НАЦІОНАЛЬНЫЯ СИМПАТІИ ГОГОЛЯ И ИХЪ ОТРАЖЕНІЕ ВЪ ПРОИЗВЕДЕНИЯХЪ 1832—1835 ГОДОВЪ.
I.
Мы только-что разсмотрели внешнiя условiя жизни Гоголя въ Петербурге. Но мы уже говорили, что его во всякомъ случае нельзя смешивать съ теми заурядными личностями, для которыхъ приличное положенiе и известная степень матерiальнаго обезпеченiя составляютъ все. Напротивъ, онъ хранилъ въ своей груди искру стремленiя къ идеаламъ и старался по временамъ уходить въ созданный имъ и тщательно оберегаемый интимный мiръ, чтобы забыться иногда отъ неизбежной, но несносной будничной прозы. По основнымъ свойствамъ характера Гоголя мiръ этотъ въ его зрелые годы былъ нисколько не фантастическiй; его составляло все, что́ онъ любилъ и чему былъ особенно преданъ; но въ силу особенностей своей южной природы, онъ настолько же имелъ склонность придавать въ своемъ воображенiи блестящую окраску любимымъ о́бразамъ и предметамъ и окружать ихъ яркимъ ореоломъ, иногда преувеличивая ихъ достоинства, насколько въ обыкновенныхъ случаяхъ тонко схватывалъ и безпристрастно изображалъ повседневную действительность.
Какъ въ личности, такъ и въ творчестве Гоголя необходимо строго различать две существенно несходныя стороны: несомненно, что Гоголь-практическiй человекъ сильно отличался отъ Гоголя-идеалиста; точно также въ его произведенiяхъ, несмотря на преобладающее изображенiе отрицательныхъ сторонъ жизни, встречаются нередко картины и образы въ высокой степени привлекательные и несвободные подчасъ отъ пламенной идеализацiи. И здесь не можемъ также не привести, въ подтвержденiе своихъ словъ, несколько строкъ изъ цитированной не разъ статьи Анненкова: признавая въ Гоголе глубоко практическую натуру, онъ замечаетъ съ другой стороны, что „природа его имела многiя изъ свойствъ южныхъ народовъ, которыхъ онъ такъ ценилъ вообще. Онъ необычайно дорожилъ внешнимъ блескомъ, обилiемъ и разнообразiемъ красокъ въ предметахъ, пышными, роскошными очертанiями. Полный звукъ, ослепительный поэтическiй образъ, мощное, громкое слово, все исполненное силы и блеска потрясало его до глубины сердца. Въ жизни онъ былъ очень целомудренъ и трезвъ, если можно такъ выразиться, но въ представленiяхъ онъ совершенно сходился со страстными, внешне-великолепными представленiями южныхъ племенъ“. Г-нъ Скабичевскiй, сравнивая (въ своей статье: „Нашъ историческiй романъ въ его прошломъ и настоящемъ“) историческiя повести Пушкина и Гоголя, на основанiи ихъ разбора, приходитъ къ заключенiю, совершенно сходному съ темъ, что̀ Анненковъ уловилъ въ характере последняго по впечатленiямъ личнаго знакомства, и такое совпаденiе, по нашему мненiю, должно служить вескимъ доказательствомъ верности взглядовъ обоихъ. „Въ то время, какъ Пушкинъ“ — замечаетъ г. Скабичевскiй — „все необычайное и выдающееся старается свести къ будничному, показать намъ, что необычайнымъ оно кажется только издали, а на самомъ деле тонетъ въ уровне повседневной жизни, Гоголь, наоборотъ, все образы въ своемъ романе „Тарасъ Бульба“) освещаетъ бенгальскимъ огнемъ, и они рисуются въ дивномъ, волшебномъ сiянiи“. Несомненно, что внимательное изученiе Гоголя можетъ привести только къ этому выводу, который следуетъ распространить также на все те случаи, где Гоголь говоритъ вообще о предметахъ и лицахъ ему сочувственныхъ, и, по нашему мненiю, все, что̀ возбуждало въ немъ идеализацiю, требуетъ никакъ не меньшаго вниманiя сравнительно съ остальной сокровищницей его произведенiй, такъ какъ въ этой идеализацiи именно и выливалось его заветное внутреннее содержанiе, въ ней находили себе отголосокъ самыя задушевныя его чувства и мечты. Если другiе образы имеютъ несравненно бо́льшее общественное значенiе, если, можетъ быть, они вообще гораздо вернее действительности, то для целей бiографическихъ едва-ли не бо́льшее значенiе имеютъ те, въ которыхъ съ бо̀льшей непосредственностью отразилась личность автора.
