Машинский С.: Гоголь и "Дело о вольнодумстве"

ГОГОЛЬ

И «ДЕЛО О ВОЛЬНОДУМСТВЕ»

Статья С. Машинского *

Гоголь окончил «гимназию высших наук» девятнадцатилетним юношей, летом 1828 г. Тремя годами раньше Россия пережила большие политические события, отзвуки которых докатились до далекого Нежина.

Гром пушек на Сенатской площади разбудил целое поколение передовых русских людей. Глубокие язвы крепостнической действительности все более обнажались, и это не могло не способствовать процессу политического расслоения общества. Все больше становилось людей, понимавших подлую сущность самодержавно-крепостнического строя и необходимость решительной борьбы с ним. Память о декабристах, как о славных борцах, трагических жертвах самодержавия, свято хранилась в передовых слоях русского общества. Со всех концов империи стекались в Петербург донесения агентов Бенкендорфа о крайне тревожном «состоянии умов». То тут, то там, в самых различных местах страны стихийно прорывалось наружу «дум высокое стремленье», погасить которое правительство Николая I оказалось, в конце концов, бессильным.

События 14 декабря в Петербурге и вспыхнувшее почти одновременно восстание Черниговского полка на Украине (29 декабря 1825 — 3 января 1826 г.) не прошли стороной мимо Нежина. Под влиянием растущего в стране недовольства феодально крепостническим строем в «гимназии высших наук» в 1827 г. возникло так называемое «дело о вольнодумстве», в которое была замешана значительная часть профессоров и учеников.

Это «дело» представляет интерес не только как важный исторический факт, но и как событие, имеющее непосредственное отношение к биографии Гоголя. Оно чрезвычайно ярко раскрывает ту политическую атмосферу, в условиях которой жил Гоголь в последние годы своего пребывания в гимназии — то есть в период, непосредственно предшествовавший его выходу на большую литературную дорогу.

«Дело о вольнодумстве» давно привлекало к себе внимание исследователей. Фактическая сторона «дела» частично освещалась в работах Н. А. Лавровского ¹, И. А. Сребницкого ², В. И. Саввы ³. Однако многие политические аспекты «дела» в этих работах оказались явно приглушенными и затушеванными. Н. Лавровский, например, был склонен считать, что «дело о вольнодумстве» оказалось сильно раздутым и что в его основе лежали «личные и мелкие неудовольствия» между профессорами Билевичем и Белоусовым ⁴. Подобную же точку зрения защищал и В. И. Савва.

Между тем, нежинское дело имело ясно выраженный политический характер и представляло собой своеобразный отзвук 14 декабря 1825 г. Уже одно то обстоятельство, кстати не известное ранее исследователям, что событиями, разыгравшимися в Нежине, занимался лично А. Х. Бенкендорф и что в III Отделении было заведено специальное досье на участников дела — решительно опровергает легенду о якобы личной подоснове «дела о вольнодумстве».

Материалы, выявленные нами в трех архивах (в Ленинграде, Нежине и Москве), позволяют не только полнее раскрыть фактическую историю этого дела, но и уяснить его истинный политический смысл.

I

6 января 1830 г. начальник 6-го отделения пятого округа корпуса жандармов, майор Матушевич, резиденция которого находилась в Чернигове, рапортом донес Бенкендорфу «некоторые сведения» о событиях, происходивших в течение последних нескольких лет в нежинской «гимназии высших наук». На рапорт была наложена резолюция Бенкендорфа: «В оригинале сообщить кн. К. А. Ливену». Кроме этого донесения в III Отделение поступил анонимный донос из самой гимназии, от профессора Билевича. Некоторое время спустя Бенкендорф направил все дело министру просвещения Ливену вместе с письмом, в котором сообщал, что получил «частным образом некоторые бумаги, относящиеся до преподавания наук в нежинской гимназии князя Безбородко», и счел должным препроводить их ему для расследования ⁵.

В Министерство просвещения давно уже поступали сигналы о «неблагополучии «в нежинской гимназии ⁶, но им не придавали особого значения. Лишь после вмешательства Бенкендорфа в министерстве спохватились. Ливен принял решение немедленно направить в Нежин, для тщательного расследования дела на месте, «надежного чиновника». Выбор пал на члена Главного правления училищ, действительного статского советника Э. Б. Адеркаса. 5 февраля Ливен предложил Адеркасу отправиться в Нежин с целью исследовать «нравственные достоинства и учебные способности профессоров», равно как и «нравственность и дух учащихся», дабы иметь возможность «принять надлежащие меры к искоренению зла, если оно подлинно существует» ⁷.

Адеркас вместе с прикомандированным к нему коллежским секретарем Деллем 24 февраля прибыл в Нежин. Он тотчас же связался с полицеймейстером Нежина и предложил установить секретное наблюдение за подозреваемыми в крамоле профессорами. Уполномоченный министра был наделен чрезвычайными правами. Директору гимназии Ясновскому предписывалось находиться в полной от него зависимости и все его приказания исполнять «в точности и немедленно». По прибытии в гимназию Адеркас развил бурную деятельность. Он затребовал огромное количество документов о работе гимназии почти за весь период ее десятилетнего существования, лично допрашивал профессоров и учеников. Пребывание Адеркаса в Нежине затянулось на три месяца. 21 мая 1830 г. он уехал в Петербург.

«дело о вольнодумстве». Они состоят из восемнадцати дел, насчитывающих, в общей сложности, около двух тысяч страниц текста. В течение ста двадцати лет хранились они в фондах Министерства народного просвещения (ныне — в Центральном историческом архиве в Ленинграде), не обратив на себя внимания исследователей и, как это ни странно, — даже тех, которые специально занимались историей нежинской «гимназии высших наук».

Открытие «гимназии высших наук князя Безбородко» состоялось 4 августа 1820 г. Гимназия принадлежала к числу привилегированных учебных заведений. Ее задача состояла в «приуготовлении юношества на службу государству». По уставу она вместе с Демидовским высших наук училищем в Ярославле и Ришельевским лицеем в Одессе занимала «среднее место между университетами и низшими училищами» и почти равнялась первым, отличаясь от вторых как «высшей степенью преподаваемых в ней наук», так и особыми «правами и преимуществами» ⁸. В течение девяти лет гимназия должна была дать своим воспитанникам среднее и высшее образование и по окончании — звание кандидата с правом на чин двенадцатого класса или действительного студента с правом на чин четырнадцатого класса. Аттестаты, выдававшиеся гимназией, обладали «равной силой» с аттестатами университета и освобождали «получивших оные от испытания для производства в высшие чины».

