ПОЕЗДКА ГОГОЛЯ ВЪ МОСКВУ И НОВЫЯ ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗНАКОМСТВА.
I.
Летомъ 1832 года въ жизни Гоголя произошли два довольно крупныхъ событiя: во-первыхъ, возвращенiе на родину после долгой отлучки и, во-вторыхъ, начало знакомства съ целымъ рядомъ близкихъ ему впоследствiи московскихъ литераторовъ и ученыхъ. Въ числе последнихъ Гоголю удалось въ короткое время сблизиться особенно съ Погодинымъ, Максимовичемъ и Щепкинымъ.*
Бiографамъ Погодина предстоитъ выяснить подробности и установить даты первыхъ свиданiй его съ Гоголемъ. Пока несомненно одно, — что ихъ сближенiе въ значительной степени было обусловлено отношенiями къ Погодину Пушкина, а, можетъ быть, и Максимовича. Кроме того, еще раньше, независимо отъ этихъ отношенiй, оно было подготовлено искреннимъ благоговенiемъ Гоголя передъ Погодинымъ, которое выразилось въ факте поднесенiя ему и Плетневу incognito по экземпляру „Ганца Кюхельгартена“. Приблизительно оно состоялось между 15 iюня и 7 iюля 1832 г., когда въ дневнике Погодина было записано: „Познакомился съ Гоголемъ и имелъ случай сделать ему много одолженiя“. По свидетельству С. Т. Аксакова, вскоре по выходе „Вечеровъ на Хуторе“ Погодинъ былъ въ Петербурге и узналъ настоящее имя автора. Виделся ли онъ въ это время съ Гоголемъ, Аксаковъ не зналъ положительно; но это казалось весьма вероятнымъ, въ виду необычайно быстраго и теснаго ихъ сближенiя въ короткiй, приблизительно трехнедельный, срокъ пребыванiя Гоголя въ Москве во второй половине iюня и въ начале iюля 1832 г., такъ какъ отношенiя ихъ успели тогда достигнуть той степени короткости, при которой они съ полнымъ основанiемъ могли быть названы прiятельскими. Но, какъ оказывается, остановка Гоголя въ Москве проездомъ въ деревню имела целью одно только прiобретенiе литературныхъ знакомствъ, а не свиданiе съ людьми, уже прежде известными ему.
малороссiйской природы, но все-таки крепился и вовсе не думалъ ехать на родину. Въ одномъ изъ писемъ къ матери, всегда нетерпеливо желавшей его видеть, онъ говоритъ, напротивъ, о своемъ предположенiи, лишь только установится сносная погода, переехать на дачу. Дача была действительно нанята, но примеръ товарищей-нежинцевъ, „потянувшихся на лето въ Малороссiю“, соблазнилъ Гоголя. Къ крайнему изумленiю своего соседа по даче, Половинкина, Гоголь однажды неожиданно исчезъ съ только-что нанятой дачи, возмутившись восьмиградусной температурой въ самую лучшую пору лета. Решенiе и сборы были быстрые, и вотъ Гоголь съ своимъ нежинскимъ товарищемъ Божко двинулся въ давно манившiй путь.
„Я теперь не уверенъ, буду ли у васъ или нетъ, потому что срокъ моего отпуска недалекъ до своего окончанiя и мне нужно будетъ поспешить въ Петербургъ“. Что̀ же удерживало его въ Москве? Очевидно, кроме случившагося съ нимъ нездоровья, его новыя отношенiя къ названнымъ выше лицамъ. Гоголь язвительно напоминалъ со временемъ Погодину, что начало дружбы было положено последнимъ, который прежде началъ говорить ему „ты“; но какъ бы то ни было, у Погодина ему пожилось недурно, и письма, непосредственно следующiя за разлукой, показываютъ, что онъ былъ принятъ москвичами съ большимъ радушiемъ. Не только дружески непринужденный и развязный тонъ этихъ писемъ, но и необычайная для Гоголя откровенность не оставляютъ въ томъ сомненiя. Своему новому прiятелю Гоголь говоритъ уже о непрактичности матери и разстройстве именiя, и даже поручаетъ ему продажу „Вечеровъ на Хуторе“. Самыя жалобы на утомительную дорогу, на свое нездоровье и соблазнительный урожай фруктовъ, на шарлатанство и разногласiе докторовъ являются несомненнымъ доказательствомъ установившейся между ними короткости, которая доказывается и темъ, что на обратномъ пути изъ Малороссiи Гоголь снова заезжалъ въ Москву, а по прiезде въ Петербургъ его вскоре снова тянетъ туда и онъ жалеетъ, что „не можетъ прiехать такъ скоро, какъ бы хотелось“.