„Вечерахъ на Хуторе“, какъ мы говорили раньше, всего ярче бросается въ глаза страстная идеализацiя юной женской красоты, проявившаяся въ целомъ ряде последовательныхъ образовъ, но нашедшая себе законченное выраженiе только въ „Миргороде“ въ лице панночки и въ повести „Тарасъ Бульба“, точно также какъ пламенныя юношескiя мечты о женщине всего ярче воспроизведены въ симпатичномъ образе Андрiя. Въ перiодъ, следующiй за „Вечерами“, потребность южной натуры автора въ энтузiазме нашла себе также другую, более возвышенную цель, избравъ своимъ излюбленнымъ предметомъ апофеозъ нацiональнаго чувства. Мысль Гоголя останавливалась теперь съ особенной любовью на изображенiи наиболее сочувственныхъ ему сторонъ сперва малороссiйскаго, а потомъ вообще русскаго характера.
объясненiю. Лермонтовъ прекрасно выразилъ это въ своемъ стихотворенiи „Родина“. Такъ и Гоголю нравилась особенно русская и еще более казацкая широкая удаль, беззаветная отвага и безразсчетная щедрость. Изученiе малороссiйскихъ народныхъ преданiй и собиранiе песенъ должно было еще более углубить и упрочить это чувство.
душу звукахъ родныхъ мелодiй и при виде разудалаго, бешенаго гопака, его детское сердце переполнялось трепетомъ невыразимаго восторга. Это почти безотчетное сладостное обаянiе сохранило навсегда свою власть надъ нимъ, и во всю жизнь свою Гоголь никогда не могъ относиться равнодушно къ тому, что́ ему напоминало далекое детство и родину, затрогивая самыя отзывчивыя струны его души. Такъ, кроме прекраснаго лирическаго отступленiя о детстве въ начале VI-ой главы „Мертвыхъ Душъ“, Гоголю не разъ случалось и въ другихъ местахъ вспоминать съ задушевнымъ чувствомъ впечатленiя, запавшiя въ его душу въ нежномъ возрасте. Укажемъ, напр., следующее место въ „Старосветскихъ Помещикахъ“: „Я знаю, что многимъ очень не нравится (этотъ) звукъ (поющихъ дверей); но я его очень люблю, и если мне случится иногда услышать скрипъ дверей, тогда мне вдругъ такъ и запахнетъ деревней: низенькой комнаткой, озаренной свечкой въ старинномъ подсвечнике, ужиномъ, уже поставленномъ на столе; майской темной ночью, глядящею изъ сада, сквозь растворенное окно, на столъ, уставленный приборами; соловьемъ, который обдаетъ садъ, домъ и дальнюю реку своими раскатами; страхомъ и шорохомъ ветвей... и Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминанiй!“. Мы видимъ, что впечатленiя были слишкомъ ярки, чтобы не оставить по себе глубокаго следа навсегда. Известно также, что Гоголь въ интимной беседе охотно предавался воспоминанiямъ о своей школьной жизни, и притомъ не только въ беседе съ Данилевскимъ или Прокоповичемъ, но нередко и съ А. О. Смирновой, а однажды внесъ яркую картину своихъ школьныхъ развлеченiй въ „Мертвыя Души“. Все подобныя воспоминанiя Гоголя, какъ поэта, поражаютъ богатствомъ глубоко запавшихъ въ душу и слившихся навсегда о́бразовъ. Такъ, описывая недоуменiе школьника, проснувшагося отъ засунутаго въ носъ „гусара“, Гоголь по этому поводу даетъ намъ прекрасную картину солнечнаго ранняго утра: „Потянувши въ просонкахъ весь табакъ къ себе со всемъ усердiемъ спящаго, онъ“ (школьникъ) „пробуждается, вскакиваетъ, глядитъ какъ дуракъ, выпучивъ глаза во все стороны, и не можетъ понять, где онъ, что́ съ нимъ было, и потомъ уже различаетъ озаренныя косвеннымъ лучомъ солнца стены, смехъ товарищей, скрывшихся по угламъ, и глядящее въ окно наступившее утро, съ проснувшимся лесомъ, звучащимъ тысячами птичьихъ голосовъ, и съ осветившеюся рекою, тамъ и тамъ пропадающею блещущими загогулинами между тонкихъ тростниковъ, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потомъ уже, наконецъ, чувствуетъ, что въ носу у него сидитъ гусаръ“.
Но ни въ чемъ поэзiя детскихъ воспоминанiй не сказалась въ Гоголе такъ сильно, какъ въ его горячей любви къ малороссiйскимъ песнямъ и къ тому танцу „самому вольному, самому бешеному, какой только виделъ когда-либо светъ, и который, по своимъ мощнымъ изобретателямъ, названъ казачкомъ“. Особенно нравилась Гоголю въ этомъ танце и вообще въ казацкомъ разгуле какая-то отчаянная, заразительная веселость, которую онъ считалъ общимъ достоянiемъ и преимуществомъ славянской натуры. Казакъ, по словамъ его, „вслушиваясь въ звуки песни, чувствуетъ себя исполиномъ; душа и все существованiе раздвигается, расширяется до безпредельности. Онъ отделяется вдругъ отъ земли, чтобы ударить въ нее блестящими подковами и взнестись опять на воздухъ“.
