II.
Неудачи Гоголя, такъ жестоко его поразившiя, начались еще съ половины 1835 года. Занятiе университетской кафедры, эта первая капитальная ошибка и главнейшая причина последовавшаго за ней крушенiя, тотчасъ же жестоко дала себя знать, и уже съ первыхъ лекцiй ему пришлось убедиться, что онъ выбралъ профессiю не по себе и что „читаетъ решительно одинъ въ университете“; но вместо того, чтобы приложить заботы о поправленiи дела, онъ решилъ бросить всякую „художническую отделку“, къ чему, впрочемъ, были и другiя, гораздо более сильныя побужденiя, такъ какъ „художническая отделка“ не одной и не двухъ лекцiй потребовала бы много времени и тормазила бы созданiе „Ревизора“. Въ письмахъ къ друзьямъ Гоголь высказываетъ такiе неожиданные и крайне безцеремонные, а иногда и циническiе взгляды на отношенiя профессора къ университетскимъ занятiямъ и къ студентамъ, что, казалось бы, ни на что больше и нельзя было разсчитывать, кроме того, что̀ действительно потомъ съ нимъ случилось. Но все еще шло сравнительно благополучно, пока самолюбiю Гоголя не былъ нанесенъ совсемъ уже безпощадный ударъ оффицiальнымъ устраненiемъ его отъ преподавательской деятельности въ Патрiотическомъ институте. Вследъ затемъ, когда еще не совсемъ зажила эта первая тяжелая рана, его вновь ошеломило серьезное замечанiе попечителя учебнаго округа о неудовлетворительности его университетскихъ чтенiй. Гоголь, привыкшiй смотреть свысока на своихъ товарищей по кафедре и видевшiй въ нихъ „толпу вялыхъ профессоровъ“, вдругъ почувствовалъ себя передъ ними въ уничиженномъ положенiи. Впечатленiе, произведенное на Гоголя оффицiальнымъ выговоромъ, передано въ дневнике А. В. Никитенка въ следующихъ выраженiяхъ: „На минуту гордость уступила место горькому сознанiю своей неопытности и безсилiя; но въ конце концовъ это не поколебало веры Гоголя въ свою всеобщую генiальность. Хотя после замечанiя попечителя онъ долженъ былъ переменить свой надменный тонъ съ ректоромъ, деканомъ и прочими членами университета, но въ кругу „своихъ“ онъ все тотъ же всезнающiй, глубокомысленный и генiальный Гоголь, какимъ былъ до сихъ поръ“. Между темъ слушатели были о Гоголе самаго невыгоднаго мненiя и даже просто составили себе убежденiе, что „онъ ничего не смыслитъ въ исторiи“; да и самъ Гоголь, столь самоуверенный въ другихъ случаяхъ, безпомощно терялся и конфузился на кафедре бормоча что-то невнятное и показывая въ свои редкiя чтенiя какiя-то гравюры съ видами Палестины и другихъ странъ.**
Получивъ отставку, Гоголь сначала сталъ-было утешать себя мыслью, что онъ не понятъ и не оцененъ, но скоро пренебрежительно махнулъ рукой, и темъ охотнее началъ посвящать уже все время и трудъ на созданiе и постановку „Ревизора“, что университетскiя занятiя, въ сущности, были для него и прежде только тягостной и досадной обузой и отвлеченiемъ отъ его настоящей деятельности, а свое университетское жалованье онъ считалъ и называлъ просто „сквернымъ“. Гоголь почувствовалъ даже некоторое прiятное облегченiе, освободившись отъ университета, облегченiе, сказавшееся въ следующихъ выразительныхъ словахъ одного изъ писемъ его къ Погодину: „Теперь вышелъ я на свежiй воздухъ. Это освеженiе нужно въ жизни, какъ цветамъ дождь, какъ засидевшемуся въ кабинете прогулка“, и онъ не безъ удовольствiя сталъ называть себя „беззаботнымъ казакомъ“. Теперь высокiя наслажденiя художника заставляютъ его на время позабыть все прозаическiя житейскiя дрязги; по крайней мере въ его письмахъ решительно не замечается никакихъ следовъ удрученнаго или озабоченнаго