НЕЖИНСКАЯ ГИМНАЗИЯ ВЫСШИХ НАУК КН. БЕЗБОРОДКО, В КОТОРОЙ В 1821—1828 гг. УЧИЛСЯ ГОГОЛЬ

Акварель О. Б. Визеля, 1830-е гг.

Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

Нежинская гимназия тщательно ограждалась от «крамольных» влияний извне. Здесь была установлена суровая дисциплина, за соблюдением которой следили воспитатели и надзиратели.

Вся система обучения была направлена к тому, чтобы воспитать в учениках «ревность к царю и отечеству» и качества, которые соответствовали бы формуле: «не думать, не рассуждать, но повиноваться».

Хотя нежинская гимназия принадлежала к числу весьма привилегированных учебных заведений, однако преподавание многих наук было поставлено неудовлетворительно. И это объяснялось, прежде всего, составом педагогов, значительная часть которых мало соответствовала своему назначению. Назовем среди них К. А. Мойсеева, П. И. Никольского, И. Г. Кулжинского, Х. Н. Иеропеса.

Во главе этой группы преподавателей стоял старший профессор политических наук Михаил Васильевич Билевич, сыгравший наиболее подлую роль в «деле о вольнодумстве».

Формулярный список Билевича весьма любопытен. Билевич прибыл в нежинскую гимназию в декабре 1821 г. До этого в течение пятнадцати лет он был учителем естественных наук и немецкого языка в Новгород-Северской гимназии, в которой он, кроме того, в разное время преподавал коммерцию, технологию и «опытную физику». Сначала Билевич был определен в нежинскую гимназию на вакансию профессора немецкой словесности, а два года спустя назначен профессором политических наук.

Билевич с первых же дней своего пребывания в гимназии зарекомендовал себя как отъявленный реакционер, человек невежественный и бездарный. Лекции его, по отзывам учеников, были нестерпимо скучны. Они представляли собой элементарный пересказ общеизвестных учебников, в котором не было ни единого проблеска оригинальной, свежей мысли.

Воспитанники гимназии побаивались Билевича и ненавидели его. Терпеть его не мог и Гоголь, называвший Билевича и его единомышленников «профессорами-школярами» ⁹.

В мае 1825 г. в гимназию был определен в качестве младшего профессора политических наук Николай Григорьевич Белоусов, год спустя назначенный еще и на должность инспектора пансиона. В отличие от многих старых преподавателей — формалистов и рутинеров — Белоусов был человеком передовых убеждений. Он читал курс естественного права. В своих лекциях Белоусов развивал глубокие идеи, увлекательно рассказывал о естественном праве человеческой личности на свободу, о великой пользе просвещения для народа, возбуждал в умах своих воспитанников острую критическую мысль. Лекции профессора Белоусова находили живой отклик у гимназистов, и вскоре он стал их любимейшим педагогом.

Среди свободомыслящей части преподавателей должны быть названы Казимир Варфоломеевич Шапалинский — старший профессор математических наук, Иван Яковлевич Ландражин — профессор французского языка и словесности, Федор Иосифович (Фридрих-Иосиф) Зингер — младший профессор немецкой словесности, кроме того близко стоявшие к этой группе — младший профессор латинской словесности Семен Матвеевич Андрущенко и Никита Федорович Соловьев — профессор естественных наук. Почти все они были приглашены на работу в Нежин Иваном Семеновичем Орлаем, занимавшим в 1821—1826 гг. пост директора гимназии. Это был человек широко, почти энциклопедически образованный и несомненно прогрессивных убеждений. Именно при Орлае и по его инициативе было введено в «гимназии высших наук» преподавание естественного права.

Орлай пользовался большой симпатией среди воспитанников гимназии. О нем с уважением упоминает в своих письмах Гоголь. Орлай владел имением близ Кибинец, где жил Д. П. Трощинский, через которого с Орлаем познакомился В. А. Гоголь, отец будущего писателя, и на протяжении ряда лет вел с ним переписку.

Незадолго до возникновения «дела о вольнодумстве» Орлай был назначен директором Ришельевского лицея в Одессе, где и умер в 1829 г. В материалах следствия по делу о вольнодумстве его имя упоминается часто в ряду основных виновников «беспорядков» в гимназии. Упомянутый выше начальник 6-го отделения пятого округа корпуса жандармов майор Матушевич, сообщая в январе 1830 г. Бенкендорфу о «беспорядках» в нежинской гимназии, называл Орлая, к тому времени уже покойного, человеком, склонным к тайным обществам и имевшим «сношения с людьми, обличенными в злых умыслах противу правительства» ¹⁰. Смерть Орлая помешала Николаю I расправиться с ним так же, как это было сделано в отношении целой группы преподавателей гимназии.

Главный обвиняемый по делу о вольнодумстве, Н. Г. Белоусов, был приглашен Орлаем читать именно ту самую дисциплину, которую до него преподавал Билевич. Деятельность Белоусова в самом непродолжительном времени стала вызывать ярость у реакционной части преподавателей гимназии. Против него начались интриги. Главным организатором их оказался профессор Билевич.

В июле 1826 г. Орлая вызвали в Москву; обязанности директора гимназии были временно возложены на Билевича. Оказавшись у власти, Билевич стал требовать от Белоусова немедленного представления конспектов по курсу естественного права. Белоусов не только не выполнил это требование, но, как заявил Билевич, «еще превратил оное требование в насмешку».

Билевичем, Белоусов был поражен ошибочными ответами ряда учеников, на которые совершенно не реагировал экзаминатор. Белоусов поправил одного из отвечающих. Тогда грубо вмешался Билевич. Выйдя из себя, Белоусов воскликнул: «Я вижу, что ни ученики, ни профессор ничего не знают».

1 октября 1826 г., после отъезда Орлая в Одессу, исполняющим обязанности директора гимназии был назначен профессор Шапалинский. Он ненавидел Билевича и всячески поддерживал Белоусова. Билевич с неослабевающей силой продолжал преследовать Белоусова. Когда 11 декабря он обратился в конференцию с очередной кляузой на Белоусова, исполняющий обязанности директора публично заявил: «Я не буду Шапалинский, ежели пущу сие мнение в ход».