„Песни сочиняются не съ перомъ въ руке“, — говоритъ онъ, — „не на бумаге, не съ строгимъ разсчетомъ, но въ вихре, въ забвенiи, когда душа звучитъ и все члены, разрушая равнодушное, обыкновенное положенiе, становятся свободнее, руки вольно вскидываются на воздухъ и дикiя волны восторга уносятъ его отъ всего“.
„Эта невоздержность и порывъ развернуться на все деньги замашка сильныхъ народовъ. Эта светлая, непритворная веселость, которой нетъ у другихъ народовъ, веселость эта прямо изъ природы; ею не хмель действуетъ; тотъ же самый народъ освищетъ пьянаго, если встретитъ его на улице“. Последнiя слова замечательно сходятся съ подобнымъ описанiемъ въ „Тарасе Бульбе“, где изображенъ разгулъ казака, который „беззаботно предавался воле и товариществу такихъ же, какъ самъ, гулякъ, не имевшихъ ни родныхъ, ни угла, ни семейства, кроме вольнаго неба и вечнаго пира души своей. Веселость была пьяна, шумна, но при всемъ томъ это не былъ черный кабакъ, где мрачно искажающимъ весельемъ забывается человекъ; это былъ тесный кругъ школьныхъ товарищей“. Но всего ярче эта особенность русскаго характера обрисована, конечно, въ известномъ лирическомъ отступленiи о „птице-тройке“: „И какой же русскiй не любитъ быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, не сказать иногда: „чортъ побери все!“ его ли душе не любить ея? Ея ли не любить, когда въ ней слышится что-то восторженно-чудное?“ Нельзя не отметить также, что съ этой точки зренiя Гоголь относился, можетъ быть, слишкомъ снисходительно и къ наклонности всякаго молодого русскаго „жить на фу-фу“, между темъ какъ немецъ „еще съ двадцатилетняго возраста, съ этого счастливаго времени, уже размеряетъ всю свою жизнь и никакого ни въ какомъ случае не делаетъ исключенiя“...
II.
Для ближайшаго ознакомленiя съ образомъ жизни и бытомъ малороссiйскихъ помещиковъ времени детства Гоголя и особенно съ темъ кругомъ, къ которому принадлежало семейство его родителей, мы можемъ въ настоящее время воспользоваться довольно живымъ и занимательнымъ историческимъ матерiаломъ, появившимся въ печати преимущественно въ последнiе годы. Очень благопрiятнымъ обстоятельствомъ является въ данномъ случае извлеченiе изъ-подъ спуда, хотя, можетъ быть, несколько запоздалое, такихъ любопытныхъ мемуаровъ, какъ записки С. В. Скалонъ и др., доставляющiя намъ данныя о жизни близкихъ съ родителями Гоголя семействъ: Тро́щинскаго (воспоминанiя Скалонъ и статья г. Ореуса), Капнистъ (въ „Воспоминанiяхъ Скалонъ“), наконецъ отчасти о ихъ собственномъ семействе („М. И. Гоголь“, бiографическiй очеркъ г. Трахимовскаго). Все эти источники более или менее сходятся въ томъ, что изображаютъ намъ въ весьма привлекательномъ свете старинный украинскiй бытъ. Въ этомъ радужномъ отраженiи былого добродушiя и приволья, безъ сомненiя, очень много идеализацiи, безъ которой трудно было обойтись самымъ правдивымъ людямъ, воскрешавшимъ въ своей памяти наиболее светлыя впечатленiя жизни. Все названные авторы мемуаровъ говорятъ намъ о кровномъ, дорогомъ, и самый разсказъ ихъ при этомъ носитъ заметные следы естественнаго увлеченiя и желанiя передать бумаге хоть часть техъ чувствъ, которыя пробуждались въ нихъ при одной мысли о родине и золотой поре молодости. Но все эти разсказчики заслуживаютъ полнаго доверiя и самое ихъ пристрастное увлеченiе даетъ жизнь и смыслъ даже незначительнымъ подробностямъ пережитого и перечувствованнаго. Мы видимъ изъ этихъ записокъ, какъ дружественныя отношенiя несколькихъ семействъ, связанныхъ между собой не простымъ знакомствомъ, но сердечной и теплой прiязнью, обусловливали живое участiе во всемъ, что̀ касалось судьбы каждаго изъ нихъ. При тогдашнихъ медленныхъ и неудовлетворительныхъ путяхъ сообщенiя, при некоторой замкнутости вследствiе этого тогдашняго помещичьяго круга, который составлялъ особый мiрокъ въ губернiи, при сохранявшемся еще тогда радушiи и гостепрiимстве, взаимныя посещенiя знакомыхъ помещиковъ носили характеръ самый задушевный и почти родственный, минуты свиданiя были отраднее, а прощанiе передъ более или менее продолжительной разлукой было менее натянуто и формально, чемъ мы это часто видимъ теперь. Василiй Афанасьевичъ и Марья Ивановна встречались, напримеръ, съ Капнистами и у себя въ доме, и въ ихъ именьи Обуховке, и въ Кибенцахъ у Тро́щинскаго, и всегда одинаково дружески и искренно. Иногда ихъ могло стеснять многолюдство, если душевное настроенiе не благопрiятствовало шумнымъ беседамъ, какъ это ясно изъ словъ одного письма Марьи Ивановны, жаловавшейся, „что надобно было помещаться въ Кибенцахъ съ Капнистами и съ другими женщинами и поздно слишкомъ ложиться, потому что после ужина все молодые люди всегда собираются, а для моей Машеньки не годится поздно ложиться, и мы отъ ужина тотчасъ уходили въ свою квартиру“. Но это всегда относилось только къ случайностямъ момента, и ни мало не свидетельствовало о холодности или равнодушiи. Если те же лица, при известныхъ обстоятельствахъ мешавшiя желанiю М. И. остаться съ собой наедине, навещали ее и особенно въ более счастливые часы въ Васильевке, то она бывала имъ отъ души рада и не знала, какъ ихъ принять и где посадить, относясь къ нимъ, какъ къ самымъ дорогимъ, близкимъ роднымъ. „Связи родственныя“ — говоритъ г. Трахимовскiй — „были теснее, отношенiя теплее“, — и мы, на основанiи этого почтеннаго и достовернаго свидетельства, съ большой уверенностью позволяемъ себе предположить, что, если въ то время, какъ всегда и везде, къ добрымъ соседскимъ и родственнымъ отношенiямъ присоединялись иногда зависть, лукавые умыслы, интриги (примеры этого мы видели въ первомъ томе настоящаго труда); если въ беседе близкихъ знакомыхъ таились кое-когда заднiя мысли или невысказанныя насмешки по адресу собеседниковъ, безъ чего трудно представить себе какое бы то ни было общество, где вообще искренность трудно иногда отделить хотя бы отъ условной светской лжи, — то все-таки было, безъ сомненiя, больше истинной прiязни и взаимнаго участiя, нежели это бываетъ въ настоящее время. До насъ случайно сохранилась, благодаря воспоминанiямъ Скалонъ, одна незначительная подробность, но подробность характерная и во многихъ отношенiяхъ драгоценная. Прощаясь съ С. В. Капнистъ (позднее Скалонъ), передъ отъездомъ изъ Нежина въ Петербургъ, юный Н. В. Гоголь сказалъ несколько многозначительныхъ и прочувствованныхъ словъ, какихъ не говорятъ поверхностно знакомымъ людямъ, а следовательно темъ более такихъ словъ мы не могли бы ожидать отъ скрытнаго Гоголя, если бы онъ не придавалъ въ эту торжественную минуту своей жизни серьезнаго значенiя самому прощанiю. Соображая эти слова со всеми остальными данными, известными намъ о Гоголе того времени, мы смело можемъ заключить, что слова эти не были пустой фразой хвастливаго юноши, но вырвались изъ души и были сказаны съ искреннимъ чувствомъ, иначе они бы и не врезались навсегда въ память уже взрослой женщины, тогда еще очень мало обращавшей вниманiя на слова казавшагося ей зауряднымъ знакомаго юноши. Ведь въ ея глазахъ онъ былъ, по ея собственнымъ словамъ, (да это тогда и не могло быть иначе), только сыномъ Марьи Ивановны, въ которомъ если и обращала на себя вниманiе его необыкновенная задумчивость, то собственно потому, что это безпокоило его мать, ея добрую знакомую. Впрочемъ и по личнымъ впечатленiямъ даже отъ разсказовъ людей, за давностью летъ припоминающихъ теперь лишь въ общихъ чертахъ это время (точнее — припоминавшихъ несколько летъ тому назадъ), мы могли бы, независимо отъ всехъ предыдущихъ соображенiй, придти къ такой же точно характеристике помещичьяго быта времени и среды родителей Гоголя. Все эти разсказы, можно сказать, дышали отголосками навсегда исчезнувшаго быта и строя жизни, и те же самыя лица, говоря о своихъ современныхъ отношенiяхъ, передавали ихъ совершенно другимъ тономъ, безъ того задушевнаго воодушевленiя, безъ какого-то особеннаго участiя до последней мелочи, касавшейся отдаленнаго прошлаго ихъ былыхъ друзей, къ которымъ они относились бо́льшей частью, какъ къ лучшимъ и самымъ дорогимъ роднымъ. Конечно, здесь трудно отделить общечеловеческое отъ свойственнаго данному историческому моменту, за что я и не берусь; но мне хотелось бы въ дополненiе къ извлеченному изъ печатныхъ источниковъ передать здесь и то непосредственное впечатленiе, которое, будучи вполне согласно съ другими источниками, ихъ дополняетъ и подтверждаетъ. Г. Трахимовскiй живо рисуетъ намъ въ немногихъ строкахъ этотъ прежнiй бытъ малороссiйскихъ помещиковъ круга родителей Гоголя, разсказывая о родственникахъ и многочисленныхъ соседяхъ, „посещавшихъ Васильевку, проводившихъ целые дни подъ кровомъ Марьи Ивановны, катавшихся по обширному живописному пруду, осененному старыми деревьями, пользовавшихся широкимъ гостепрiимствомъ всегда милой, любезной, веселой и гостепрiимной хозяйки“. Мы обращаемъ особенное вниманiе на эти строки, въ виду ихъ полнаго соответствiя съ другими свидетельствами и той характерной черты, что авторы всехъ названныхъ воспоминанiй, какъ будто сговорившись, упоминая о тогдашнемъ быте, рисуютъ его радушiе, чистосердечiе и приволье. Чудная природа Малороссiи является другой причиной, вследствiе которой во всехъ ихъ описанiяхъ мы встречаемъ те же роскошныя краски, неизбежно требуемыя характеромъ изображаемой местности и внешней обстановки; очень естественно и понятно, что всюду мы встречаемъ въ ихъ разсказе прелесть тенистыхъ садовъ, привлекавшихъ своимъ привольемъ самихъ помещиковъ и ихъ гостей въ жаркiе дни малороссiйскаго лета, когда оживленные разговоры и веселый смехъ раздавались въ беседкахъ и по дорожкамъ, везде чувствуемъ и слышимъ присутствiе неподражаемаго малороссiйскаго юмора въ шуткахъ и въ разсказахъ, везде встречаемъ генiй малороссiйскаго благодушiя и безпечности. Очень понятно, что ни одинъ изъ разсказчиковъ не могъ позабыть въ своемъ мемуаре описанiя малороссiйской природы, обаянiе которой внушаетъ всегда такую пламенную привязанность малороссамъ къ ихъ родине. (Здесь мы имеемъ въ виду не только семейство Данилевскихъ, но и близкую съ детства къ семейству М. И. Гоголь Александру Ивановну Псiолъ, жившую недавно въ Москве вместе съ княжной Варварой Николаевной Репниной и скончавшуюся въ конце восьмидесятыхъ годовъ). — Затемъ довольно часто встречающейся особенностью въ среде малороссiйскихъ помещиковъ являлась наклонность къ общественнымъ развлеченiямъ, какъ въ тесномъ кругу отдельныхъ семействъ, такъ и въ такихъ широкихъ местныхъ центрахъ, какими были притягивавшiя въ свои недра многочисленныхъ гостей изъ окрестныхъ деревень и ближайшихъ городовъ богатыя поместья такихъ магнатовъ, какъ: Тро́щинскiй, Гудовичъ и другiе. Здесь мы находимъ много блеска и великолепiя, веселья и роскоши. Кроме широкаго гостепрiимства здесь поражаетъ и неразлучное съ нимъ въ те времена приживательство; напримеръ, у Тро́щинскаго поселился на несколько летъ заезжiй офицеръ Барановъ, въ семействе графовъ Капнистъ некто Григоровскiй, у Марьи Ивановны Гоголь — какая то Лукерья Федоровна, (отплатившая потомъ ей черною неблагодарностью), Марья Борисовна, Е. П. Грибоедова и проч.
праздничные дни утромъ все домашнiе отправлялись въ церковь, по возвращенiи домой садились за столъ, завтракали, потомъ спешили насладиться прохладой где-нибудь въ тени, недалеко отъ реки; по колокольчику сходились къ обеду, вечеромъ устраивали гулянье въ окрестностяхъ деревни и т. д.
Въ домахъ помещиковъ, даже незажиточныхъ, всего было вдоволь: „домъ Гоголей“, — по словамъ Трахимовскаго, — „былъ всегда — полная чаша; домъ небольшой, но поместительный, обширный и живописный садъ и прудъ, многочисленная прислуга, сытный обедъ, конечно деревенскiй, приличные экипажи и лошади“ и проч. Къ этому перечню предметовъ, дающихъ намъ представленiе о скромномъ счастье помещиковъ со средствами родителей Гоголя, мы прибавили бы еще для дополненiя картины красивое местоположенiе и такую очаровательную роскошь, какъ неумолкаемое пенiе соловьевъ въ саду по вечерамъ, а въ именьи семейства Капнистовъ — Обуховке, по словамъ С. В. Скалонъ, „при восходе солнца или вечеромъ при лунномъ свете видъ бывалъ очарователенъ: особенно онъ бывалъ хорошъ, когда луна серебристымъ столбомъ блестела надъ рекой, въ которую смотрелись покрытыя густымъ лесомъ горы, при шуме мельницъ, похожемъ на вечный шумъ водопада и при немолчныхъ треляхъ и раскатахъ соловьевъ, оглашавшихъ чутко-спящiй воздухъ упоительнымъ пенiемъ“. Въ панскихъ домахъ этихъ помещиковъ, гораздо более богатыхъ, нежели семейство Марьи Ивановны Гоголь, была, конечно, уже заметная роскошь, дававшая себя знать и въ мелочахъ, напр., во множестве домашнихъ украшенiй, птицъ, цветовъ, оранжерей....
