ВНЕШНІЯ УСЛОВІЯ ЖИЗНИ ГОГОЛЯ ВЪ ПЕТЕРБУРГЕ ДО ЛЕТА 1832 ГОДА.
I.
Первые два года петербургской жизни Гоголя прошли для него не даромъ: онъ научился мириться съ обстоятельствами, постепенно подготовляя ихъ улучшенiе, но отказавшись отъ неисполнимыхъ и детски-решительныхъ плановъ. Особенно неудачная поездка за-границу не осталась безъ пользы. Пришлось подавить въ себе на время страстное желанiе выбиться скорее изъ общей колеи; пришлось подумать и о выборе более вернаго пути для достиженiя намеченныхъ целей.
Вместе съ темъ Гоголь становится еще замкнутее, еще осторожнее въ откровенныхъ излiянiяхъ; если прежде они вырывались въ исключительныхъ случаяхъ и имели характеръ исповеди (письмо къ Косяровскому), то теперь мы не могли бы указать ни одного примера подобной откровенности. А между темъ теперь бывали времена, когда ему было гораздо больше причинъ волноваться опасенiями о томъ, что „неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ его съ толпой самодовольной черни въ самую глушь ничтожности и отведетъ ему черную квартиру неизвестности въ мiре“, темъ более, что житейскiя трудности заявляли о себе самымъ настоятельнымъ образомъ и становились все яснее и очевиднее.
Въ интересахъ более отчетливаго разъясненiя дела, постоянно затемняемаго односторонними изследованiями, позволимъ себе остановиться на некоторыхъ второстепенныхъ подробностяхъ, темъ более, что въ предыдущихъ главахъ нашего изследованiя (вошедшихъ въ первый томъ) остались почти неразсмотренными внешнiя матерiальныя условiя жизни Гоголя во время его жизни въ Петербурге. Эта сторона дела представляется намъ не особенно важной, и мы коснулись бы ея лишь вскользь, если бы съ нею не связывалось разъясненiе некоторыхъ вопросовъ, которые уже не разъ возбуждали вниманiе нашей печати и на основанiи которыхъ делались иногда невероятныя попытки составить сужденiе объ отношенiяхъ Гоголя къ его семье. Въ сущности все такiя сужденiя всегда будутъ спорными, и составлять характеристики на основанiи приходорасходныхъ таблицъ или извещенiй о посылке денегъ, какого-нибудь подарка и т. п. по меньшей мере рискованно и безцельно, такъ какъ нельзя определять и высчитывать, насколько именно Гоголь долженъ былъ помогать своей матери или сестрамъ. До такой мелочности никогда прежде не опускались бiографическiя изследованiя; но, къ сожаленiю, въ наши дни являются примеры какъ ярыхъ нападенiй, такъ и неумереннаго прославленiя Гоголя, основаннаго нередко на данныхъ самаго мелочного свойства. Следовать этимъ примерамъ мы, разумеется, не станемъ; но, оставляя въ стороне въ этомъ щекотливомъ случае произвольные и шаткiе выводы, постараемся только сгруппировать возможныя данныя и представить общую картину внешнихъ условiй, среди которыхъ жилъ Гоголь въ петербургскiе годы. При этомъ обзоре позволимъ себе возвратиться несколько назадъ.
если смотреть на дело съ точки зренiя голаго факта, можно произнести осужденiе тамъ, где въ сущности ему не должно быть места. Нужно иметь слишкомъ много данныхъ, чтобы решиться на безпощадные приговоры.
Положенiе дела было въ начале такое: въ столицу прiехалъ молодой человекъ, еще не привыкшiй жить на своемъ отчете, почти не знавшiй жизни и совершенно незнакомый съ условiями, въ которыхъ очутился. Очень естественно, что размеры тратъ, въ числе которыхъ были также совершенно лишнiя, первое время превышали ту меру, которую указало бы благоразумiе при бо́льшей степени житейской опытности. Мы знаемъ, что впоследствiи Гоголь умелъ сильно ограничивать свои матерiальныя потребности, но въ ранней юности онъ не тотчасъ понялъ въ совершенстве суровую науку практической жизни. Онъ не могъ сначала даже установить необходимый масштабъ своихъ расходовъ и въ самомъ перечисленiи неизбежныхъ тратъ указывалъ многое, противъ чего можно было бы возразить. Самая форма выраженiй, въ которыхъ Гоголь говоритъ о своей нужде, наивное удивленiе по поводу неожиданной быстроты опустенiя его кармана, его уверенное заявленiе, что онъ отказывается отъ франтовства — после отчета о полной обмундировке, показываетъ ясно, что передъ нами молодой человекъ, еще не научившiйся жизни. Да и откуда было ему сразу примениться къ требованiямъ еще не выяснившихся условiй незнакомой петербургской жизни?.
Изъ второго же письма Гоголя видно, что онъ, затративъ не малую сумму въ дороге и на платье, собирался на привезенный имъ неисчерпаемый капиталъ сделать еще подарки роднымъ, при чемъ хотелъ подарить непременно что-нибудь ценное, заграничное. Онъ, разумеется, по юношеской опрометчивости, и не подумалъ при этомъ о возможности экстренныхъ нуждъ, а оне какъ разъ и не заставили себя ждать, такъ какъ по прiезде на берега Невы ему пришлось принести дань петербургскому климату. Надежды его въ это время большей частью не оправдывались, но присутствiе духа не покидало его, а заграничную поездку онъ задумалъ именно въ то самое время, когда приходилось очень тяжело и въ Петербурге, и въ результате являются новыя просьбы о помощи и обещанiя не докучать ими въ будущемъ. Отъ надежды Гоголь переходилъ къ унынiю, унынiе сменялось надеждами, — словомъ, все шло такъ, какъ всего чаще случается съ молодыми людьми, только-что вступающими въ жизнь. Въ трудную минуту занимается шуба и белье у товарища, съ легкимъ сердцемъ делается заявленiе матери, что „деньги вы можете адресовать прямо въ опекунскiй советъ Императорскаго воспитательнаго дома. Можно просрочить по самый ноябрь, но лучше, если бы они получили въ половине, или начале октября“. „Не забудьте“, прибавляетъ мимоходомъ нашъ юноша: „“. Взвесилъ ли онъ эти слова, когда писалъ: „поступокъ решительный, безразсудный; но что̀ же было мне делать“? — Здесь дело ясно, и никакими натяжками оправдать Гоголя невозможно, но его можно извинить до известной степени безъ всякихъ натяжекъ его молодостью и неудержимымъ стремленiемъ къ чему-то необычайному. Когда Гоголь писалъ: „все деньги, следуемыя въ опекунскiй советъ, я оставилъ себе и теперь могу решительно сказать: больше отъ васъ не потребую“, то эта была вынужденная решимость виновнаго, въ чемъ убеждаютъ насъ также и ниже его слова: „Не огорчайтесь, добрая, несравненная маменька! Этотъ переломъ для меня необходимъ. Это училище непременно образуетъ меня: я имею дурной характеръ, испорченный, избалованный нравъ (въ этомъ признаюсь я отъ чистаго сердца); лень и безжизненное для меня здесь пребыванiе непременно бы упрочили ихъ на векъ“. После этого следуетъ известная намъ ссылка на несуществовавшую любовь и вообще во всемъ письме ясно сконфуженное настроенiе писавшаго. Такъ какъ Гоголю много расточали упрековъ по этому поводу, то не лишнее будетъ здесь напомнить, что затраченныя деньги предназначались не на что-либо преступное и что все дело решилъ въ сущности порывъ, который, правда, подготовлялся прежними мечтами и въ конце концовъ привелъ къ безразсудному поступку, после чего вскоре и остылъ; да и казной-то Гоголь располагалъ не такой обширной, какъ ему, повидимому, казалось, а товарищи его, по свидетельству Данилевскаго, не смотря на собственную юность и неопытность, ясно видели въ этомъ путешествiи только рискованную затею. Соображая все эти данныя, на которыхъ мы остановились несколько долее въ виду между прочимъ неосновательнаго упрека г. Витберга въ его рецензiи, помещенной въ „Историческомъ Вестнике“, относительно будто бы преступнаго нашего сомненiя въ словахъ Гоголя, мы снова приходимъ къ выводу, что, не смотря на некоторые задатки практичности, Гоголь во многомъ поступалъ еще какъ юноша, рано вышедшiй на свободу. Подтвержденiе находимъ всюду, хотя бы, напр., въ этихъ словахъ того же письма его къ матери: „Прошу васъ покорнейше также, если случатся деньги когда-нибудь, выслать Данилевскому сто рублей“. Выслать деньги Данилевскому, выслать въ опекунскiй советъ, не безпокоиться — все эти просьбы, какъ и наивное объясненiе, что когда все хлопоты кончились, то одна остановка была, наконецъ, за деньгами“, совершенно наглядно рисуютъ положенiе юнаго Гоголя, раньше приготовившагося къ отъезду и раздобывшаго заграничный паспортъ, а потомъ уже вспомнившаго о деньгахъ.
И такъ, по нашему мненiю, равно ошибаются какъ лица, подыскивающiя натянутыя оправданiя поступку Гоголя и каждому слову его въ этомъ письме, какъ, напр., г. Витбергъ и г-жа Черницкая (последняя веритъ также въ любовь Гоголя, а г. Витбергъ, сверхъ того, и въ его замыселъ написать сочиненiе на иностранномъ языке, о которомъ Гоголь говоритъ въ томъ же письме, и онъ же, наконецъ, сверхъ того, упрекаетъ меня въ своей рецензiи въ излишнемъ скептицизме къ словамъ Гоголя), — такъ и другiя лица, безпощадно осуждающiя Гоголя.
Не берусь решать, насколько искренно верилъ Гоголь въ свои слова въ следующемъ письме: „Я въ Петербурге могу иметь должность, которую и прежде хотелъ, но какiя-то глупыя людскiя предубежденiя и предразсудки меня останавливали. Именiемъ, сделайте милость, располагайте, какъ хотитеболее не потребую отъ васъ и не стану разорять васъ такъ безсовестно. Должность, о которой я говорилъ вамъ, не только доставитъ мне годовое содержанiе, но даже возможность доставлять и вамъ вспоможенiе въ вашихъ великодушныхъ попеченiяхъ и заботахъ“. Здесь мы находимъ признанiе въ томъ, что Гоголь могъ бы уже прежде иметь должность, что̀ согласно между прочимъ и съ показанiемъ г. Пашкова (со словъ товарища Гоголя Пащенко), что по прiезде въ Петербургъ онъ легко смотрелъ на службу и несколько разъ определялся и увольнялся, очевидно пренебрегая теми занятiями, къ которымъ у него не лежало сердце. „Мне предлагаютъ место“ — писалъ онъ раньше, „съ 1,000 рублей жалованья въ годъ. Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наемъ квартиры и стола, мне должно продать свое время? и на совершенные пустяки, — на что́ это похоже? въ день иметь свободнаго времени не более, какъ два часа, а прочее все время не отходить отъ стола и переписывать старыя бредни и глупости господъ столоначальниковъ“. Перспектива действительно печальная и совсемъ не идущая къ лицу Гоголя, котораго судьба совсемъ не предназначала для черной работы въ канцелярiяхъ. Когда Гоголь думалъ уже о возвращенiи изъ заграничнаго путешествiя въ Петербургъ, онъ писалъ: „я чувствую себя несравненно лучше и здоровее; климатъ здешнiй ощутительно поправилъ меня; короче сказать, тело мое совершенно здорово; одна только бедная душа моя страдаетъ“. Это уверенiе въ заметной пользе, принесенной поездкой, обещанiе матери въ будущемъ полнаго спокойствiя на основанiи надежды, которая будто бы исходила отъ самого Бога, уверенность въ томъ, что, такъ какъ „лето въ Петербурге уже прошло, то тамошнiй климатъ уже не можетъ быть такъ вреденъ“ — все это различныя проявленiя того же самаго вполне естественнаго конфуза и старанiя какъ-нибудъ загладить свой проступокъ, — старанiя, которое мы замечали не разъ въ предыдущихъ письмахъ. Наконецъ, еще одно доказательство этого конфуза: въ письме отъ 27 окт. Гоголь между прочимъ говоритъ: „Въ скоромъ времени я надеюсь определиться въ службу. Тогда съ обновленными силами примусь за трудъ и посвящу ему всю жизнь свою. Можетъ быть, Богу будетъ угодно даровать мне возможность загладить со временемъ мой безразсудный поступокъ и хотя несколько приблизиться къ высокимъ качествамъ нашего благодетеля, ангела между людей“. (Въ этихъ и дальнейшихъ строкахъ мы читаемъ похвалы дяде А. А. Тро́щинскому, сказанныя въ виду того, что письмо будетъ имъ прочитано, и похвалы такiя, которыя непрiятно читать. Но Тро́щинскому Гоголь былъ въ самомъ деле немало обязанъ и действительно любилъ какъ его, такъ и всю эту семью).
то это было естественнымъ и неизбежнымъ последствiемъ сделаннаго имъ ложнаго шага во время поездки за-границу. Весь вопросъ только поступке, въ этомъ неосмотрительномъ порыве. Но у кого же было ему, не имея службы, просить денегъ, какъ не у матери? Положенiе его было крайне мучительное: прежде всего ему совестно было передъ матерью, совестно до того, что онъ долго не зналъ, какъ заговорить съ ней прежнимъ спокойнымъ тономъ (см., напр., въ письме отъ 12 ноября: „одна моя молитва, одно мое прошенiе у Бога, чтобы даровалъ вамъ средства и силы доставить вамъ утешенiе “); но все-таки, къ чести его следуетъ указать, что Гоголь долго выдерживалъ характеръ и не просилъ больше денегъ у матери при самой крайней нужде, хотя положенiе его было невыразимо тяжело. „Нечего делать, нужно будетъ прибегнуть снова къ Андрею Андреевичу, хотя онъ и слишкомъ много издержался въ Петербурге“ (Тро́щинскiй временно проживалъ тамъ по делу и вскоре уехалъ). „Однакожъ все-таки где-нибудь достану 300 р., а передъ вами сдержу свое слово“. И затемъ прибавляетъ: „Боже сохрани, чтобы я осмелился просить у васъ, а особливо еще въ нынешнее время“. Последнiя слова, какъ не трудно догадаться, даже, помимо всякихъ экстренныхъ невзгодъ, вполне объясняются разстройствомъ денежныхъ делъ Марьи Ивановны вследствiе необходимости покрыть расходы, вызванные необдуманной поездкой сына, который теперь могъ пока только надеяться „получить довольно порядочное место въ Министерстве Внутреннихъ Делъ; но жалованiя“ — прибавлялъ онъ — „не могу получить раньше, какъ черезъ два месяца“. Заметимъ кстати, что въ это-то время до Марьи Ивановны дошла нелепая сплетня, будто онъ роскошно угощаетъ друзей, и это было для него новой непрiятностью.
Объ этой трудной поре своей жизни Гоголь, по свидетельству Ольги Николаевны Смирновой, любилъ часто разсказывать ея матери. Вотъ что̀ сообщила намъ объ этомъ Ольга Николаевна по поводу заметки Мундта о попытке Гоголя поступить въ актеры, заметки, перепечатанной изъ „С. -Петербургскихъ Ведомостей“ 1861 г. въ „Новомъ Времени“ въ середине восьмидесятыхъ годовъ: „Не понимаю“, — говоритъ О. Н. Смирнова, — „почему г. Мундтъ прибавляетъ нелепыя размышленiя, что будто Гоголь не хотелъ его признать потомъ, когда они встречались у Одоевскаго: Гоголь не скрывалъ своей бедности, не гнушался своего одиночества; все знали, что онъ искалъ уроковъ, что ему не повезло въ департаменте и что его мать помогала ему деньгами. Брошенный на чуждой ему петербургской почве, бедный, одинокiй, онъ долженъ былъ искать себе занятiй и заботиться о куске насущнаго хлеба; онъ этого и не скрывалъ, онъ никогда не гнушался своей бедностью и никогда не краснелъ при воспоминанiи о томъ, какъ ему приходилось временами трудно и жутко. Обо всемъ этомъ онъ часто любилъ говорить моей матери“.
II.
Между темъ жизненный опытъ Гоголя расширялся, и онъ постепенно научился отказывать себе въ томъ, что̀ казалось ему заманчивымъ и необходимымъ. Въ немъ нередко происходила борьба между желанiями и требованiями техъ условiй, въ которыхъ онъ находился, борьба, естественно оканчивавшаяся чаще всего перевесомъ последнихъ. Остановимся на одномъ примере.
Когда старый деревенскiй домъ въ Васильевке подвергался ремонту, Гоголь въ одномъ изъ писемъ по обыкновенiю принялъ советами живейшее участiе въ этомъ деле. Притомъ, какъ мы знаемъ изъ предыдущаго изложенiя, Марья Ивановна давно привыкла обращаться въ такихъ вопросахъ къ вкусу и небольшой доли опытности своего сына, еще когда последнiй сиделъ на школьной скамье. Очень понятно, что и теперь она снова прислала на его цензуру планъ новаго дома, составленный работниками. Какъ и всегда, Гоголь съ любовью принялся за дело, составилъ другой, собственный вынесъ изъ своей заграничной поездки. Чувство изящнаго дало ему возможность въ короткое время собрать большую жатву въ данномъ отношенiи во время его пребыванiя въ чужихъ краяхъ; многое ему понравилось и завлекло его — и вдругъ представился счастливый случай воспользоваться прiобретеннымъ на практике. Въ его воображенiи рисовались уже фасады, колонны, устройство оконъ и дверей по заграничному. Гоголь много думалъ, какъ легко догадаться, преимущественно о красоте будущаго дома. Но пришлось соображаться и съ обстоятельствами и постепенно отказываться отъ многихъ заманчивыхъ предположенiй. „Теперешнiя ваши обстоятельства требуютъ сколько возможно больше экономiи“ — говоритъ онъ въ начале письма и несколько разъ повторяетъ потомъ, что нужно какъ можно больше избегать переделокъ. „Сначала думалъ я“ — пишетъ онъ — „увеличить домъ пристройками, но теперь вижу, что это дело несбыточное, потому что издержки значительно бы увеличились и домъ остался бы опять неокончаемымъ на многiе века“. Пришлось сделать большiя уступки; но, насколько позволяла возможность, Гоголь все-таки хотелъ отстоятъ требованiя изящества и красоты. „Что̀ касается до фасада“ — объяснялъ онъ, — „то я старался дать ему сколько возможно лучшiй видъ, и такъ, чтобы переделокъ было очень мало. Я хотелъ было также сначала дать ему фасадъ совершенно въ новомъ вкусе, на манеръ виденныхъ мною въ образованной Европе; но, поразмысливъ, что это стоило бы многихъ переделокъ, притомъ еще не поймутъ, переиначатъ и выйдетъ Богъ знаетъ что̀, — решился оставить лишнiя затеи и приложить фасадъ, осуществленiе котораго ничего почти не будетъ стоить“. Такимъ образомъ Гоголю уже въ эти года по собственному опыту становилась понятной та борьба изящнаго вкуса съ неумолимыми прозаическими соображенiями дешевизны и прочности, о которой онъ говоритъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ при описанiи дома Собакевича.
„Было заметно,“ — читаемъ мы тамъ, — „что при постройке дома зодчiй безпрестанно боролся со вкусомъ хозяина. Зодчiй былъ педантъ и хотелъ симметрiи, хозяинъ — удобства и, какъ видно, вследствiе того заколотилъ на одной стороне все отвечающiя окна и провертелъ на место ихъ одно маленькое, вероятно, понадобившееся для темнаго чулана. Фронтонъ тоже никакъ не пришелся посреди дома, какъ ни бился архитекторъ, потому что хозяинъ приказалъ одну колонну съ боку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, какъ было назначено, а только три“. Также и Гоголю во всемъ сильно мешали денежныя соображенiя, между прочимъ и въ вопросе о техъ же колоннахъ: старыя четыре колонны на балконе онъ предположилъ заменить восемью по две вместе, при чемъ сильно озаботился, конечно, о соблюденiи требованiй красоты („колонны эти дорическаго ордена, съ дорожками или выемками по всему продолженiю ихъ, что́ служитъ также не малымъ украшенiемъ“); но поневоле приходилось прибегать къ компромиссамъ: „прежнiя колонны можно перепилить на двое и изъ четырехъ будетъ восемь; коротки оне не будутъ, если же это и случится, то можно употребить незаметныя подмостки подъ верхними капителями“. Но тотчасъ затемъ прибавляетъ: „въ гостиной и въ спальной окна и стеклянныя двери въ садъ будутъ иметь готическiй вкусъ“ — въ этихъ словахъ видимъ снова уступку идеалу. Хотя Гоголю почти не суждено было жить въ деревне и онъ даже не мечталъ объ этомъ, но изъ любви къ делу и подъ обаянiемъ носившагося передъ нимъ архитектурнаго идеала горячо отнесся къ составленiю плана и желалъ склонить свою мать къ возможно точному исполненiю его между прочимъ следующими словами: „Зная, почтеннейшая маменька, ваше редкое благоразумiе, я уверенъ, что вы одобрите мой планъ“…
III.
