онъ впадалъ отчасти и въ малодушiе; Погодинъ былъ совершенно правъ, когда усовещивалъ его, говоря: „Ну, какъ тебе, братецъ, не стыдно! Ведь ты самъ делаешься комическимъ лицомъ. Представь себе, авторъ хочетъ укусить людей не въ бровь, а прямо въ глазъ. Онъ попадаетъ въ цель. Люди щурятся, отворачиваются, бранятся и, разумеется, кричатъ: „да насъ такихъ нетъ!“ Такъ ты долженъ бы радоваться, ибо видишь, что достигъ цели“.
Что съ другой стороны Гоголя доходили и сочувственные голоса, видно изъ следующихъ словъ купца въ первоначальномъ наброске „Театральнаго Разъезда“: „Нетъ, батюшка, извините: подлецовъ я не считаю своими, будь у меня родной сынъ подлецъ, я ему (прямо) скажу: „Ты подлецъ, а не сынъ мне. Хорошо, что ихъ выводятъ на посмеянiе на сцену. Всякiй честный купецъ долженъ желать, чтобы купцовъ подлецовъ осмеивать какъ следуетъ“... Къ сожаленiю, поэтъ слишкомъ чутко прислушивался лишь къ осужденiямъ.
Но Гоголя въ самое сердце поразило также и сознанiе трудности правдиво изображать современную жизнь и выполнять свое тернистое призванiе сатирическаго писателя такъ, какъ диктовала ему совесть. Это горькое сознанiе засело гвоздемъ въ голове его и долго угнетало, какъ кошмаръ; но что̀ хуже всего, новое испытанiе оказалось настолько тяжело, что недавнiй страстный, лихорадочный интересъ къ судьбе комедiи сменился не только равнодушiемъ къ ней, но и какимъ-то непобедимымъ отвращенiемъ. „Теперь я вижу“, — писалъ онъ Щепкину, — „что̀ значитъ быть комическимъ писателемъ. Малейшiй призракъ истины — и противъ тебя возстаютъ, и не одинъ человекъ, а целыя сословiя. Воображаю, что́ же было бы, еслибы я взялъ что-нибудь изъ петербургской жизни, которая мне больше и лучше знакома, нежели провинцiальная“. То же онъ повторяетъ вскоре Погодину: „Провинцiя уже слабо рисуется въ моей памяти, черты ея уже бледны, но жизнь петербургская ярка передъ моими глазами, краски ея живы и резки въ моей памяти. Малейшая черта ея, — и какъ тогда заговорятъ мои соотечественники!..“ Относительную благосклонность и расположенiе къ себе москвичей Гоголь объяснялъ себе темъ, что „портретъ Москвы еще нигде не былъ виденъ“ у него. Подобныя же размышленiя находимъ во многихъ местахъ въ „Носе“, „Шинели“ и въ „Театральномъ Разъезде“, а также въ другихъ произведенiяхъ. Въ статье „Петербургскiя записки 1836 г.“, напр., читаемъ: „Если сказать, что въ одномъ городе одинъ надворный советникъ нетрезваго поведенiя, то все надворные советники обидятся, а иной, совершенно другой, советникъ даже скажетъ: „какъ же это? у меня есть родственникъ надворный советникъ, прекраснейшiй человекъ! какъ же можно сказать, что есть надворный советникъ нетрезваго поведенiя!..“ Нужны ли примеры? Вспомните „Ревизора“. Последнiя слова ясно указываютъ между прочимъ на позднейшую прибавку къ статье, задуманной и, вероятно, отчасти даже набросанной до поездки за-границу. Упоминанiе же въ этой статье объ опере „Жизнь за Царя“, поставленной на сцену лишь въ ноябре 1836 г., не оставляетъ въ томъ ни малейшаго сомненiя. Но не одно озлобленiе общества потрясло Гоголя; къ этому главному удару присоединилось еще множество мелочныхъ непрiятностей, и особенно въ самое последнее время пребыванiя его на родине, когда онъ всецело былъ погруженъ въ хлопоты о „Ревизоре“. Въ Москве онъ решилъ вести дело черезъ Погодина, которому было поручено обратиться къ Загоскину. Такимъ образомъ здесь представился случай воспользоваться плодами знакомства съ последнимъ, предусмотрительно сделаннаго Гоголемъ еще въ первый проездъ его черезъ Москву. Постановку пьесы предполагалось доверить актеру Щепкину. Эти планы занимали Гоголя еще съ конца 1835 года, какъ ясно видно изъ переписки съ Погодинымъ, но только черезъ полгода настала пора приступить къ делу.