Отношения между двумя группами преподавателей гимназии становились все более напряженными. Конфликт постепенно вовлекал в свою орбиту и значительную часть воспитанников.

Тягостная атмосфера схоластики, царившая на уроках многих преподавателей, заставляла учеников искать удовлетворения своих духовных интересов вне школьных аудиторий.

В гимназии была библиотека, но подбор книг в ней, повидимому, мало удовлетворял гимназистов, и они решили в складчину организовать свою частную библиотеку. О характере внеклассного чтения гимназистов свидетельствует их увлечение произведениями Пушкина, Грибоедова, Рылеева; они следили за новинками литературы, выписывали журналы «Московский телеграф», «Московский вестник», альманах Дельвига «Северные цветы».

Среди учеников наблюдался интерес к литературному творчеству. Здесь пробовали свое перо, кроме Гоголя, Н. В. Кукольник, Е. П. Гребенка, В. И. Любич-Романович, Н. Я. Прокопович и другие. На протяжении нескольких лет в гимназии существовал литературный кружок, на собраниях которого обсуждались произведения школьных авторов; издавались рукописные альманахи и журналы, до нас, к сожалению, не дошедшие.

Осенью 1826 г. надзиратель Зельднер доложил незадолго до того вступившему в должность инспектора гимназии Белоусову, что он обнаружил у воспитанников большое количество книг и рукописей, «несообразных с целью нравственного воспитания». Поскольку этот эпизод угрожал широкой оглаской, Белусов приказал отнять бумаги и книги у учеников и о случившемся 27 ноября 1826 г. сообщил рапортом исполнявшему обязанности директора Шапалинскому.

Билевич и Никольский неоднократно требовали от Белоусова представления в конференцию указанных материалов. Под всякими предлогами Белоусов уклонялся от этого, навлекая на себя обвинения в покрывательстве «безнравственного поведения» учеников.

Даже в самый разгар дела о вольнодумстве, когда над Белоусовым нависло опасное политическое обвинение, он отказывался выдать отнятые у гимназистов материалы, пренебрегая приказаниями конференции и нового директора гимназии Ясновского, вступившего в должность в октябре 1827 г. Когда Ясновский впервые предложил Белоусову показать ему отнятые у учеников сочинения, последовал ответ, что он «имеет причины их удерживать у себя». Наконец, когда Ясновский однажды в полной конференции потребовал немедленно представить эти сочинения, Белоусов заявил, что у него никаких книг и сочинений... не сохранилось!

Своей тактики Белоусов продолжал держаться и после приезда уполномоченного министра — Адеркаса, неоднократно напоминавшего ему о необходимости представить отнятые у воспитанников бумаги и книги. Три с половиной года хранил Белоусов тайну. И, наконец, должен был ее раскрыть, когда 11 апреля 1830 г. разъяренный Адеркас в грубой форме приказал ему немедленно представить материалы.

В делах Адеркаса хранится написанный рукой Белоусова «Реестр книгам и рукописям», представляющий выдающийся интерес. Он состоит из четырех разделов ¹¹.

«A. Журналы и альманахи, кои составлены были воспитанниками гимназии до вступления моего в должность инспектора».

Здесь мы впервые узнаем названия ряда выходивших в гимназии рукописных журналов, в которых, несомненно, принимал участие Гоголь. Помимо известных изданий «Метеор литературы» (который в материалах Адеркаса называется «богомерзким и богопротивным») и «Парнасский навоз», в этом перечне названы журналы «Северная заря» (1826, 1, 2, 3), «Литературное эхо» (1826, № 1—7, 9—13), альманах «Литературный промежуток, составленный в один день + ½ Николаем Прокоповичем 1826 года», и какое-то безымянное издание — «литературное что-то», — как называет его Белоусов (1826, № 2).

Любопытно, что все перечисленные рукописные издания датированы одним годом. По словам Белоусова, в том же 1826 г. ученики «сочиняли и составляли разные журналы и альманахи, коих тогда число было более десяти». Это наглядно свидетельствует об интенсивности литературной жизни в гимназии. И. А. Сребницкий, разбирая в начале нынешнего столетия нежинский архив, с огорчением отметил, что в нем не оказалось «совершенно никаких упоминаний о журнальной деятельности нежинских гимназистов, и в числе их Гоголя». До сих пор не были даже известны многие названия рукописных изданий, выходивших в гимназии.

П. А. Кулиш в своих «Записках о жизни Н. В. Гоголя», ссылаясь на рассказ одного из нежинских учеников, упоминает о журнале «Звезда», издававшемся в гимназии ¹². В 1884 г. в «Киевской старине» была опубликована статья С. И. Пономарева с описанием одного номера журнала «Метеор литературы», случайно оказавшегося в его распоряжении. Автор статьи высказал предположение: не тот ли это самый журнал, который упоминает Кулиш? «В названии его, — писал С. И. Пономарев, — биографу легко можно было обмолвиться: „Метеор“, „Звезда“ несколько близки друг к другу и могли смешаться в памяти» ¹³.

УКРАИНСКИЙ БАЗАР

Акварель В. И. Штернберга, 1836 г.

Эрмитаж, Ленинград

«Реестр» Белоусова позволяет внести бо́льшую ясность в этот вопрос. Предположение С. И. Пономарева оказывается неверным. «Звезда» никакого отношения к «Метеору литературы» не имеет; это другое рукописное издание — очевидно, именно то, которое в «Реестре» называется «Северная заря».

Название журнала естественно наводит на мысль, что ученикам гимназии высших наук был знаком альманах Рылеева и Бестужева «Полярная звезда». Вероятно в память об этом издании нежинцы и решили назвать свой рукописный журнал «Северная заря». Более точно воспроизводить название альманаха декабристов было, конечно, рискованно. Не случайно, что в «устных преданиях» нежинцев, на которые ссылается П. А. Кулиш, рукописный журнал фигурирует под именем «Звезды».

«B. Книги». В перечне отобранных у учеников книг обращает на себя внимание несколько сочинений Вольтера.