настроенiя, подобнаго, напримеръ, пережитому имъ после перваго представленiя „Ревизора“, что̀ и понятно, такъ какъ въ сознанiи поэта во время его творческой работы все остальное казалось ничтожнымъ въ сравненiи съ его вечнымъ созданiемъ, а великiя надежды, возлагаемыя на успехъ и значенiе будущей комедiи, съ избыткомъ уравновешивали презираемыя имъ житейскiя огорченiя. Съ другой стороны замечательно, что уже въ эту пору Гоголь имелъ совершенно особый взглядъ на постигшiя его несчастiя и на ихъ значенiе въ его жизни. Вскоре после отъезда за-границу онъ писалъ Жуковскому: „Пора, пора, наконецъ, заняться деломъ. О, какой непостижимо-изумительный смыслъ имели все случаи и обстоятельства моей жизни! Какъ спасительны для меня были все непрiятности и огорченiя! Они имели въ себе что-то эластическое; касаясь ихъ, мне казалось, что я отпрыгивалъ выше, по крайней мере чувствовалъ въ душе своей крепче отпоръ“. Въ промежутокъ отъ января до апреля 1836 года Гоголь ни о чемъ почти и не думалъ, какъ только объ окончанiи комедiи и прiисканiи достойныхъ исполнителей для важнейшихъ ролей. Онъ даже делалъ попытки привлечь къ участiю въ первомъ представленiи одного изъ обратившихъ на себя его вниманiе провинцiальныхъ актеровъ, о которомъ давалъ порученiе своему знакомому Белозерскому разузнать, не согласится ли онъ прiехать на короткiй срокъ въ Петербургъ. Въ эту пору усиленныхъ заботъ о постановке комедiи мысль о какомъ бы то ни были устройстве въ будущемъ отступила на второй планъ. Гоголь жилъ и дышалъ заботами о судьбе своей пьесы.
Примечания
«Единственный сравнительно благопрiятный отзывъ о профессорстве Гоголя изъ статьи въ «Русской Старине»:
«Къ сему времени относится и большой успехъ, который имелъ своими лекцiями Плетневъ, и появленiе на кафедре Гоголя; первый завлекалъ въ свою аудиторiю студентовъ отъ всехъ факультетовъ, такъ что, несмотря на малочисленность учениковъ собственно филологическаго отдела, малая зала, где онъ читалъ, была всегда биткомъ полна, что̀ и было причиною перенесенiя лекцiй Плетнева въ другую, бо̀льшую аудиторiю. Гоголь держалъ тогда вступительную лекцiю древней исторiи, и, сделавшись уже популярнымъ своими разсказами, въ особенности бытовыми изъ Малороссiи, на сей лекцiи собиралъ около своей кафедры много юныхъ литераторовъ; Гоголь не былъ никогда научнымъ изследователемъ и по преподаванiю уступалъ спецiальному профессору исторiи, Куторге, но поэтическiй свой талантъ и некоторый даже идеализмъ, а притомъ и особую прелесть выраженiя, делавшiе его несомненно красноречивьмъ, — онъ влагалъ въ свои лекцiи, изъ коихъ те, которыя посвящены были идеальному быту и чистоте воззренiй афинянъ, имели на всехъ, а въ особенности на молодыхъ, его слушателей, какое-то воодушевляющее къ добру и къ нравственной чистоте влiянiе; жаль, что лекцiи Гоголя были непродолжительны: болезнь, поездка за-границу и собственное его, всегда верное, чутье, что профессура не была природная его колея, стоявшая несравненно выше, — отвлекли его отъ сего поприща на большую пользу отечеству. Живо помню и последнюю его лекцiю: бледное, исхудалое и длинноносое лицо его подвязано было чернымъ платкомъ отъ зубной боли, и въ такомъ виде фигура его, а притомъ еще въ вицъ-мундире, производила впечатленiе беднаго угнетеннаго чиновника, отъ котораго требовали непосильнаго съ его природными дарованiями труда. Гоголь прошелъ на кафедре какъ метеоръ, съ блескомъ оную осветившiй и вскоре на оной угасшiй, но блескъ этотъ былъ настолько силенъ, что невольно врезался въ юной памяти».