обличенiемъ общественныхъ недостатковъ въ комедiи, но не менее терзали его и закулисныя интриги театральнаго мiра. Кровь Гоголя кипела при мысли, что онъ безсиленъ противъ грубаго произвола директора театра Гедеонова, который „вздумалъ отдать главныя роли другимъ персонажамъ после четырехъ представленiй, будучи подвигнутъ какой-то мелочной личной ненавистью къ некоторымъ актерамъ, какъ-то: къ Сосницкому и Дюру“, т. -е. именно къ темъ самымъ исполнителямъ, которые пользовались наибо́льшимъ успехомъ при первомъ представленiи „Ревизора“. Когда ко множеству разнообразныхъ непрiятностей присоединилась еще эта, самая возмутительная, чаша оказалась переполненной, и терпенiе измученнаго автора лопнуло. Несмотря на то, что еще въ феврале Гоголь вызвался самъ непременно прiехать въ Москву весной, чтобы лично прочесть комедiю артистамъ и руководить ими или хоть дать имъ наиболее нужныя указанiя, въ мае онъ не хочетъ и слышать никакихъ напоминанiй, опасаясь новыхъ непрiятностей уже на московской сцене. Въ письме отъ 29 апреля 1836 года Гоголь первый подалъ мысль Щепкину о прочтенiи „Ревизора“ въ кружке московскихъ артистовъ, „дабы о некоторыхъ лицахъ не составились заблаговременно превратныя понятiя“; но недовольный интригами дирекцiи въ Петербурге, онъ тотчасъ же прибавляетъ: „я такое получилъ отвращенiе къ театру, что одна мысль о техъ прiятностяхъ, которыя готовятся для меня еще и на московскомъ театре, въ силахъ удержать поездку въ Москву“. Ответомъ на это послужило любопытное письмо, напечатанное въ „Русскомъ Архиве“. Напрасно Погодинъ и Щепкинъ истощали все доводы противъ отвращенiя Гоголя къ мелочнымъ дрязгамъ и его огорченiя неистовымъ раздраженiемъ публики, — ничто не помогало: разсуждать теоретически было легче, нежели переносить невзгоды на собственной коже. Обнадеженный прежними обещанiями Гоголя, артистъ не могъ удовлетвориться краткими заочными наставленiями въ письме о томъ, что́ желалъ слышать непосредственно изъ устъ самого автора.
артисту. Пушкинъ писалъ жене: „Пошли ты за Гоголемъ и прочти ему следующее: виделъ я актера Щепкина, который ради Христа проситъ его прiехать въ Москву и прочесть „Ревизора“. Безъ него актерамъ не спеться“. Погодинъ пробовалъ даже растрогать Гоголя, говоря: „Щепкинъ плачетъ.
“. Но даже эти усиленныя просьбы и авторитетъ самого Пушкина не могли заставить поэта переменить свое решенiе. „Не могу, мой добрый и почтенный землякъ, никакимъ образомъ не могу быть у васъ въ Москве. Отъездъ мой (за-границу) уже решенъ“, — такiя неутешительныя слова прочелъ Щепкинъ въ одномъ изъ следующихъ писемъ Гоголя. Больше всего сокрушало Щепкина опасенiе, что ему не удастся какъ следуетъ повлiять на своихъ сотоварищей-актеровъ, и что ихъ несогласiя уронятъ пьесу. Почти въ отчаянiи бросился онъ къ своему утешителю и другу, С. Т. Аксакову, пользовавшемуся большимъ весомъ и влiянiемъ въ театральномъ мiре.
До какой степени Щепкина прежде привело въ восторгъ желанiе Гоголя прочесть ему свою комедiю, а вследъ затемъ обезпокоилъ отказъ выполнить это обещанiе, мы видимъ изъ следующихъ словъ письма почтеннаго артиста: „Благодарю васъ за „Ревизора“, не какъ за книгу, а какъ за комедiю, которая, такъ сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожилъ“. Но вскоре затемъ онъ горько жалуется: „Не грехъ ли вамъ оставлять „Ревизора“ на произволъ судьбы, и где же? Въ Москве, которая такъ радушно ждетъ васъ, такъ отъ души смеется въ „Горе отъ ума“! И вы оставите ее отъ некоторыхъ непрiятностей, которыя доставилъ вамъ „Ревизоръ“? Все эти строки были вызваны предшествовавшимъ дружескимъ письмомъ Гоголя, начинающимся следующими словами: „Наконецъ пишу къ вамъ, безценнейшiй Михаилъ Семеновичъ. Едва ли, сколько мне кажется, это не въ первый разъ происходитъ. Явленiе точно замечательное: два первые ленивца въ мiре наконецъ решаются изумить другъ друга письмомъ. Посылаю вамъ „Ревизора“. Можетъ-быть, до васъ уже дошли слухи о немъ. Я писалъ ленивцу первой гильдiи и ленивейшему человеку въ мiре, Погодину, чтобы онъ уведомилъ васъ; хотелъ даже посылать къ вамъ его, но раздумалъ, желая самъ привезти къ вамъ и прочитать собственногласно, дабы о некоторыхъ лицахъ не составились