Отношенiя помещиковъ Гоголевской среды къ крестьянамъ были, вообще говоря, сравнительно очень добрыя и хорошiя. „Возвращаясь изъ церкви“, — повествуетъ С. В. Скалонъ, — „мы видели толпы крестьянъ, бежавшихъ въ нарядныхъ и пестрыхъ одеждахъ къ господскому дому и на островъ, где въ разныхъ местахъ, между деревьями, приготовлялись столы для ихъ угощенiя, где уже играла музыка и были устроены различныя качели. Молодые крестьяне и старики подходили съ радостнымъ видомъ къ дяде и тетке усердно поздравляя ихъ съ праздникомъ“. Но, конечно, этого нашего заключенiя не следуетъ распространять слишкомъ широко; если мы обратимся за сведенiями для полной характеристики всего обширнаго класса малороссiйскихъ помещиковъ начала нынешняго столетiя къ запискамъ путешественниковъ, то намъ придется отметить въ большинстве случаевъ противоположныя и очень неутешительныя явленiя стариннаго малороссiйскаго быта. Некоторые изъ нашихъ путешественниковъ, заглянувшихъ между прочимъ въ отдаленные уголки Малороссiи, представляютъ намъ положенiе малороссiйскихъ помещичьихъ крестьянъ въ общемъ крайне незавиднымъ: очевидно, гуманные помещики составляли не частое явленiе. Матерiальное и экономическое положенiе крестьянъ было въ большинстве случаевъ бедственное: ихъ жилища, не смотря на известную любовь малороссiянъ къ чистоте и опрятности, часто поражали крайней нищетой; скота у крестьянъ было крайне недостаточно; среди всего крестьянскаго населенiя свирепствовали болезни, при чемъ наиболее ужаснымъ бичемъ являлись болезни венерическiя, по словамъ одного путешественника, сделавшiяся почти нацiональной украинской болезнью. Везде „дома-хижины, трубы на нихъ — хворостяныя, иногда связанныя соломой“. При такомъ устройстве домовъ и при отсутствiи пожарныхъ инструментовъ, упомянутый путешественникъ выражаетъ изумленiе, какъ по всей Малороссiи еще не выгорели все города и деревни. Всякому, кто знаетъ достаточно нашъ нацiональный характеръ, не покажется удивительнымъ резкое противоречiе последнихъ словъ съ предыдущей характеристикой отношенiй къ крестьянамъ некоторыхъ помещиковъ средней руки. Дело въ томъ, что недостаточная степень развитiя и крайняя безпечность вполне объясняютъ, какъ легко могло у нашихъ помещиковъ иногда даже действительно доброжелательное отношенiе къ крестьянамъ уживаться съ преступнымъ нераденiемъ о самыхъ насущныхъ ихъ потребностяхъ.
блиставшихъ изяществомъ архитектуры, съ ихъ обширными службами и образцовыми домашними приспособленiями, съ парками и украшенiями роскоши во вкусе блестящаго века Екатерины Второй, — къ чести некоторыхъ изъ этихъ помещиковъ, мы встречаемъ у нихъ иногда заботы не только объ экономическомъ благосостоянiи, но и о нравственномъ развитiи своихъ крестьянъ. Въ некоторыхъ такихъ именiяхъ процветало скотоводство (местами даже встречались целые обширные конные и овечьи заводы), оживленная фабричная деятельность и проч. Но санитарныя условiя были везде совершенно неудовлетворительны, начиная съ полнейшаго почти отсутствiя врачей; такъ, по словамъ одного путешественника, врача Гуна, даже въ Яготине (именьи графа Алексея Кирилловича Разумовскаго, впоследствiи перешедшаго въ руки малороссiйскаго военнаго губернатора Н. Г. Репнина) „врачебная часть находилась въ самомъ жалкомъ состоянiи“. Тотъ же Гунъ свидетельствуетъ, что во время его поездки по Малороссiи, отъ Почепа до Кiева, на разстоянiи пятисотъ верстъ, „ни доктора, ни лекаря“, такъ что „даже города страдали отъ полнаго отсутствiя врачебнаго персонала“. Приводя эти слова, мы имеемъ въ виду не столько указать на равнодушiе помещиковъ къ нуждамъ крепостныхъ, сколько обрисовать культурный уровень этого сословiя и всей страны. Въ уездномъ городе Черниговской губернiи, Почепе, въ первомъ десятилетiи нынешняго века, былъ всего только одинъ штатный лекарь, „за глубокой старостью къ врачеванiю не способный“. После этого нельзя не оценить просвещеннаго почина, сделаннаго Тро́щинскимъ, державшимъ при себе врача и предоставлявшимъ пользоваться его услугами, этой исключительной роскошью даже среди тогдашнихъ богатыхъ вельможъ, своимъ прiятелямъ и знакомымъ (известному поэту Василiю Васильевичу Капнисту, Василью Афанасьевичу Гоголю и многимъ другимъ). Зато, съ другой стороны, мелкое тщеславiе и наклонность къ блеску заставляли такихъ помещиковъ окружать себя сказочной обстановкой, разрешать себе всевозможныя развлеченiя и удовольствiя, не исключая и весьма предосудительныхъ и греховныхъ, въ роде соблазнительныхъ отношенiй къ своимъ крепостнымъ девушкамъ, красы которыхъ нередко служили также предметомъ угощенiя заезжихъ соседей. Вообще, какъ и въ другихъ местностяхъ Россiи, помещики въ Украйне купались въ блаженстве счастья и изобилiя, отчасти погружаясь въ грязную тину разврата и срывая всевозможные цветы удовольствiя, и уделяя иногда лакомые куски своимъ прiятелямъ и угодникамъ. „Весело и роскошно жили такiе помещики“ — разсказываетъ г. Синицкiй: — и сами веселились и, принимая массу гостей, давали возможность веселиться и другимъ, а своихъ крепостныхъ умели заставить доставлять себе не только все необходимое для жизни, но и эстетическiя удовольствiя“.... На зиму помещики переезжали иногда въ столицы или въ губернскiй городъ.
̀ касается последняго, то онъ въ начале нынешняго века имелъ довольно жалкiй видъ: каменныхъ домовъ почти не было; если же они попадались, то это были почти наверное казенныя зданiя. Общество губернское было въ огромномъ большинстве глубоко невежественное. Сколько-нибудь просвещенная часть населенiя могла быть разделена, по словамъ сотрудника „Московскаго Вестника“ и друга Погодина, Мельгунова, на три разряда: на дилеттантовъ, читающихъ все безъ разбора и безъ малейшаго представленiя о системе и цели чтенiя, — на заносчивыхъ недоучекъ, которымъ полученные правдами и неправдами дипломы среднихъ, а иногда даже и высшихъ учебныхъ заведенiй, внушали притязанiе на роль непогрешимыхъ литературныхъ судей, которые пускались вкривь и вкось критиковать литературныя произведенiя съ большой развязностью и аппломбомъ, — и наконецъ на весьма немногочисленную горсть действительно образованныхъ людей, которые естественно старались держаться особнякомъ среди такого общества.
Такимъ представляется намъ помещичiй кругъ во времена детства Гоголя на основанiи сведенiй, не только касающихся знакомыхъ ему семействъ, но и на основанiи свидетельствъ некоторыхъ путешественниковъ вообще о быте малороссiйскихъ помещиковъ. Несмотря на все недостатки этого быта, представлявшiеся иногда вопiющими холодному взору посторонняго наблюдателя, въ немъ было также много въ высшей степени привлекательныхъ и симпатичныхъ сторонъ, которыя способны вместе съ очаровательной природой этой страны вдохнуть къ себе вполне искреннее и глубокое чувство любви, никогда не умирающей особенно въ благодарныхъ сердцахъ коренныхъ сыновъ Украйны.
III.