Подробности знакомства Гоголя съ Максимовичемъ намъ меньше известны; но между ними несомненно существовало уже съ самаго начала то крепкое духовное родство, которое было основано на общей имъ страсти къ Украйне и ея глубоко поэтическимъ песнямъ. Но виделись они въ это время слишкомъ мало, на что̀ жалуется Гоголь, говоря: „не досталось намъ ни покалякать о томъ, о семъ, ни помолчать, глядя другъ на друга“. Не смотря на то, Гоголь тотчасъ вызвался помогать Максимовичу собственнымъ участiемъ въ собиранiи песенъ и изданiе ихъ считаетъ общимъ деломъ съ своимъ прiятелемъ. Онъ мечтаетъ о скоромъ свиданiи съ нимъ въ Петербурге, пересылаетъ ему записанныя песни, а вскоре эта близость и сходные интересы привели ихъ обоихъ къ мысли занять вместе профессорскiя кафедры въ Кiеве".
О первомъ знакомстве Гоголя съ Максимовичемъ приведемъ следующiя строки г. Кулиша, сообщающаго въ „Запискахъ о жизни Гоголя“ следующiй разсказъ, основанный на словахъ самого Максимовича: „На возвратномъ пути изъ родины, Гоголь отыскалъ въ Москве своего земляка М. А. Максимовича, который былъ тогда профессоромъ ботаники при Московскомъ университете. Знакомство ихъ началось съ 1829 года, когда Максимовичъ, посетивъ Петербургъ, виделъ Гоголя за чаемъ у одного общаго ихъ земляка, где собралось еще несколько малороссiянъ. По словамъ его, Гоголь ничемъ особеннымъ не выдавался изъ круга собеседниковъ, и онъ не сохранилъ въ памяти даже наружности будущаго знаменитаго писателя. Гоголь не засталъ Максимовича до́ма, и Максимовичъ, узнавъ, что у него былъ авторъ „Вечеровъ на Хуторе“, поспешилъ къ нему въ гостинницу. Гоголь встретилъ своего гостя, какъ стараго знакомаго, видевъ его три года тому назадъ не более, какъ въ продолженiе двухъ часовъ, и Максимовичу стоило большого труда не дать заметить поэту, что онъ совсемъ его не помнитъ. По словамъ Максимовича, Гоголь былъ тогда хорошенькимъ молодымъ человекомъ, въ шелковомъ архалуке вишневаго цвета. Оба они заняты были въ то время Малороссiею: Гоголь готовился писать исторiю этой страны, а Максимовичъ собирался печатать свои „Украинскiя народныя песни“, и потому они нашли другъ друга очень интересными людьми“.
Для этой цели онъ предположилъ побывать у Загоскина и, конечно, не могъ не остановиться на мысли о беседе съ Щепкинымъ. Но кроме чувства нацiональной симпатiи, его отношенiя къ знаменитому московскому артисту определялись и глубокимъ доверiемъ къ его опытности, уму и таланту. Какъ непохожи эти два его визита, къ Загоскину и Щепкину! Посредникомъ для знакомства съ Загоскинымъ Гоголь наметилъ близкаго къ нему С. Т. Аксакова. Введенный къ последнему Погодинымъ, онъ смотрелъ на него только какъ на средство, какъ на человека, который можетъ быть въ данномъ случае полезенъ, но вообще интереса не представляетъ. Молодому Константину Аксакову и всемъ другимъ присутствовавшимъ на первомъ визите Гоголя онъ показался высокомернымъ и небрежнымъ. На восторженныя приветствiя и на комплименты его сочиненiямъ Гоголь отвечалъ холодно и отнесся къ нимъ съ недоверiемъ, но почти тотчасъ условился съ хозяиномъ относительно совместнаго посещенiя Загоскина. Такой же деловой характеръ имело и это свиданiе, хотя ни Аксаковъ, ни Загоскинъ не заметили этого, а первый по своей доброте и детскому доверiю къ людямъ, — несмотря на общiя уверенiя въ противномъ, — остался при своемъ убежденiи, что подозреваемой въ Гоголе натянутости совсемъ и не было и что это такъ только показалось. Аксаковъ не догадался о своей роли даже и тогда, когда Гоголь и во второй приходъ къ нему снова попросилъ его отправиться вместе къ Загоскину; онъ уловилъ сразу въ Гоголе „что-то плутоватое“; но это было только теоретическое наблюденiе. Личностью Загоскина Гоголь также не былъ нисколько заинтересованъ; но Загоскинъ былъ ему нуженъ, а тому, въ свою очередь, льстило вниманiе восходящаго