Между темъ служебныя дела Гоголя не удовлетворяли его, и онъ постоянно стремился къ улучшенiю своего матерiальнаго положенiя. Въ виду упрека, сделаннаго мне однимъ изъ критиковъ, что я недостаточно остановился на этой стороне дела въ первомъ томе моего труда, приведу несколько относящихся сюда цифровыхъ данныхъ, не задерживаясь, однако, на нихъ слишкомъ долго. Изъ приложенной Гоголемъ къ одному изъ его писемъ таблицы расходовъ мы узнаемъ, что въ конце 1829 г. онъ определился, наконецъ, на должность. Еще въ письме отъ 27 октября 1829 г. онъ писалъ: „въ скоромъ времени я надеюсь определиться на службу“ и въ следующемъ отъ 12 ноября: „Я надеюсь получить довольно порядочное место въ Министерстве Внутреннихъ Делъ; но жалованiе не могу получить раньше, какъ черезъ два месяца“. Жалованье это онъ и началъ уже получать съ новаго года, тогда какъ передъ темъ оно шло сполна на вычеты за переименованiе въ чинъ, на инвалидовъ, на госпиталь“. Размеры жалованья определялись весьма скромной цифрой (20 р. въ месяцъ), и Гоголь справедливо выражался объ этомъ, что онъ „жалованiя получаетъ сущую безделицу“, такъ что первые же литературные заработки показались ему настолько значительными, что онъ даже сказалъ о нихъ: „это составляетъ мой хлебъ“ или: „весь мой доходъ состоитъ въ томъ, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для гг. журналистовъ“. Въ этихъ словахъ могло и не быть намереннаго преувеличенiя, потому что Гоголь уже получилъ или долженъ былъ получить тогда несколько гонораровъ.
Но для насъ любопытнее всего то, что, прибегая къ помощи дяди, Гоголь имелъ возможность не тревожить пока мать такими же просьбами; когда же приходилось оченъ трудно и прежнее неловкое положенiе стало понемножку забываться, Гоголь опять заговорилъ намеками о помощи, такъ какъ Андрей Андреевичъ, помогавшiй ему въ продолженiе несколькихъ месяцевъ, по окончанiи своихъ делъ въ Петербурге собирался уехать. Гоголь понемногу начинаетъ уже жаловаться „на бедность своего состоянiя“ и упоминаетъ, что „многiе получаютъ достаточное количество для своего содержанiя изъ дому“.
Но надо знать также, что онъ едва только черезъ силу перебивался и во всемъ былъ стесненъ. Собственно вся первая половина письма отъ 2 апреля 1830 г. носитъ характеръ жалобный и недовольный: на немъ сказались следы досаднаго гнета нужды и вечной необходимости во всемъ себя ограничивать и сжимать, такъ какъ и на самыя непритязательныя желанiя была наброшена узда. После относительнаго домашняго приволья Гоголю приходилось сжиматься до того, что ему нельзя было и думать о театре, о даче, и необходимо было мириться даже съ неименiемъ приличнаго костюма. Судьба сильно теснила его. Изъ того же названнаго письма мы видимъ, что Гоголь не угодилъ матери на этотъ разъ и составленнымъ имъ планомъ дома, и опять по самой прозаической причине: онъ слишкомъ мало места отвелъ въ своемъ проекте для необходимыхъ комнатъ — для детской и девичьей, и предполагаемыя имъ пристройки ради украшенiй оказывались слишкомъ дорогими, быть можетъ, впрочемъ — больше по непрактичности Марьи Ивановны, съ которой плотники потребовали такую цену, какая и въ Петербурге не назвалась бы дешевой.... При сильномъ отвращенiи Гоголя отъ неизбежной будничной прозы она стучалась во все ворота. Любопытно обратить вниманiе на улучшенiе настроенiя Гоголя во второй половине письма, после того какъ онъ получилъ известiе отъ начальника о прибавке жалованья: эта счастливая перемена въ положенiи нашего юноши смягчила неловкость его просьбы о помощи, которая теперь определялась уже более умеренной цифрой (не въ 100, а только 80 р. въ месяцъ). Все это, однако, по нашему мненiю, не должно нисколько служить уголовнымъ актомъ противъ Гоголя, такъ какъ траты его были умеренныя и, наконецъ, повторяемъ опять, къ кому же ему было обращаться за помощью, какъ не къ матери? Вообще все дело , но крупномъ безразсудномъ поступке, — въ поездке за-границу; все наше отношенiе къ Гоголю въ данномъ вопросе зависитъ отъ того, взглянемъ ли мы на этотъ шагъ, какъ на юношескiй порывъ, который нельзя же ставить въ непрощаемое преступленiе, какъ не ставила его и сама мать Гоголя, или же держаться напротивъ того мненiя, что всякое лыко следуетъ ставить въ строку и что никакой пощады, никакого снисхожденiя къ ошибке молодости не полагается. Впрочемъ, судить объ этомъ предоставляемъ уже самимъ читателямъ. Г. Витбергъ находитъ возможнымъ упрекать меня въ томъ, что, признавая искренность сыновней любви Гоголя, я темъ не менее не доверяю безусловно всемъ его словамъ; но есть разница между искренностью чувства и искренностью словъ, и эта разница бо̀льшей частью замечается именно тогда, когда человекъ чувствуетъ себя въ неловкомъ положенiи, а положенiе Гоголя было совершенно неловкое. Кроме того, известно, что крайность часто вынуждаетъ человека къ заключенiю такихъ невыгодныхъ сделокъ, которыя только способствуютъ ухудшенiю дела. Такъ было и съ Гоголемъ, признававшимся, что „часто большiя неудобства встречаются иногда и (sic) отъ замедленiя присылки, и тогда принужденъ я бываю продавать за безценокъ самыя нужнейшiя веши, которыхъ прiобретенiе становится впоследствiи мне несравненно дороже“. Въ числе самыхъ крупныхъ непрiятностей для Гоголя была между прочимъ невозможность позволить себе маленькую роскошь — нанять хотя бы самую скромную дачу на лето. О даче онъ начинаетъ вспоминать еще съ февраля и, конечно, совершенно искренно жалеетъ о невозможности ехать къ роднымъ въ Малороссiю. „Часто“ — говоритъ онъ матери — „наводитъ на меня тоску мысль, что, можетъ быть, долго еще не удастся мне увидеться съ вами. Какъ бы хотелось мне хотя на мгновенiе оторваться отъ душныхъ стенъ столицы и подышать хотя на мгновенiе воздухомь деревни! Но неумолимая судьба истребляетъ даже надежду на то. Какъ подумаю о будущемъ лете, теперь даже томительная грусть залегаетъ въ душу. Вы помните, я думаю, какъ я всегда рвался въ это время на вольный воздухъ, какъ для меня убiйственны были стены даже маленькаго Нежина. Что̀ же теперь должно происходить въ это время, когда столица пуста и мертва, какъ могила, когда почти живой души не остается въ обширныхъ улицахъ, когда громады домовъ, съ вечно раскаленными крышами, одне только кидаются въ глаза, и ни деревца, ни зелени, ни одного прохладнаго местечка, где бы можно было освежиться! Немудрено, когда прошлый годъ со мною произошло такое странное, безразсудное явленiе“. Заметимъ кстати, что и эти слова также совершенно не вяжутся съ прежними утвержденiями Гоголя, будто ему необходимо было ехать за-границу, чтобы лечиться, что онъ поехалъ по причине безнадежной любви и т. п. Все эти объясненiя теперь оставлены, и оказывается уже, будто онъ уехалъ вследствiе неименiя денегъ на дачу, хотя наемъ недорогой дачи и безъ всякаго сравненiя дешевле заграничнаго путешествiя. Но Гоголь въ сношенiяхъ съ Марьей Ивановной не особенно заботился о правдоподобiи объясненiй своего поступка, зная, что она не мастерица замечать непоследовательности и противоречiя; онъ даже не обдумывалъ особенно въ данномъ случае выставляемыя имъ причины и отнюдь не хитрилъ систематически, такъ что мы считаемъ все это не столько признакомъ неоткровенности съ матерью вообще, сколько следствiемъ того ложнаго положенiя, въ которое онъ себя поставилъ, и темъ менее это могло бы противоречить искренности его чувства любви къ ней... Мысль о даче все-таки долго и сильно занимала Гоголя, такъ что онъ никакъ не хотелъ оставить ее до техъ поръ, пока, наконецъ, не пришлось убедиться въ ея окончательной неосуществимости: „Не смотря на все старанiя свои“ — писалъ онъ въ iюне, — „я не могъ, однако жъ, иметь никакой возможности переехать на дачу. Судьба никакимъ образомъ не хотела свесть меня съ высоты моего пятаго этажа въ низменный домикъ на какомъ-нибудь изъ острововъ.
Необходимости должно повиноваться, но я всячески стараюсь услаждать свое заключенiе“ и проч.
Въ это же время Гоголь переходилъ изъ одного ведомства въ другое, желая сколько-нибудь сносно устроить свои служебныя и домашнiя дела. Изъ Министерства Внутреннихъ Делъ онъ перешелъ въ департаментъ Уделовъ на несколько бо́льшее жалованье (500 р. въ годъ). Переходъ этотъ состоялся въ первой половине 1830 г. Обезпеченiе было все-таки и Гоголь именно этимъ словомъ характеризуетъ свое новое место, которое удалось ему найти „после безконечныхъ исканiй“. Въ департаментъ Уделовъ Гоголь поступилъ 10 апреля 1830 г. Новая служебная обстановка была для него довольно благопрiятна, какъ видно изъ его отзывовъ о начальстве и товарищахъ. Гоголь даже получилъ вскоре повышенiе, занявъ место столоначальника. Къ началу 1831 г. завязавшiяся литературныя отношенiя и надежда на улучшенiе матерiальнаго положенiя вследствiе обещанной прибавки жалованья сильно подняли бодрость нашего героя и тогда онъ могъ не только свободно вздохнуть самъ, но и думать уже о помощи роднымъ. Любопытны следующiя строки его письма отъ 19 декабря 1830 г.: „Чувствительно благодарю васъ, почтеннейшая маменька, за присланныя вами деньги сто рублей. Верьте, что я знаю имъ цену: могу ли я что-либо изъ нихъ употребить на ненужное, когда на каждой изъ сихъ ассигнацiй читаю я те величайшiе труды, съ которыми оне достаются вамъ. Давно уже меня занимаетъ одна и та же мысль — доставить вамъ въ этомъ отношенiи облегченiе. Мои удвоившiеся труды, мои успешныя занятiя и лестное вниманiе ко мне, — все заставляетъ меня думать, что участь моя, къ моему и вашему удовольствiю, переменится, и что въ наступающемъ 1831 году, съ которымъ заблаговременно поздравляю васъ, предвижу я для себя много хорошаго“. Теперь Гоголь, вероятно, въ самомъ деле уже не позволялъ себе ничего ненужнаго̀льшей опытности и знанiи жизни. Гоголь продолжаетъ еще некоторое время обращаться къ матери съ просьбой о деньгахъ. „Я вамъ обещалъ“ — пишетъ онъ въ апреле 1831 г., — „въ этомъ году потребовать отъ васъ 500 рублей, какъ последнiе: после чего, я уже не буду иметь права просить у васъ“ (придирчивые судьи заметили бы, что такое обещанiе онъ даетъ уже вторично); „и это обещанiе выполнилъ бы непременно, хотя бы обстоятельства мои и не приняли бы теперешняго“ (т. е. сравнительно благопрiятнаго) „оборота“. Въ это время онъ уже оставилъ службу въ департаменте Уделовъ и вскоре поступилъ преподавателемъ въ Патрiотическiй институтъ, говоря о своей прежней должности, что „душевно былъ радъ оставить ничтожную службу“...
Между темъ для Гоголя при его наблюдательности не малую пользу принесла жизнь среди небогатой части петербургскаго населенiя: онъ подметилъ между прочимъ многое, что̀ касалось практическихъ делъ, напр., веденiя домашняго хозяйства, и сравненiе имъ быта безпечныхъ малороссiйскихъ помещиковъ съ разсчетливой жизнью петербургскихъ семействъ средней руки было не въ пользу первыхъ. „Домоводство великое дело“ говоритъ онъ: „Я бы непременно послалъ многихъ помещиковъ учиться въ Петербургъ. Они бы увидели, какъ огромнымъ дворомъ и домомъ управляетъ одинъ человекъ, и все въ величайшемъ порядке, какъ знатные люди знаютъ совершенно все, что̀ делается въ ихъ именiяхъ, издерживаютъ менее многихъ незнатныхъ и въ кругу своего семейства гораздо более находятъ удовольствiя, нежели въ клубахъ и балахъ. Не удивительно, что богатство ихъ возрастаетъ безпрестанно“. Столичная разсчетливость и осторожность также не укрылась отъ Гоголя и нашла въ немъ себе усерднаго защитника: „Я часто думаю“ — писалъ онъ, — „что, если бы одна изъ здешнихъ знатныхъ дамъ решилась на время прiехать въ Малороссiю пожить, она бы тотчасъ прослыла гордою, недоступною, и никто бы не понялъ, какой драгоценный брильянтъ переселился къ нимъ. Нигде столько не скупы на знакомство, какъ здесь. Кругъ знакомыхъ всегда бываетъ тесенъ; но зато знакомые все соединены между собою неразрывно, зато знакомые выбираются съ величайшею разборчивостью, такъ чтобы ни одинъ изъ нихъ не былъ въ тягость и каждый могъ доставить прiятное и полезное общество“.