«C. Рукописные сочинения разных авторов, бывшие напечатанные и не бывшие напечатанные». Здесь мы находим несколько переписанных от руки экземпляров «Горя от ума» Грибоедова, «Братьев разбойников», «Цыган», «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана» Пушкина, «Исповедь Наливайки» Рылеева и три списка его поэмы «Войнаровский».

И, наконец, «D. Собственные ученические сочинения и переводы». В этом разделе перечислены четыре десятка ученических сочинений (стихи, поэмы, статьи).

К «Реестру» Белоусов приложил и все поименованные в нем материалы.

Докладывая об этих материалах министру просвещения Ливену, Адеркас писал: «По рассмотрении оказалось, что содержанием оных служат предметы легкомысленные, не соответствующие чистой нравственности, но нет ничего противного правительству; предметы некоторых сочинений взяты из древней истории греков и римлян, но в оных не видно преступной цели, ниже́ применения к образу правления будущих веков» ¹⁴.

К сожалению, эти материалы, среди которых, несомненно, могли быть произведения молодого Гоголя, до нас не дошли. Весьма вероятно, что Белоусов не все из имевшихся у него материалов передал Адеркасу. Он мог часть из них — наиболее опасную — утаить. Просмотрев представленные Белоусовым бумаги и не найдя в них ничего, «противного правительству», Адеркас вернул их директору Ясновскому. В фондах нежинского архива эти материалы не сохранились.

II

7 мая 1827 г. Билевич обратился в конференцию с рапортом, положившим начало «делу о вольнодумстве».

В рапорте, состоявшем из десяти пунктов, указывалось на падение дисциплины и нравственности среди воспитанников гимназии, чрезмерно предающихся веселью, поющих «неприличные» песни, не почитающих своих профессоров и воспитателей. В качество примера «неуважения воспитанников к своим наставникам» было отмечено поведение пансионера Яновского. Беспорядки в гимназии объявлялись следствием нерадивого отношения к своему служебному долгу инспектора Белоусова и «послабления обязанностей» со стороны директора Шапалинского.

Главным пунктом рапорта был 9-й. Билевич подчеркивал здесь, что он «приметил у некоторых учеников некоторые основания вольнодумства», являющегося прямым результатом преподаваемого профессором Белоусовым естественного права. «Сие, — объяснял Билевич, — полагаю, может происходить от заблуждения в основаниях права естественного, которое, хотя и предписано преподавать здесь по системе г-на Де Мартини, но он, г-н младший профессор Белоусов, проходит оное естественное право по своим запискам, следуя в основаниях философии Канта и г-на Шада» ¹⁵.

Рапорт Билевича явился не чем иным, как политическим доносом, взбудоражившим всю гимназию. Он знаменовал собой обострение конфликта и завершение раскола между двумя группами профессуры. Документ этот тотчас же стал предметом оживленного обсуждения и в классах, ибо почти каждый из учеников, по словам Белоусова, знал его наизусть.

22 июня 1827 г. Билевич написал личное письмо исполнявшему обязанности директора Шапалинскому, обращая его внимание на новые факты, характеризующие поведение Белоусова. 18 июня на экзаменах, проводившихся Билевичем, в присутствии ряда профессоров, самого Шапалинского и при многих учениках, Белоусов вступил в спор с экзаминатором, «поясняя и защищая основания и системы своего преподавания, утверждая публично при сем случае, якобы человек не имеет никаких прав к богу». Билевич потребовал от Шапалинского сделать Белоусову решительное внушение «дабы он от подобных затеев и соблазнительных споров на экзамене воздержался», угрожая в противном случае, что он, Билевич, будет вынужден впредь «прекратить экзамен и выйти из класса» и, кроме того, «должно будет о том донести и высшему начальству» ¹⁶.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ЯРМАРКА НА УКРАИНЕ

Рисунок В. И. Штернберга, 1838 г.

В сидящем у кибитки человеке художник изобразил себя самого

Третьяковская галлерея, Москва

2 июля Белоусов обратился в конференцию с рапортом, являющимся ответом на рапорт Билевича от 7 мая.

Категорически отвергая обвинение в том, будто бы «за пансионерами нет надлежащего смотрения со стороны инспектора», Белоусов отмечает, что ему, несмотря на чинившиеся препятствия со стороны отдельных профессоров, удалось добиться существенных успехов в наведении порядка и укреплении дисциплины среди воспитанников гимназии. Белоусов потребовал, чтобы было произведено расследование, которое должно показать, в каком состоянии находился пансион до вступления его в должность инспектора и каково положение дел ныне.

Касаясь затем 9-го пункта рапорта Билевича, Белоусов пишет: «Предмет естественного права, от возникших злоупотреблений естественного права в новейшие времена чрез смешение оного некоторыми писателями с политикой и другими посторонностями, не принадлежащими к области естественного права, для преподающих сделался довольно опасным. Пользуясь этим, г. Билевич выступил с упоминаемым обвинением, приписывая примеченные якобы им некоторые основания вольнодумства у некоторых учеников моим запискам, думая, что сего уже довольно чтоб сделать меня виноватым» ¹⁷.

г. поступил в Харьковский университет, где в то время преподавал Шад. Увольнение профессора Иоганна Шада и расправа с ним вызвали негодование значительной части студенчества. Белоусов решительно отрицал связь своего учения о естественном праве с «Шадовою системою». «Г. Билевич слышал, — писал Белоусов, — что бывший профессор Харьковского университета Шад выслан за границу, что его естественное право запрещено, а потому не усумнился написать, что при преподавании естественного права следую и Шаду, дабы более весу подать своему обвинению. Но я решительно утверждаю, что в записках моих ничего нет общего с Шадовою системою естественного права. Я даже всегда говорил не в пользу Шадова естественного права. Да и сами гг. члены конференции по прочтении моих записок удостоверятся, что в них ничего нет из Шадова естественного права. По сему можно судить, что г. Билевич до сего времени не читал Шадова естественного права, а сказал это наугад. Что же касается до самого Канта, то просвещеннейшие члены конференции, конечно, со мною согласны в том, что г. Билевич о его философии ни малейшего понятия не имеет» ¹⁸.

Наконец, чтобы убедить конференцию в своей правоте, Белоусов представил на ее рассмотрение записи своих лекций по естественному праву, взятые, по его словам, у одного из учеников и являющиеся «кратким, сообразным с понятием слушателей извлечением из того автора, коим правительство позволило руководствоваться при преподавании в русских училищах». Записки эти впоследствии сыграли роковую роль в деле Белоусова. Они не только не опровергли обвинений Билевича, но дали еще немало дополнительного материала против профессора естественного права.

Рапорт Белоусова, как и следовало ожидать, привел Биллевича в страшную ярость. Борьба вступила теперь в решающую фазу. Билевич адресовал конференции новый рапорт от 18 июля, в котором надеялся окончательно свести счеты с Белоусовым.

К известным уже нам пунктам обвинения против Белоусова Билевич прибавил много новых. Здесь появился рассказ о том, с какой методичностью Белоусов преследовал Билевича и угрожал ему удалением из гимназии, как в другом случае Белоусов набросился на профессора греческого языка Иеропеса со словами: «Я тебя задушу», как Белоусов собирался «делать всевозможную помеху» на экзаменах, проводившихся Билевичем, и т. д. ¹⁹

В дополнение к тетради, представленной в конференцию Белоусовым, Билевич предложил к рассмотрению записи лекций Белоусова, принадлежащие ученикам 7-го класса — пансионеру Александру Новохацкому и вольноприходящему Ефиму Филипченко.

Подробно разобрав содержание представленных тетрадей и выписав из них для иллюстрации самые «крамольные» места, Билевич заключил свой рапорт выводом: «Словом, записки в означенных четырех тетрадках учеников Новохацкого и Филипченко, в коих совершенно не упоминается о должностях ни как к богу, так ни к самому себе, ни к ближнему, ни к родителям, ни к детям, ни к родным, ни к семейственной жизни и прочее, что составляет существенные принадлежности естественного права, преисполнены таких мнений и положений, которые неопытное юношество действительно могут вовлечь в заблуждение...»

Белоусов объявил записки Новохацкого и Филипченко подложными, фальсифицированными Билевичем.

Руководство гимназии оказалось вынужденным, наконец, определить свое отношение к лекциям Белоусова по существу. Исполнявший обязанности директора Шапалинский, многократно уже до того обвинявшийся реакционной группой профессоров в пристрастии к Белоусову, решил на этот раз действовать более осмотрительно и предложил передать тетрадь, представленную Белоусовым, на отзыв законоучителю гимназии, протоиерею Павлу Волынскому.

Выбор этот был, повидимому, не случаен. Официальное положение рецензента как законоучителя и протоиерея гарантировало Шапалинского от новых обвинений в потворстве Белоусову. Кроме того, ему казалось, что Волынский — хотя бы ввиду своей некомпетентности и теоретической беспомощности должен быть более осторожен в своих выводах, чем Билевич.

Однако отзыв Волынского, вопреки ожиданиям, оказался убийственным. Как писал Белоусов, «никто из членов конференции внутренне не верит, чтобы о. протоиерей сам сей разбор делал, а напротив, все, думаю, уверены, что оный ему составлен» ²⁰.

Официально Волынскому было предложено изучить тетрадь, представленную Белоусовым, под весьма ограниченным углом зрения: не содержится ли в ней положений, противоречащих догматам религии. Между тем общий вывод протоиерея оказался шире задачи, перед ним поставленной. В своем пространном отзыве он указывал, что в записях лекций Белоусова имеются «мысли и положения», противные не только «нравственности и религии», но и «государственным постановлениям».

Тому же Волынскому вскоре было предложено дать отзыв на другую тетрадку — запись лекций по естественному праву профессора Билевича, которые были прочитаны им в августе — сентябре 1824 г. На этот раз рецензент был очень краток. Перечислив основные вопросы, затронутые в записках, он заключил, что в них не нашел «ничего двусмысленного, или неясного, ни закону божию или догматам веры противного, ни с благочестием или правилами нравственности не совместного» ²¹. Словом, физиономия Волынского оказалась предельно ясной.

В дело Белоусова, тотчас же по его возникновении, были вовлечены и другие профессора гимназии, фактически разделившиеся на два политических лагеря.

Ближайшим единомышленником Белоусова был Шапалинский, исполнявший после отъезда Орлая в Одессу обязанности директора гимназии.

Позиция Шапалинского была совершенно откровенно определена в самом начале конфликта. Уже в рапорте от 7 мая 1827 г. Билевич отметил «некоторые послабления обязанностей г-на Шапалинского» и указал, что это обстоятельство не позволяет рассчитывать на «беспристрастное» расследование дела. Последующие события окончательно убедили в этом Билевича. В его многочисленных рапортах, адресованных в конференцию, Шапалинский обвинялся в сознательном покрывательстве Белоусова, в неспособности и нежелании принять действенные меры к прекращению его «тлетворного» влияния на гимназию. Имя Шапалинского стало фигурировать в одном ряду с Белоусовым.

МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА НА ЗДАНИИ БЫВШЕЙ НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ

Фотография М. Альперта, 1951 г.

В рапорте от 22 сентября 1827 г. Билевич писал: «Г. старший профессор и кавалер Шапалинский, исправляющий должность директора, конечно, знал о таковом неправильном Белоусовым преподавании естественного права и не только не запретил ему оное право читать таким образом, но когда я в рапорте моем, 7 мая сего года поданном, донес о том конференции и просил оную предписать ему, г. Белоусову, руководствоваться книгой Де Мартини — то он, г. Шапалинский, не только не обратил на сие никакого внимания, но принимал даже в противность законов от г. Белоусова и оскорбительные для меня исполненные допикливостями бумаги...» ²² В этом же рапорте Билевич сообщает, между прочим, любопытный факт: когда Белоусов представил в конференцию тетрадку — записи своих лекций по естественному праву, Шапалинский «продержал оную значительное время», и, отдав, наконец, ее для просмотра законоучителю Волынскому, сказал ему при этом: «Пересмотрите и вы сию тетрадку, я не нашел в ней ничего худого». Тем самым, продолжает Билевич, Шапалинский «давал знать г. законоучителю, чтобы и он не показывал в ней ничего противного его желанию». Это свидетельство Билевича подтверждается заявлением самого Волынского, которому якобы Шапалинский сказал: «Я в этом учении не нахожу ничего противного религии вашей, — желая, вероятно, — добавляет Волынский, — некоторым образом расположить и меня в пользу такого преподавания, дабы под покровом моего одобрения или, по крайней мере, неосуждения моем того учения дать ему свободный ход к дальнейшему распространению между юношеством» ²³. События, как уже известно, приняли не тот оборот, на который рассчитывал Шапалинский. Рецензия Волынского на запись лекций Белоусова лишила Шапалинского надежды на возможность локализовать инцидент и предотвратить тем самым его широкую огласку со всеми вытекающими отсюда последствиями. Характерно, что Шапалинский в качестве исполняющего обязанности директора гимназии ни разу не информировал ни Министерство просвещения, ни почетного попечителя Кушелева-Безбородко, ни даже своего непосредственного начальника — попечителя Харьковского учебного округа о положении дел в гимназии. При последующем разбирательстве Шапалинскому особо вменялось в вину стремление скрыть от начальства «неправильное преподавание естественного права».