литературнаго светила. Гоголь же совсемъ и не стеснялся съ нимъ: въ его кабинете онъ не былъ разговорчивъ и после небольшого промежутка, требуемаго приличiемъ, спешилъ распроститься съ любезнымъ хозяиномъ, наивно расточавшимъ передъ нимъ неудержимые потоки словъ. Во время беседы Гоголь безцеремонно обращался къ разсматриванiю книжныхъ шкафовъ, что̀, впрочемъ, не охлаждало Загоскина, а только поощряло его репетиловскую словоохотливость. Все это было со стороны совершенно ясно Аксакову, который былъ потомъ пораженъ темъ, какъ однимъ взглядомъ Гоголь сумелъ оценить невинную суетливость Загоскина, и еще более былъ пораженъ тонкими и основательными его сужденiями о комедiи. Такiя воспоминанiя, какъ Аксакова, человека добросовестнаго и вполне интеллигентнаго, драгоценны. Но увы! умный, наблюдательный, онъ при своей голубиной чистоте оказался слишкомъ простымъ передъ Гоголемъ!...
Теперь приведемъ не менее любопытный разсказъ Афанасьева: „М. С. Щепкинъ и его записки“, о первомъ посещенiи Щепкина Гоголемъ.
„Гоголь, желая видеть знаменитаго артиста, явился къ нему въ домъ и засталъ многочисленное его семейство за обедомъ. Онъ вошелъ въ залу съ этими словами малороссiйской песни:
„Ходыть гарбузъ по го́роду,
„Чи вы живы, чи здоровы,
Вси родичи гарбузовы“?
„Онъ бывалъ шутливо веселъ, любилъ вкусно и плотно покушать и нередко беседы его съ Михаиломъ Семеновичемъ склонялись на исчисленiе и разборъ различныхъ малороссiйскихъ кушаньевъ. Винамъ онъ давалъ названiя и городничаго, какъ добрыхъ распорядителей, устрояющихъ и приводящихъ въ набитомъ желудке все въ должный порядокъ, а жженке, потому что, зажженная, она горитъ голубымъ пламенемъ, давалъ имя Бенкендорфа. „А что̀?“ — говорилъ онъ Щепкину после сытнаго обеда: — „не отправить ли теперь Бенкендорфа?“ — и они вместе приготовляли жженку и любовались ея пламенемъ“.
II.
Хотя промедленiе Гоголя въ Москве было вначале вынужденнымъ, но въ общемъ древняя столица оставила въ немъ прiятное воспоминанiе, и временемъ, проведеннымъ тамъ, онъ остался чрезвычайно доволенъ. Конечно, при такомъ короткомъ сроке онъ не могъ познакомиться со многими, которыхъ, вероятно, посетилъ бы при бо́льшемъ досуге. Такъ, онъ не видался съ Языковымъ, къ таланту котораго питалъ большое уваженiе. Но онъ не пропустилъ и некоторыхъ литературныхъ тузовъ и счелъ своей обязанностью навестить маститаго старца И. И. Дмитрiева, можетъ быть, принося дань почтенiя его положенiю и возрасту. Гоголь написалъ ему потомъ письмо, въ которомъ называлъ его „патрiархомъ поэзiи“, и все оно съ начала до конца проникнуто какимъ-то обязательнымъ въ подобныхъ случаяхъ оффицiальнымъ почтенiемъ. Письмо приветливое, но безусловно уважительное, до такой степени, при которой исключается возможность вполне искреннихъ отношенiй. Прiемъ Дмитрiева, очевидно, былъ очень ласковъ и даже вызвалъ вскоре прекратившуюся переписку. Дмитрiевъ, какъ всегда, показалъ въ полномъ блеске свою известную въ свое время въ большомъ свете и въ литературномъ круге утонченную любезность. Любопытно при этомъ вспомнить, что въ своихъ письмахъ къ друзьямъ Гоголь нигде ни однимъ словомъ не обмолвился о Дмитрiеве, хотя часто съ искреннимъ восхищенiемъ говорилъ о Языкове. Но это былъ почетный визитъ; главное же значенiе имели для Гоголя те, которые могли пригодиться въ его будущихъ отношенiяхъ къ театру, такъ какъ, по выраженiю Плетнева, „комедiя вертелась у него въ голове“. „Не знаю“, — говорилъ Плетневъ, — „разродится ли онъ ею нынешней зимой; но я ожидаю въ этомъ роде отъ него необыкновеннаго совершенства“. Въ самомъ деле, въ противоположность прежнимъ годамъ, когда онъ посвящалъ силы исключительно сочиненiямъ повествовательнаго характера, теперь его мысли были сосредоточены на театре. Сознавая силу своей наблюдательности, онъ стремился къ осуществленiю въ комедiи своихъ поэтическихъ замысловъ.