Устроившись несколько съ практическими делами, Гоголь началъ понемногу исполнять свои обещанiя о помощи матери. И здесь мне приходится опять поневоле выразить крайнее изумленiе по поводу забавной критики г. Витберга, выписавшаго совершенно неудачно две строчки цитатъ для мнимаго опроверженiя следующихъ моихъ словъ: „Гоголь питалъ даже надежду помогать матери матерiально, но по безпечности и собственному безденежью ограничивался обещанiями“. Не признавая вообще никакихъ степеней и оттенковъ, г. Витбергъ оставляетъ совершенно безъ вниманiя слово преимущественно намеренiе „въ 1833 году надеюсь помочь вамъ“; стр. 149: „лишнихъ денегъ теперь не имею, и потому пусть сестра возьметъ немного терпенiя, но после надеюсь удовлетворить ее“; стр. 150: „ сколько-нибудь сберечь для васъ денегъ“); въ другихъ же местахъ речь идетъ или объ одной и той же посылке на 90 р., которая долго пропадала и, наконецъ, отыскалась (стр. 141, 144, 145, 146), или же говорится о подарке по совершенно исключительному случаю — на свадьбу сестры (стр. 148). Впрочемъ, несомненно, что уже этотъ последнiй подарокъ на сумму 500 р. стоилъ чего-нибудь недавно едва только перебивавшемуся Гоголю и первыя свободныя деньги пожертвовавшему своей семье. Кроме того, Гоголю случалось посылать своимъ мелкiе подарки, и однажды, напр., онъ писалъ: „Очень радъ, что вамъ пришлись очень кстати посланныя мною безделицы, и сожалею только, что не въ состоянiи послать вамъ лучшаго. Но чего теперь не сделаю, то сделаю после“. Здесь также замечается обычный у Гоголя перевесъ обещанiй надъ исполненiемъ, очень понятнымъ въ его положенiи; но во всякомъ случае нельзя изо всехъ беглыхъ упоминанiй, большей частью объ одной и той же пропавшей посылке, частью же о несколькихъ, но незначительныхъ, выводить смелое заключенiе о томъ, что эти подарки такъ и посылались одинъ за другимъ. Впрочемъ, относительно последующаго времени г. Витбергъ уже не могъ бы съ такой дерзкой развязностью приводить подобныя цитаты. Приведенные два-три примера, кажется, достаточно показываютъ мелочность и неосновательность критики этого рецензента, вследствiе чего все дальнейшiя опроверженiя его заметокъ считаемъ возможнымъ отнести просто въ приложенiя.
Но лучше всего, минуя мелочныя исчисленiя, мы можемъ познакомиться съ отношенiями Гоголя къ семье изъ простого, но правдиваго разсказа его сестры Елизаветы Васильевны.
„Братъ“ — сообщаетъ она — „прiезжалъ къ намъ изъ Петербурга почти каждый годъ, и это былъ для насъ истинный праздникъ. Со мною онъ былъ ласковее, чемъ съ другими, и чаще игралъ и шутилъ. У старшей сестры была огромная датская собака „Дорогой“: братъ часто сажалъ меня на нее и заставлялъ катать, и самъ погонялъ. Прiезжая, братъ всегда привозилъ много разныхъ гостинцевъ, конфектъ и проч., очень любилъ намъ делать подарки и никогда не отдавалъ ихъ все вдругъ. Дома онъ очень входилъ въ хозяйство и занимался усадьбой и садомъ; въ самомъ доме онъ самъ раскрасилъ красками стены и потолки въ зале и гостиной: наденетъ бывало белый фартукъ, станетъ на высокую скамейку и большими кистями рисуетъ, — такъ онъ нарисовалъ бордюры, букеты и арабески.
Когда братъ не бывалъ съ нами, мы часто писали ему, и мои письма всегда были наполнены пустяками: я была въ дружбе съ собаками и всегда переполняла свои письма разсказами о своихъ любимицахъ, передавала ему отъ нихъ поклоны и прочее, вообще же мы писали ему всегда очень подробныя письма. Иногда братъ просилъ насъ прислать ему малороссiйскихъ сказокъ, и мы съ удовольствiемъ посылали ему ихъ писанныя нашими iероглифами, изъ которыхъ врядъ ли что́ можно было понять. За это онъ намъ часто присылалъ конфектъ, а матери и старшей сестре — подарки“...
IV.
Съ 1832 г. сильно изменилось внешнее матерiальное положенiе Гоголя, и вместе съ темъ несколько изменился тонъ и характеръ его писемъ. Просьбы о помощи умолкаютъ окончательно, но, съ другой стороны, въ каждомъ упоминанiи о делаемыхъ Гоголемъ подаркахъ и о весе и значенiи его въ Петербурге слышится некоторое самодовольство. Гоголь гордится сделанными связями и знакомствами и оскорбляется, если замечаетъ, что его значенiе недостаточно понятно для матери. Самолюбiе его проявляется какъ въ томъ тоне, какимъ онъ говоритъ о своихъ подаркахъ, о своихъ родственныхъ попеченiяхъ, такъ и въ болезненной обидчивости безъ всякой серьезной причины. Иногда онъ употребляетъ удачно въ дело свои знакомства, и этимъ вполне оправдываются его слова о достигнутомъ влiянiи. Такъ это случилось именно съ затерявшейся денежной посылкой въ Васильевку, странствовавшей неизвестно где въ теченiе целыхъ трехъ месяцевъ (отъ октября 1831 года до января 1832 г.). Въ этой посылке были браслеты для сестеръ, пряжка, конфекты, даже кушакъ для няни его меньшихъ сестеръ (Варвары Семеновны), — всего на девяносто рублей. Гоголь выходилъ изъ себя, недоумевая объ участи отправленной посылки, что̀ было темъ обиднее, что это былъ именно первый более серьезный подарокъ, но онъ-то и затерялся. Гоголь сильно волновался и досадовалъ. „Вы никакъ не упускайте этого изъ виду“, пишетъ онъ матери: „сделайте полтавскому почтмейстеру строгiй допросъ: где находится следуемая вамъ посылка, и почему онъ не далъ вамъ знать тотчасъ по полученiи ея? Это дело такого рода, за которое сажаютъ подъ судъ“. „Вы, пожалуйста, не забывайте, маменька, уведомлять будете получать какую бы то ни было отъ меня посылку, въ какомъ виде вы ее получите, что́ такое именно вы въ ней найдете; потому что, какъ мне кажется, везде не безъ плутней. А это происшествiе вы не оставляйте безъ вниманiя и хорошенько подопросите почтмейстера“. Гоголю особенно досадно, что подарки, посланные къ празднику, опоздаютъ, хотя бы они и отыскались; заботы его о качествахъ подарковъ также могли пропасть даромъ. И вотъ онъ снова пишетъ уже после новаго года: „Непонятно! Опять письмо отъ васъ, и опять ни слова о посылке, посланной мною вамъ еще въ октябре, ценою на девяносто рублей, съ браслетами, пряжкою, перчатками, ридикюлемъ, конфектами и письмомъ, при которомъ она следовала. Ради Бога, известите меня! Я бы теперь же послалъ кое-что сестре, но боюсь. Скажите негодяю полтавскому почтмейстеру, что я на дняхъ, видевшись съ княземъ Голицынымъ, жаловался ему о неисправности почтъ. Онъ заметилъ это Булгакову, директору почтоваго департамента; но я просилъ Булгакова, чтобы не требовалъ объясненiя отъ полтавскаго почтмейстера до техъ поръ, покаместъ не получу его отъ васъ. И такъ прошу васъ, сделайте милость, не заставьте меня долго ждать. Мне хочется непременно вывесть на чистую воду это мошенничество“. Очень возможно, что именно жалобы Гоголя влiятельнымъ лицамъ и помогли разъясненiю дела и отысканiю застрявшей на дороге посылки, и уже въ письме отъ 19 января, черезъ две-три недели после жалобы, Марья Ивановна извещала Гоголя о полученiи посылки...