ЗДАНИЕ БЫВШЕЙ НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ, НЫНЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА им. Н. В. ГОГОЛЯ

Фотография М. Альперта, 1951 г.

После того как протоиерей Волынский 13 августа 1827 г. в рецензии на старую запись лекций Билевича по естественному праву заявил, что в них нет «ничего противного закону», Шапалинский решил дать ход рапорту Белоусова, в котором тот просил освободить его от чтения естественного права и предоставить ему курс российского права — гражданского и уголовного. По требованию Шапалинского, на очередной конференции был составлен черновой журнал, коим чтение естественного права возлагалось на Билевича, вопреки категорическому возражению последнего. Цель Шапалинского, несомненно, состояла в том, чтобы поставить Белоусова «вне игры», вывести его из-под удара. Но на другой день Шапалинский объявил вчерашнюю запись в журнале недействительной, мотивируя это тем, что якобы разрешение на преподавание естественного права в гимназии от высшего начальства не получено. Объяснение было неверным. Чтение указанной дисциплины было санкционировано 14 ноября 1825 г. Ученым комитетом Главного правления училищ Министерства просвещения ²⁴. Причина, по которой Шапалинский отменил решение конференции, состояла в другом. Поразмыслив, он, видимо, пришел к выводу, что передача Билевичу курса естественного права не разрядит атмосферу в гимназии, тем более, что это делалось вопреки его желанию. Скорее наоборот, положение могло бы еще более обостриться. И тогда был найден выход: снять преподавание естественного права вообще. 23 сентября 1827 г. это решение вступило в силу.

III

5 октября 1827 г. прибыл в Нежин новый директор гимназии — Даниил Ясновский. Расследование дела Белоусова вступило отныне в новую фазу.

Помимо профессоров и преподавателей гимназии к следствию привлекаются и ученики старших классов — восьмого и девятого. Дело приобретает более широкий масштаб. Билевич в ряде рапортов указывал на то, что Белоусов с ведома Шапалинского якобы отбирал у учеников тетради по естественному праву и вносил в них исправления, дабы эти фальсифицированные записи представить в конференцию.

31 октября Ясновский приказал собрать у учеников все тетради и записки, «касающиеся естественного права». В течение нескольких дней, с 29 октября по 3 ноября, в присутствии всех членов конференции было допрошено девять учеников: Федор Михно, Николай Котляревский, Нестор Кукольник, Александр Новохацкий, Ефим Филипченко, Петр Горонович, Алексей Колышкевич, Николай Родзянко и, наконец, Яновский (Гоголь). Кроме того, Филипченко был вызван для дополнительных показаний. Вел допрос Ясновский. Основная цель допроса состояла в том, чтобы установить, во-первых, соответствуют ли записки учеников тому, что излагал в своих лекциях Белоусов, и, во-вторых, читал ли Белоусов лекции по книге, утвержденной Министерством просвещения, или по собственным запискам.

Не представляло особого труда выяснить первый вопрос. Помимо тетради Маркова, предложенной Белоусовым и подвергнутой резкой критике законоучителем Волынским, и записок Новохацкого и Филипченко, представленных Билевичем, в распоряжении Ясновского оказалось множество других тетрадей.

До сих пор эти тетради никем не исследовались, они считались утерянными. В делах Министерства народного просвещения мы обнаружили записи лекций Белоусова, принадлежавшие тринадцати ученикам: Нестору Кукольнику, Алексею Колышкевичу, Алексею Чекану, Ивану Халчинскому, Александру Новохацкому, Петру Юркевичу, Федору Михно, Якову Бороздину, Егору Котляревскому, Петру Гороновичу, Николаю Родзянко, Ефиму Филипченко и Гудиме ²⁵. В 1830 г. Адеркас увез их с собой в Петербург среди множества других материалов о нежинской гимназии.

Сопоставление этих тетрадей должно было привести директора гимназии Ясновского к выводу, что в основе своей они восходят к одному общему первоисточнику.

Белоусов читал курс естественного права два года: с середины ноября 1825 г. до сентября 1827 г. Из тринадцати учеников, тетради которых попали в конференцию, лишь два — Яков Бороздин и Егор Котляревский — слушали естественное право в 1825/26 уч. г. Остальные ученики были классом ниже ²⁶ и слушали Белоусова в 1826/27 уч. году. Приступая к повторному чтению курса, Белоусов рекомендовал воспользоваться записями его лекций, сделанными учениками в предшествующем году.

Из показаний ряда воспитанников совершенно определенно явствует, что первоосновой значительной части тетрадей был конспект лекций Белоусова, принадлежавший Гоголю.

Кукольник, например, показывал на следствии, что одна из его тетрадей под литерою C. была «переписана с тетрадок ученика 9-го класса пансионера Яновского, без всяких прибавок, а сии тетрадки писаны по диктовке с тетради профессора Белоусова» ²⁷. Кукольник, кроме того, заявил, что он передал записки Яновского Александру Новохацкому.

Это обстоятельство было подтверждено на следствии и Новохацким. Он показал, что у него «была тетрадь истории естественного права и самое естественное право, списанное по приказанию профессора Белоусова с начала учебного года с записок прошлого курса, принадлежащих пансионеру Яновскому и отданных в пользование Кукольнику» ²⁸.