на предположенiе о томъ, что большинство давно начатыхъ набросковъ на время было теперь отложено Гоголемъ и явилось впоследствiи въ новой переработке автора въ „Миргороде“ и „Арабескахъ“. Въ 1833 г. онъ писалъ Максимовичу: „у меня есть сто разныхъ началъ, и ни одной повести, ни одного даже отрывка полнаго, годнаго для альманаха“.
Притокъ прiятныхъ впечатленiй отъ встреченнаго въ Москве теплаго прiема въ значительной мере ослаблялъ въ Гоголе мрачное настроенiе, порождаемое болезнью. Мнительность, никогда не оставлявшая его, рисовала самыя неутешительныя картины. Состоянiе здоровья казалось ему плачевнымъ; онъ считалъ себя неизлечимо больнымъ и готовъ былъ советоваться со всеми докторами (такъ было, по крайней мере, вскоре по прiезде его на родину), хотя по наружности казался свежимъ и здоровымъ. Къ счастью, отрекомендованный ему Погодинымъ докторъ Дядьковскiй сумелъ внушить мнимому больному некоторое доверiе къ себе. Несколько позднее, считая состоянiе своего здоровья совершенно тождественнымъ съ темъ, какое было у него въ Москве, Гоголь жаловался на него въ такихъ выраженiяхъ: „Иногда мне кажется, будто чувствую небольшую боль въ печенке и спине; иногда болитъ голова, немного грудь“. Несмотря на все это, Гоголь велъ въ Москве, должно быть, довольно деятельную жизнь, судя по количеству сделанныхъ имъ знакомствъ, въ числе которыхъ иныя были не совсемъ мимолетныя. Такъ онъ успелъ заметить въ Киреевскомъ, что тотъ „при его прекрасномъ уме слишкомъ разсеянно, слишкомъ светски проводитъ время“, а обо всемъ московскомъ кружке литераторовъ сообщилъ по прiезде въ Петербургъ осенью такiя известiя, изъ которыхъ Плетневъ вывелъ заключенiе, что московскiе „литераторы, кажется, порадовали его особеннымъ вниманiемъ къ его таланту“. Но здесь не надо упускать изъ виду, впрочемъ, того обстоятельства, что Гоголь делился съ Плетневымъ также и впечатленiями обратнаго проезда черезъ Москву. Съ другой стороны, необходимо принять къ сведенiю показанiе Плетнева, объясняющее отчасти одну изъ причинъ некотораго, замечаемаго съ этихъ поръ, тяготенiя Гоголя къ Москве.
Но заглянемъ несколько впередъ и коснемся его дальнейшихъ отношенiй, преимущественно къ Погодину.