Настроенiе Гоголя въ это время становилось временами даже несколько горделивое, и ему, кажется, льстили сделанныя имъ связи, въ чемъ, впрочемъ, однажды онъ и самъ сознается, говоря: „Мне любо, что не я, а моего ищутъ знакомства“. Знакомыхъ и притомъ занимавшихъ довольно видное положенiе у него въ это время (1832 г.) было уже не мало: мы только-что видели, что онъ можетъ свободно обращаться къ князю Голицыну, къ директору почтоваго департамента Булгакову, что онъ уже сознавалъ себя силой передъ маленькими людьми, подобными полтавскому почтмейстеру. Знакомства эти были разнородныя и въ разныхъ сферахъ и черезъ нихъ-то Гоголь могъ иногда действовать; такъ онъ пишетъ: „директоръ опекунскаго совета мне знакомъ, и мне, можетъ быть, очень бы легко удалось склонить его къ отсрочке“. У Гоголя уже срывались съ языка такiя выраженiя: „Одного молодца вы пристроили. Онъ вамъ больше уже ничего не будетъ стоить, а съ следующаго года, можетъ быть, будете получать съ него проценты. Государыня приказала мне читать въ институте благородныхъ девицъ“ и проч.
„Я получила отъ Николеньки письмо очень прiятное, что онъ счастливо продолжаетъ службу и благодаритъ Бога за все претерпенныя имъ нужды , которыхъ иному во весь векъ не придется испытывать. За то пишетъ: „Какая теперь тишина въ моемъ сердце“ и какая твердость въ душе моей, и какъ прiятно мне, что я не ищу, но моего ищутъ знакомства“ (Ср. въ письме Гоголя къ матери отъ 10 февраля 1830 г.: Верьте, что Богъ ничего не готовитъ намъ въ будущемъ, кроме благополучiя и счастья“).
V.
Хотя склонность къ широкимъ задачамъ и вполне понятное сознанiе превосходства надъ массой никогда не угасали въ душе Гоголя, но излишества въ этомъ отношенiи после первой его заграничной поездки начинаютъ уже отчасти умеряться жизненнымъ опытомъ и съ другой стороны составляютъ нередко полезный противовесъ удручающимъ впечатленiямъ отъ неудачъ. Самонадеянность была въ немъ не поколеблена, но получила иной характеръ и значенiе. Такъ, черезъ несколько дней после грустнаго извещенiя о томъ, что онъ „холодно и безжизненно встретилъ наступающiй 1830 годъ“, Гоголь писалъ уже матери: „въ столице нельзя пропасть съ голоду имеющему хотя скудный отъ Бога талантъ“. Гораздо позднее, уже въ половине 1830 года, у Гоголя, судя по его письмамъ, какъ будто еще и не мелькала мысль о перемене служебной карьеры; могло бы казаться, — хотя едва-ли это было такъ, — что онъ колебался тогда только между дилеммой — оставаться ли въ Петербурге, или переехать служить въ провинцiю, постоянно склоняясь, впрочемъ, въ пользу перваго решенiя, — такъ какъ, по его словамъ, выгоды служить непременно должны быть „для того, кто имеетъ умъ, знающiй извлечь пользу, предположившiй впереди себе мету, ставши на которую, онъ въ состоянiи дать обширный просторъ своимъ действiямъ, “ (въ последнихъ словахъ звучитъ нота прежняго Гоголя). „Черезъ годъ, а можетъ быть и ранее“, — продолжаетъ онъ, — „надеюсь я получить штатное место. “. Когда въ сентябре штатное место было, наконецъ, получено, Гоголь не переставалъ преимущественно заботиться объ успехахъ департаментской карьеры и однажды просилъ мать переговорить съ ея знакомыми (Шамшевыми), чтобы черезъ нихъ найти способъ повлiять на одного изъ начальниковъ, прибавляя при этомъ: „Словца два отъ хорошихъ людей всегда не помешаютъ“. Въ томъ же положенiи находилось дело и въ октябре; но къ новому году Гоголь уже сообщаетъ, что впереди онъ „предвидитъ для себя много хорошаго“, после чего извещаетъ въ каждомъ письме о новыхъ удачахъ. Вскоре, въ начале 1831 года, съ поступленiемъ на службу въ Патрiотическiй институтъ и и съ прiобретенiемъ литературныхъ знакомствъ, въ судьбе Гоголя произошла крупная перемена, тотчасъ благопрiятно отразившаяся на его настроенiи, такъ что самый тонъ переписки заметно изменяется, становясь постоянно увереннее и авторитетнее.
опытнаго и знающаго дела человека, слова котораго показываютъ зрелость сужденiя и не лишены практическаго значенiя. Приведу несколько примеровъ.
Въ числе членовъ коммиссiи по построенiю храма Спасителя въ Москве находился некто Клименко (соседъ родителей Гоголя по именiю), жена котораго, несмотря на отрешенiе мужа отъ должности, по смерти его не теряла надежды исходатайствовать себе пенсiю и просила Марью Ивановну справиться о томъ черезъ сына въ Петербурге. Ответъ былъ полученъ следующiй: „Насчетъ дела г-жи Клименко удовлетворительнаго ничего не могу сказать. Одна только сильная протекцiя могла бы сделать что-нибудь въ ея пользу, но и то не въ такихъ обстоятельствахъ, какъ ея нынешнiя. Вамъ, я думаю, известно, что коммиссiя построенiя храма въ Москве уничтожена по причине страшныхъ суммъ, истраченныхъ ея чиновниками. Все они находятся едва ли не до сихъ поръ подъ следствiемъ; следовательно, не только не въ праве требовать себе пенсiи, но даже могутъ ожидать непрiятностей. Впрочемъ, Государь милостивъ. Если бы она нашла себе другой какой предлогъ требовать, можетъ быть, тогда было бы это успешнее. Въ томъ и другомъ случае не советуйте ей слишкомъ надеяться и ожидать многаго. Если и получитъ успехъ, пусть лучше успехъ этотъ будетъ для нея неожиданный. Ничего нетъ хуже и горестнее для человека несбывшихся надеждъ“.