въ немъ зашевелилось сочувствiе къ этой „резкой черте, которою отличается доныне отъ другихъ русскихъ братьевъ своихъ южный россiянинъ“. Глядя на сцену деревенскаго театра Тро̀щинскаго, онъ впервые переживалъ сильныя художественныя впечатленiя, и они также были неразрывно связаны съ родной Украйной, ея бытомъ и нравами. Вообще въ его домашней обстановке не было недостатка въ пище для развитiя глубокихъ патрiотическихъ симпатiй: его мать прекрасно знала малороссiйскiя народныя преданiя и поверiя, одна изъ бабушекъ обладала тонкимъ малороссiйскимъ юморомъ, одна изъ тетокъ съ увлеченiемъ пела по целымъ днямъ малороссiйскiя песни, такъ что Гоголь, въ одномъ изъ писемъ къ Данилевскому, гостившему однажды въ его отсутствiе въ Васильевке, высказываетъ уверенность, что она уже напела ему уши песнями по богрендомъ-духтеромъ песенъ. Между соседями Гоголя не было также недостатка въ людяхъ, представлявшихъ собой коренные малороссiйскiе типы. Такъ какъ Гоголь такимъ образомъ воспитался въ чисто нацiональной сфере, то въ немъ всегда, при каждомъ поводе, просыпался истинный малороссiянинъ. При своей известной скрытности онъ былъ несравненно общительнее съ земляками; въ Петербурге, напр., по воспоминанiямъ не только Анненкова, но Данилевскаго, Прокоповича, Пащенка и другихъ, Гоголь въ кружке нежинцевъ являлся истинно-добрымъ товарищемъ, а въ первые же прiезды въ Москву общая любовь къ Украйне, въ силу какого-то магическаго притяженiя, сразу сблизила его съ Максимовичемъ и особенно съ Щепкинымъ, съ которымъ они всегда уединялись вдвоемъ где-нибудь въ уголке и отводили душу въ сердечной беседе; то же чувство симпатiи въ немъ, еще застенчивомъ юноше, победило неловкую робость передъ блестящей фрейлиной Россетъ, лишь только она заговорила съ нимъ объ Украйне, въ которой провела самое раннее детство. Со временемъ недоброжелатели Гоголя, замечая въ немъ эту страсть къ Малороссiи, усматривали что-то недружелюбное, какое-то „невольно вырвавшееся небратство“, напр., въ такомъ невинномъ выраженiи, какъ „два русскихъ мужика“, и провозгласили его за это „врагомъ Россiи“, утверждая съ другой стороны, что „вся хохлацкая душа Гоголя вылилась въ „Тарасе Бульбе“. Въ самомъ Риме, упоенный прелестью Италiи, Гоголь между прочимъ ценилъ ее и за находимое въ ней сходство съ Малороссiей. Въ одинъ изъ последнихъ прiездовъ на родину Гоголя покоробило и непрiятно поразило смущенiе одной матери-баловницы при малороссiйскомъ произношенiи ея маленькимъ сыномъ слова вареники. Подобныхъ мелкихъ и крупныхъ случаевъ можно было бы указать множество. Наконецъ, еще за годъ до кончины, когда онъ страшно состарелся душевно, достаточно было ему услышать звуки родныхъ мелодiй, чтобы все въ немъ встрепенулось и ярко вспыхнула едва тлеющая искра воодушевленiя. Кн. Репнина разсказывала намъ, какъ Гоголь, во время своей жизни въ Одессе въ доме ея отца, прiобрелъ себе этимъ поэтическимъ энтузiазмомъ общую любовь, не исключая даже прислуги и дворни, которая восхищалась, во-первыхъ, темъ, что „сочинитель“ молится совсемъ какъ простой человекъ, кладетъ земные поклоны и, вставая, сильно встряхиваетъ волосами, и во-вторыхъ, что онъ любитъ петь и слушать простыя песни. Кроме того, той же кн. Репниной случилось и раньше убедиться въ страстномъ чувстве любви Гоголя къ Украйне, ярко выразившемся однажды, когда, гуляя съ нею, по возвращенiи изъ Іерусалима, въ саду родового поместья Репниныхъ, въ Яготине (въ Малороссiи), онъ вдругъ началъ восторгаться высокими, рослыми деревьями (кленами) и вообще растительностью Украйны. Сначала этотъ внезапный приливъ восхищенiя показался княжне напускной аффектацiей, но когда она переехала потомъ съ отцомъ въ Одессу и убедилась въ преимуществе малороссiйской растительности, она припомнила этотъ случай и поняла Гоголя...
„Запискахъ о жизни Гоголя“ Кулиша читаемъ также разсказъ о немъ Н. Д. Белозерскаго, рисующiй Гоголя въ разсматриваемую пору довольно живо между прочимъ и со стороны его нацiональныхъ симпатiй. „Одинъ изъ моихъ прiятелей, Н. Д. Белозерскiй“, — сообщалъ г. Кулишъ, — „посещая въ Нежине бывшаго инспектора гимназiи князя Безбородко, Белоусова, видалъ у него студента Гоголя, который былъ хорошо принятъ въ доме своего начальника и часто приходилъ къ его двоюродному брату, тоже студенту, Божко, для ученическихъ занятiй. Онъ описываетъ будущаго поэта въ то время немного сутуловатымъ и съ походкою, которую всего лучше выражаетъ слово . Впоследствiи они встретились уже какъ старые знакомые въ Петербурге, въ эпоху „Вечеровъ на Хуторе“ и „Миргорода“. Белозерскiй нашелъ Гоголя уже прiятелемъ Пушкина и Жуковскаго, у которыхъ онъ проживалъ иногда въ Царскомъ Селе. Это была самая цветущая пора въ жизни поэта. Онъ писалъ все сцены изъ воспоминанiй родины, трудился надъ „Исторiею Малороссiи“ и любилъ проводить время въ кругу земляковъ. Тутъ-то чаще всего видели его такимъ оживленнымъ, какъ разсказываетъ Гаевскiй въ своихъ „Заметкахъ для бiографiи Гоголя“.