Таким образом, тетрадь Гоголя по естественному праву ходила по рукам учеников. Характерно замечание Новохацкого, что его тетрадь была списана с записок Яновского «по приказанию профессора Белоусова». Надо полагать, что тетрадь Гоголя была знакома Белоусову и признана наиболее достоверным воспроизведением его лекций.

В результате допросов учеников и просмотра их тетрадей у Ясновского сложилось убеждение, что записки воспитанников гимназии в общем верно передают содержание лекций Белоусова.

Даже профессор С. М. Андрущенко, человек, очень близкий к Белоусову, вынужден был на допросе признать, что он «почти уверен» в том, что записи в ученических тетрадях в основном, повидимому, соответствуют содержанию лекций по естественному праву. Правда, Андрущенко пытался сделать спасительную оговорку относительно того, что он не думает, чтобы Белоусов излагал свои мнения «вовсе без ограничения и без объяснений».

Рукопись Гоголя не сохранилась. Но среди ученических записок, обнаруженных нами в архиве Министерства народного просвещения, имеется та самая тетрадь Кукольника под литерою C., которая была «без всяких прибавок» списана с тетради Гоголя ²⁹.

Конспект состоит из двух частей: истории естественного права и теории естественного права. Наиболее интересна вторая часть.

Характеризуя законы естественного права, Белоусов видит в них наиболее совершенную и разумную основу общественного устройства. Доказательства естественного права должно черпать из разума. Не вера в божественные установления, но всемогущество ума человеческого является «чистейшим источником» законов естественного права. Государственные законы являются морально обязательными для человека лишь постольку, поскольку они не противоречат законам самой природы. «Человек имеет право на свое лицо, — говорит Белоусов, — т. е. он имеет право быть так, как природа образовала его душу». Отсюда выводится идея «ненарушимости лица», то есть свободы и независимости человеческой личности.

Эти положения Белоусова вызвали резкую критику со стороны законоучителя нежинской гимназии протоиерея Волынского, усмотревшего в них возможность усвоения учащимися взглядов, ведущих «к заблуждениям материализма» и отрицанию «всякого повиновения закону».

Право человека на свободу является, по мнению Белоусова, священным и никем не может быть оспариваемо. В той же тетради под литерою C. читаем: «Членам гражданского общества, поскольку они суть таковые, принадлежит гражданская законная свобода, то есть всякий должен иметь особенную область свободы внутри, коей он может приводить в действие свои права без всякого препятствия от других...»

Докладывая министру просвещения Ливену о «зловредном» преподавании естественного права, Адеркас обращал внимание на то, что в своих лекциях Белоусов упор всегда делает на чрезмерные права человека, а не на его обязанности. Подобное направление мысли Адеркас называет «плодом новой софистической философии», которая ведет к пренебрежению «божеским и человеческим порядком» и является «гибельной для веры, правительства и государства».

Некоторые положения лекций Белоусова были направлены против сословного неравенства, классовых привилегий. Белоусов защищает принцип равенства людей. «Все врожденные права, — говорит он, — находятся для всех людей в безусловном равенстве». Волынский нашел подобное заключение «слишком вольным», ибо о равенстве прав, по его мнению, может итти речь лишь «касательно одного животного инстинкта».

Особенно интересен у Белоусова раздел «Об обидах». Обида расценивается здесь как нарушение «первоначальных», то есть естественных и суверенных, прав человека. Всякий обидчик юридически обязан дать вознаграждение. Причем меру вознаграждения определяет обиженный. Обиженный имеет священное право защищать себя или других от нападения, ибо «защищение есть препятствие действию обиды». Все эти положения пропитаны ненавистью к деспотии в любых ее формах.

Идеи естественного права получают у Белоусова весьма смелое для своего времени толкование. Многие его формулы прямо перекликаются с идеями Радищева и декабристов. Вспомним, например, диалог из «Любопытного разговора» Никиты Муравьева-Апостола:

«Вопр. Все ли я свободен делать?

Отв. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право.

Вопр. А если кто будет притеснять?

Отв. Это будет тебе насилие, противу коего ты имеешь право сопротивляться» ³⁰.

Естественное право излагалось Белоусовым в плане чисто философском, теоретическом. Однако многие положения его лекций осмысливались применительно к русской действительности. Например, когда он говорил, что «никто в государстве не должен самовластно управляться», то за этой краткой записью в ученической тетради мы чувствуем позицию человека, негодующего против самовластно управляемого крепостнического государства в России. Лекции Белоусова, таким образом, явно вступали в противоречие с официальными догмами николаевского просвещения.

не упоминается в материалах «дела о вольнодумстве», но естественно предположение, что это имя было хорошо известно Белоусову. Человек глубоких и разносторонних познаний, резко отрицательно относившийся к крепостнической действительности, Белоусов, не мог пройти мимо такой книги, как «Путешествие из Петербурга в Москву». Одно из важнейших положений лекций Белоусова — о том, что обиженный имеет право на вознаграждение и сам определяет меру вознаграждения — это положение, перекликаясь с идеями декабристов, явно восходит к Радищеву.

Во многих произведениях Радищева защищается мысль о естественном праве человека на мщение за причиненную ему обиду. Рассказывая в «Житии Федора Васильевича Ушакова» о нанесенном оскорблении Насакину, Радищев замечает, что, по единогласному решению воспитанников, майор Бокум «долженствовал сделать Насакину удовлетворение за обиду». Замечательно, что это решение обосновывается Радищевым законами естественного права: «Не имея в шествии своем ни малейшия преграды, человек в естественном положении, при совершении оскорбления, влекомый чувствованием сохранности своей, пробуждается на отражение оскорбления». Очень часто возвращается Радищев к этому тезису и в своем «Путешествии из Петербурга в Москву». Доказывая, например, невиновность крестьян, убивших жестокого асессора, писатель говорит, что они правильно определили меру наказания для «врага своего», ибо гражданин обязан пользоваться принадлежащим ему «природным правом защищения»; если гражданский закон не наказывает обидчика, то сам обиженный, «имея довольно сил, да отмстит на нем обиду, им соделанную» (гл. «Зайцово»).

Вот из каких истоков растет идея Белоусова об обиде и правах обиженного.