„былъ одинъ изъ числа откупщиковъ, взявшихъ на себя городъ Петербургъ“. Дело пошло сначала, повидимому, успешно, и онъ могъ даже прислать всемъ сестрамъ по десяти тысячъ, но вскоре разорился, подвергся за долги домашнему аресту и наконецъ скрылся неизвестно куда. На просьбу матери разузнать объ немъ Гоголь отвечалъ, что найти его не можетъ, но встречалъ его прежде и кое-что объ немъ слышалъ. „Откупщики эти“ — писалъ онъ — „не получили никакихъ совершенно выгодъ; въ разговоре, однакожъ, со мною онъ старался не давать этого заметить. Мне странно только было найти въ этомъ человеке, можно сказать, изжившемъ всю жизнь свою прожектами, черты юношеской неосновательности. Бывшiе съ нимъ въ короткихъ связяхъ говорятъ, что онъ при редкомъ счастье всегда бывалъ почти самъ причиною его утраты. Впрочемъ, одинъ поступокъ тотъ, посредствомъ котораго онъ помогъ роднымъ своимъ, извиняетъ его много“. — Вообще сужденiя Гоголя постоянно становятся решительнее и отражаютъ явный подъемъ духа. Вскоре онъ уже не могъ не чувствовать себя вознесеннымъ обстоятельствами и быстро подхваченнымъ вверхъ благопрiятной волной, и въ самомъ деле сознанiе успеха сквозитъ всюду, а на первыхъ порахъ проявляется даже не совсемъ въ скромной форме, на что́ уже указывалось въ нашей печати съ большимъ осужденiемъ, но вне связи съ причинами, вызвавшими такое настроенiе. Такъ однажды онъ пишетъ матери: „мне любо, когда не я ищу, но моего ищутъ знакомства“; въ другой разъ онъ прямо говоритъ: „Я душевно былъ радъ оставить ничтожную мою службу, ничтожную, я полагаю, для меня въ находящемся въ ея веденiи институте благородныхъ девицъ. Впрочемъ, вы не думайте, чтобы это много значило. Вся выгода въ томъ, что я теперь немного больше известенъ, и лекцiи мои мало-по-малу заставляютъ говорить обо мне“. Надо, впрочемъ, сказать, что Гоголь долго не писалъ потомъ въ этомъ тоне, до времени позднейшаго своего проповедничества, и этотъ тонъ въ данномъ случае совершенно объясняется какъ ранней молодостью, такъ и временнымъ чрезмернымъ упоенiемъ отъ неожиданныхъ удачъ. Въ самомъ деле, новый родъ карьеры слишкомъ выгодно отразился на всемъ строе жизни молодого писателя: вместо прежняго обязательнаго сиденiя по целымъ утрамъ въ департаменте, онъ пользуется теперь значительнымъ просторомъ для любимыхъ литературныхъ занятiй, посвящая всего по шести часовъ въ неделю на лекцiи, надеясь, впрочемъ, занять, вскоре до 20 часовъ въ другихъ институтахъ. Матерiальное положенiе его улучшилось, прiобреталась известная независимость; не надо было уже на каждомъ шагу одолжаться матери или дяде. Теперь Гоголь былъ воодушевленъ уже не мнимыми надеждами, но имеющими действительное основанiе, хотя при всемъ томъ онъ все-таки остается по-прежнему въ положенiи человека упорнымъ трудомъ пробивающаго себе дорогу и, по собственному его выраженiю, „живетъ на чердаке“.
Необходимо отметить еще одну черту въ Гоголе въ разсматриваемое время: онъ сильно гордился Патрiотическимъ институтомъ и своею службою въ немъ. Къ его репутацiи и молве объ немъ онъ относился очень ревниво. Такъ однажды его задело заживо осведомленiе одной соседки по именiю о томъ, что не обучаются ли въ Патрiотическомъ институте дети разночинцевъ и неблагородныхъ, которыя не пара ея дочерямъ и роднымъ. „Зеленецкую“ — писалъ Гоголь матери — „вы можете успокоить насчетъ ея опасенiя: она слышала, что звонятъ, только не знаетъ на которой колокольне. Въ Патрiотическiй институтъ благородныхъ девицъ, въ которомъ я служу, не принимаютъ ни изъ купцовъ, ни изъ мещанъ. Уже самое его названiе показываетъ это. Стало быть, родственница Зеленецкой должна радоваться и посылать своихъ детей: они попадутся въ хорошiя руки“.
Очень естественно, что, имея искреннее высокое мненiе о техъ институтахъ, въ которыхъ онъ преподавалъ, и которые, следовательно, зналъ хорошо, Гоголь сталъ думать о помещенiи въ одномъ изъ нихъ своихъ подроставшихъ сестеръ и вскоре осуществилъ свою мечту. Однажды онъ такъ писалъ матери: „Что̀ касается до маленькихъ сестрицъ, то оне, можетъ быть, лучшее получатъ воспитанiе, нежели мы. Если бы вы знали, моя безценная маменька, какiя здесь превосходныя заведенiя для девицъ, то вы бы, верно, радовались, что ваши дочери родились въ нынешнее время. Я не могу налюбоваться здешнимъ порядкомъ. Здесь воспитанницы получаютъ сведенiя обо всемъ, что́ нужно для нихъ, начиная отъ домашняго хозяйства до знанiя языковъ и опытнаго обращенiя въ свете, и вовсе не выходятъ теми ветренными, легкомысленными девчонками, какими дарятъ институты“...
Все приведенные примеры согласно свидетельствуютъ о томъ, что юный Гоголь уже начиналъ понемногу придавать весъ себе и своему значенiю, и настроенiе это замечается у него не разъ въ первой половине тридцатыхъ годовъ.
знакомаго. Надо заметить, что Марья Ивановна нередко принималась хлопотать за сына и обыкновенно совершенно некстати. Одно время она вдругъ стала сильно заботиться о томъ, чтобы сынъ ея поехалъ познакомиться съ отправившимся на некоторое время въ Петербургъ богатымъ соседомъ, Базилевскимъ. По словамъ А. С. Данилевскаго, мать Базилевскаго, известная своимъ скряжничествомъ, нажила огромное состоянiе; самъ Базилевскiй былъ очень занятъ своимъ богатствомъ и былъ крайне непривлекательная личность. Ехать къ нему, по мненiю Данилевскаго, было бы просто неприлично и не нужно.
„Мне очень странно, маменька, что вы столько хлопочете о Базилевскомъ“, писалъ онъ — и, конечно, былъ правъ, говоря: „вы очень мало знаете приличiя, маменька, или лучше сказать, и знаете приличiя, но не знаете моихъ отношенiй въ свете. Касательно состоянiя его быть мне полезнымъ скажу вамъ вотъ что̀. Вы все еще, кажется, привыкли почитать меня за нищаго, для котораго всякiй человекъ можетъ наделать кучу добра. Попрошу васъ объ этомъ не безпокоиться. Путь я имею гораздо прямее и, признаюсь, не знаю такого добра, которое бы могъ мне сделать человекъ. Добра я желаю отъ Бога, и именно быть всегда здоровымъ и видеть васъ всегда здоровыми“. — Ясно, что ненамеренный уколъ попалъ прямо въ сердце Гоголю и онъ не могъ сдержать своего крайняго негодованiя. Обидчивость относительно вопроса Зеленецкой объ институте, также невиннаго и неумышленнаго, переполнила чашу.
грубо нарушается основное требованiе безпристрастiя бiографiи.