заблаговременно превратныя понятiя, которыя, я знаю, чрезвычайно трудно после искоренять, но я такое получилъ отвращенiе къ театру, что одна мысль о техъ прiятностяхъ, которыя готовятся для меня и на московскомъ театре, въ силахъ удержать поездку въ Москву и попытку хлопотать о чемъ-либо. Мочи нетъ! Делайте, что́хотите, съ ней, но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела такъ же, какъ и хлопоты объ ней“. На последнiя слова Щепкинъ возражалъ: „Во-первыхъ, на здешнемъ театре такихъ непрiятностей не можетъ быть, ибо М. Н. Загоскинъ, благодаря васъ за экземпляръ, сказалъ, что для него весьма прiятно бы было, есть ли бы прiехали, дабы онъ могъ совершенно съ вашимъ желанiемъ сделать все, что́ нужно, для постановки пьесы. Со стороны же публики, чемъ более будутъ на васъ злиться, темъ более я буду радоваться, ибо это будетъ значить, что она разделяетъ мое мненiе о комедiи, и вы достигли своей цели... Вы сами лучше всехъ знаете, что ваша пьеса более всякой другой требуетъ, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующимъ. Вы это знаете и не хотите прiехать! Богъ съ вами! Пусть она вамъ „надоела“, но вы должны это сделать для комедiи; вы должны это сделать по совести; вы должны это сделать для Москвы, для людей, васъ любящихъ и принимающихъ живое участiе въ „Ревизоре“.
—————
Аксаковъ немедленно вызвался въ письме къ Гоголю взять на себя постановку комедiи. Полученный отъ Гоголя ответъ, учтивый, но черезъ-чуръ лаконическiй и сдержанный, не оправдалъ ожиданiй благодушнаго московскаго патрiарха, такъ беззаветно и горячо протянувшаго руку дружбы. Открытая великорусская натура Аксакова, быть-можетъ, слишкомъ рано побудила его сделать решительный шагъ къ сближенiю съ человекомъ недоверчивымъ по природе и всего менее податливымъ на преждевременную короткость. Аксаковъ, вероятно, показался Гоголю привлекательнымъ, но излишне пылкимъ, энтузiастомъ. Впоследствiи, въ минуту сильнаго раздраженiя, Гоголь прямо высказалъ Аксакову, что онъ и семья его всегда любили его больше, чемъ онъ ихъ, что онъ удивлялся ихъ чрезмерной любви, темъ более, что не имелъ на нее права; онъ не обинуясь признавался также, что относилъ Сергея Тимофеевича къ темъ друзьямъ, которые поторопились подружиться съ нимъ, не узнавши его. А. О. Смирновой онъ также писалъ однажды впоследствiи, что „Аксаковы способны залюбить не на животъ, а на смерть“, и что поэтому онъ „старался сколько можно меньше говорить и выказывать такiя качества, которыми могъ бы привязать ихъ къ себе“.
Въ ответе Гоголя Аксакову послышалась явная натянутость, сухое, холодное принужденiе; несмотря на выраженную въ немъ благодарность, тонъ письма, очевидно, мало соответствовалъ любви, по его же собственнымъ словамъ, „дышавшей“ въ строкахъ вечно юнаго, благороднаго старика, который, несмотря на приближавшiйся пятидесятилетнiй возрастъ, не былъ на столько очерствленъ холодомъ жизни, чтобы подозрительно сдерживать проявленiе симпатiи и взвешивать степень короткости въ сношенiяхъ съ людьми, которыхъ считалъ или хотелъ считать близкими. Первое письмо Гоголя къ Аксакову нельзя и сравнивать по искренности и теплоте съ большинствомъ его писемъ къ Погодину, а слова: „Я поручилъ уже эту обузу Щепкину и писалъ объ этомъ письмо Загоскину“ — ясно показывали, что онъ неохотно мирился съ мыслью о необходимости переменить свое решенiе, и что во всякомъ случае предпочелъ бы, чтобы дело устроилось такъ, какъ предполагалось вначале. Наконецъ, въ этомъ не оставляютъ ни малейшаго сомненiя следующiя слова писаннаго съ тою же почтой письма къ Щепкину: „Аксаковъ такъ добръ, что самъ предлагаетъ поручить ему постановку пьесы. Если это точно выгоднее для васъ темъ, что ему, какъ лицу стороннему, дирекцiя меньше будетъ противоречить, то мне жаль, что я наложилъ на васъ тягостную обузу. Если же вы надеетесь поладить съ дирекцiей, “. Неудивительно, что Аксакову почувствовалось скрытое нежеланiе Гоголя доверить дело его старанiямъ, и ни онъ, ни его семья, не остались довольны полученнымъ сухимъ ответомъ, но темъ трогательнее искреннее желанiе этого по истине великодушнаго человека оправдать своего прiятеля и отстранить отъ себя даже подозренiе въ его холодности.