Вскоре онъ называлъ уже Погодина своимъ двойникомъ и высказывалъ уверенность въ прочности ихъ дружбы, основанной на одинаковомъ влеченiи ихъ къ всеобщей исторiи. Былъ ли, однако, Гоголь искрененъ, когда говорилъ о своей любви къ исторiи и о намеренiи приняться за составленiе сборника „Земля и Люди“ или за многотомный трудъ о среднихъ векахъ? Кажется, что онъ не столько обманывалъ другихъ, какъ обыкновенно полагаютъ, сколько обманывался самъ въ своихъ широкихъ замыслахъ. Благоговея передъ Пушкинымъ до обожанiя и любя исторiю съ школьной скамьи, онъ действительно предполагалъ было, отчасти, можетъ быть, по следамъ своего любимца-кумира, посвятить себя изученiю исторiи. Мы затрудняемся принять мненiе покойнаго профессора О. Ф. Миллера, что своими мнимыми намеренiями Гоголь сознательно морочилъ Погодина и Максимовича: ведь часто онъ не присылалъ имъ и обещанныхъ литературныхъ трудовъ, а ужъ въ этомъ отношенiи теперь, конечно, никто не въ праве подозревать въ немъ хвастливаго шарлатанства. Если будущее показало, что надежда его создать генiальную комедiю, о которой онъ такъ горячо говорилъ и писалъ Погодину, въ такихъ прочувствованныхъ, вдохновенныхъ строкахъ, оказалась безъ сравненiя основательнее самоуверенныхъ мечтанiй „дернуть“ исторiю среднихъ вековъ въ девяти томахъ, — то разница эта, вероятно, не скоро стала очевидною для самого Гоголя. (Ведь не сознавалъ же онъ въ юности, что призванiе его — быть не чиновникомъ и не ученымъ, а писателемъ). Правда, лишь только речь его коснется комедiи, она становится задушевной и сильной, а все его ошибочныя претензiи поражаютъ только колоссальной смелостью; но это, безъ сомненiя, очевиднее теперь намъ, нежели ему въ начале тридцатыхъ годовъ. Могъ ли Гоголь смотреть на Погодина снизу вверхъ? Не проще ли предположить, что, наоборотъ, онъ не взвешивалъ обещанiй по противоположной причине? Показывая большое участiе и уваженiе къ литературнымъ успехамъ Погодина, Гоголь, безъ сомненiя, былъ очень не чуждъ дипломатическаго тона и къ дружескимъ похваламъ примешивалъ двусмысленные восторги, тогда какъ со временемъ, при бо́льшей короткости отношенiй, онъ никогда уже не впадалъ въ этотъ панегирическiй тонъ, при которомъ самые упреки не могли не льстить авторскому самолюбiю; но случалось, напротивъ, что заднимъ числомъ онъ впоследствiи высказывалъ весьма невысокое мненiе о всей литературной деятельности Погодина. Съ другой стороны, напротивъ, Гоголя никогда не покидало сознанiе своего несомненнаго умственнаго превосходства передъ Погодинымъ, хотя бы и въ то время, когда онъ просилъ прислать лекцiи, которыми хотелъ пользоваться въ собственныхъ университетскихъ чтенiяхъ. Притомъ, за исключенiемъ этого единственнаго случая до отъезда Гоголя за-границу, Погодинъ гораздо больше нуждался въ Гоголе, нежели наоборотъ. Сто́итъ только вспомнить, какъ онъ выпрашивалъ что-нибудь для „Московскаго Наблюдателя“ и какiя суровыя получилъ наставленiя!
онъ въ дождь и слякоть, и въ такую же ненастную погоду по сильно испорченной дороге пришлось ему тащиться недели полторы въ Полтаву. Путешествiе, обыкновенно действовавшее живительнымъ образомъ на его хилый организмъ, при такихъ печальныхъ условiяхъ только разбило и измучило его. Кроме тряски и усталости, ему приходилось еще страдать отъ ливней и испытывать много непрiятностей съ ожиданiемъ лошадей на почтовыхъ станцiяхъ. Въ дороге его „занимало одно только небо, которое, по мере приближенiя къ югу, становилось синее и синее“. Только-что добравшись, наконецъ, до Полтавы, Гоголь немедленно пустился объезжать всехъ докторовъ, и, не найдя между ними никакого согласiя, решилъ держаться указанiй московскаго врача Дядьковскаго. Наконецъ, онъ прибылъ въ Васильевку, где увиделся съ домашними въ первый разъ после разлуки съ ними въ конце 1828 г. Въ противоположность первой половине месяца, погода почти тотчасъ установилась превосходная, и мечты Гоголя насладиться прекраснымъ малороссiйскимъ летомъ вполне оправдались. Теперь онъ страдалъ уже отъ собственнаго невоздержанiя и отъ соблазна, вследствiе необыкновеннаго изобилiя фруктовъ. Срокъ отпуска скоро истекъ; но Гоголь, отчасти увлеченный деревенскимъ привольемъ въ родномъ уголке, отчасти дожидаясь сестеръ, которыхъ онъ долженъ былъ везти съ собой въ Петербургъ, чтобы поместить ихъ въ Патрiотическiй институтъ, не спешилъ возвращаться, хотя и писалъ москвичамъ, что не дождется срока предстоящаго ихъ свиданiя. Въ деньгахъ въ это время онъ сильно нуждался, но съ крайней самоуверенностью разсчитывалъ въ глухое летнее время продать книгопродавцамъ на выгодныхъ условiяхъ „Вечера на Хуторе“. Дело это онъ поручилъ-было Погодину, но, вероятно, требованiя его показались слишкомъ неумеренными, потому что соглашенiя не состоялось. Все лето затемъ было посвящено полному отдыху, такъ что даже любимая мысль о комедiи была пока отложена совершенно; но въ планахъ на будущее недостатка не было. Говоря о продаже „Вечеровъ“, Гоголь надеялся выпустить вскоре еще новое „детище“, а кроме того y него „родились две крепкiя мысли о любимой науке“, т. -е. объ исторiи. Въ этотъ же промежутокъ времени Гоголь, по всей вероятности, собиралъ матерiалъ для некоторыхъ повестей, вошедшихъ потомъ въ составъ „Миргорода“. Н. С. Тихонравовъ склоненъ отнести къ концу 1832 г. созданiе „Старосветскихъ Помещиковъ“. Такое предположенiе подтверждается и темъ, что повесть была написана, очевидно, подъ свежимъ влiянiемъ подновленныхъ впечатленiй отъ украинской помещичьей среды и всей ея обстановки, тогда какъ после 1832 г. Гоголь ни разу не былъ на родине до 1835 г., когда уже вышелъ „Миргородъ“. Выраженiе: „ихъ лица“ (старосветскихъ помещиковъ) „мне представляются и теперь иногда въ шуме и вихре среди модныхъ фраковъ“ — не показываетъ ли, что повесть эта была написана именно спустя некоторое время по возвращенiи Гоголя изъ Малороссiи въ Петербургъ? Притомъ, по прiезде домой, Гоголь былъ особенно пораженъ зрелищемъ необычайнаго разстройства всехъ делъ и крайней непредпрiимчивостью малороссiйскихъ помещиковъ, которыхъ „усыпилъ и обленивилъ“ недостатокъ сообщенiя, какъ выразился онъ въ письме къ И. И. Дмитрiеву. О томъ же съ жалобой и сожаленiемъ говорилъ онъ и своимъ друзьямъ.
Малороссiи и на крайнюю запущенность въ именье матери: очевидно, этотъ контрастъ часто напрашивался ему тогда на языкъ. Любя своихъ родныхъ и близко знакомыхъ съ детства соседей, онъ не могъ равнодушно смотреть на то, какъ шли ихъ дела, что̀, конечно, нисколько не мешало теплой симпатiи къ владельцамъ разоренныхъ именiй. Вотъ два отрывка изъ упомянутыхъ писемъ, показывающихъ, какъ сильно терзали и грызли его эти неурядицы. Совсемъ незнакомому И. И. Дмитрiеву Гоголь говорилъ: „Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктовъ, всего растительнаго гибель! А народъ беденъ, именiя разорены, и недоимки неоплатныя. Помещики видятъ теперь сами, что съ однимъ хлебомъ и винокуренiемъ нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинаютъ понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталовъ нетъ, счастливая мысль дремлетъ, наконецъ умираетъ, а они рыскаютъ съ горя за зайцами... Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на разстроенное именiе моей матери“. Погодину онъ писалъ: „Остатокъ лета, кажется, будетъ чудо; но я, самъ не знаю отчего, удивительно равнодушенъ ко всему. Всему этому, я думаю, причина болезненное мое состоянiе. Притомъ же я прiехалъ въ именiе совершенно разстроенное. Долговъ множество невыплаченныхъ. Пристаютъ со всехъ сторонъ, а уплатить теперь совершенная невозможность“.
* Начало знакомства Гоголя съ Максимовичемъ А. Н. Пыпинъ, на основанiи словъ г. Кулиша, относитъ къ 1829 г. („Вестн. Европы“, 1885, VIII, 769); по словамъ г. Барсукова, оно совпало приблизительно со временемъ уничтоженiя Гоголемъ экземпляровъ „Ганца Кюхельгартена“, но сделанная имъ ссылка на „Бiографическiй Словарь Московскаго Университета“ по справке оказывается неверной („Жизнь и труды Погодина“, т. II, стр. 389).