Надо, однако, иметь в виду, что в своих лекциях Белоусов не мог быть совершенно откровенен. Он должен был читать с оглядкой и соблюдать максимальную осторожность, а в некоторых случаях даже произносить сентенции, которые заведомо расходились с его взглядами. Отсюда возникающее порой при чтении конспекта лекций Белоусова ощущение некоторой его непоследовательности и противоречивости. Так, несомненно странным является рассуждение о «неприкосновенности» и «священности» особы государя. Тем более странным, что, по свидетельству ученика гимназии Николая Котляревского, профессор Белоусов однажды на лекции о естественном праве, говоря о верховной власти, спросил учеников: «Если представитель народа, государь, подл и во зло употребляет вверенную ему от народа власть, то что с ним должно делать?» «И когда ученики молчали, то он, профессор, сказал, что можно такого государя низвергнуть, убить» ³¹. Правильность этого показания подтвердили на следствии и другие воспитанники. Директор нежинской гимназии Ясновский высказывал Адеркасу со слов ученика Филипченко предположение, что эти «нелепые слова» Белоусова могли слышать в 1825/26 уч. году многие ученики 7-го класса, в их числе — Яновский (Гоголь).

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ГОГОЛЯ ОТ 3 НОЯБРЯ 1827 г. ПО ПОВОДУ ЛЕКЦИЙ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА, ЧИТАННЫХ ПРОФЕССОРОМ НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ Н. Г. БЕЛОУСОВЫМ, КОТОРЫЙ ОБВИНЯЛСЯ В НЕБЛАГОНАДЕЖНОСТИ

Протокол написан неизвестной рукою. Исправлен и подписан Гоголем

Библиотека АН УССР, Киев

Следует вместе с тем отметить, что непоследовательность Белоусова во многом объясняется и недостаточной теоретической зрелостью и общей противоречивостью его просветительской позиции.

Во время допросов учеников Ясновский настойчиво пытался выяснить, по какому источнику читал Белоусов свои лекции. По указанию Министерства просвещения, курс естественного права, как уже упоминалось, должен был читаться по книге де Мартини «Positiones Juris naturae».

«книге автора, правительством одобренной», но ни название этой книги, ни ее автор никогда им не раскрывались. Белоусов старательно об этом умалчивал. Ясновский докладывал Адеркасу, что Белоусов читал свои лекции по собственным запискам, «извлеченным из автора, которого никогда поименовать не хотел».

Между тем, Билевич рассказывает в рапорте от 3 сентября 1827 г. о любопытном эпизоде, происшедшем однажды в конференции, когда Белоусов «решительно <...> объявил», что «он отнюдь не намерен следовать предписанному порядку и автору де Мартини в преподавании права естественного и что не может подавать оного права иначе, как по тем же своим прежним запискам» ³². Этот же инцидент воспроизведен позднее в донесении директора Ясновского с одним колоритным дополнением: будто бы Белоусов 13 августа 1827 г. заявил в конференции, что не будет читать естественное право иначе, как по представленным запискам, а что касается книги де Мартини, то он ее «смешивает с грязью» ³³.

Из девяти учеников, допрошенных в конференции в период с 29 октября по 3 ноября 1827 г., большинство показало, что Белоусов читал свои лекции по собственным записям; несколько человек не касается этого вопроса вовсе. Один из учеников — Николай Котляревский — ответил уклончиво: вначале, мол, читал по книге, а потом «перестал носить книгу». Чрезвычайно интересно в этом отношении показание Гоголя.

«1827-го года ноября 3-го дня ученик 9-го класса Николай Яновский 19-ти лет призван будучи в Конференцию [подтвердил показание Новохацкого, что у него, Новохацкого, была] показание Новохацкого подтвердил в том, что он тетрадь истории естественного права и самое естественное право [списанное по приказанию профессора Белоусова с начала учебного года с записок прошлого курса, принадлежавших ему, Яновскому] отдал [их] в пользование Кукольнику; сверх того Яновский добавил, что объяснение о различии права и этики профессор Белоусов делал по книге.

» ³⁴.

Показание это написано неизвестной рукой и выправлено Гоголем. Текст, заключенный в квадратные скобки, им вычеркнут, выделенный разрядкой — вписан им поверх строки вместо вычеркнутого.

Цитированный документ представляет большой интерес. У Н. Лавровского, В. Саввы и И. Сребницкого он воспроизведен не вполне точно — без вычеркнутых мест, а между тем они очень существенны для уяснения позиции Гоголя в «деле о вольнодумстве».

Ненавидя Билевича и всех «профессоров-школяров», Гоголь, вместе с тем, горячо симпатизировал Белоусову. В юношеских письмах Гоголя из Нежина мы находим восторженные отзывы о деятельности инспектора и профессора естественного права ³⁵.

Подлая кампания против Белоусова произвела тяжелое впечатление на Гоголя. Живой, острый ум юноши воспринимал ее как грубую несправедливость и произвол, противоречившие его представлениям о «естестственном праве» людей, о «высоком назначении человека».

Первое. Гоголь вначале подтвердил показание Новохацкого, что записи лекций по естественному праву списаны с его, Гоголя, тетради по приказанию Белоусова. Но затем он вычеркнул это место из протокола допроса. Гоголю, разумеется, было известно, что тетрадь Новохацкого была представлена Билевичем в конференцию в качестве документа, политически компрометировавшего Белоусова, и что последний явно в целях самозащиты объявил эти записи подделкой со стороны Билевича. Совершенно очевидно стремление Гоголя умолчать о какой бы то ни было связи Белоусова с тетрадью Новохацкого. В начале допроса Гоголь, повидимому, еще не разобравшись, чего, собственно, от него добиваются, — подтвердил показание Новохацкого. И это было тотчас же занесено в протокол. Но когда Гоголю дали его подписать, он, прочитав свои показания и поразмыслив, догадался, что фраза о приказании Белоусова может быть использована обвиняющей стороной, и это место вычеркнул.

СПИСОК УЧЕНИКОВ НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ, СЛУШАВШИХ ЛЕКЦИИ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА У ПРОФЕССОРА Н. Г. БЕЛОУСОВА.

Список находится в «деле о вольнодумстве»

Центральный исторический архив, Ленинград

Еще более важно второе обстоятельство. Как уже указывалось, большинство допрошенных учеников показало, что Белоусов, игнорируя книгу де Мартини, читал естественное право по собственным запискам. Гоголь был единственным среди воспитанников гимназии, категорически утверждавшим, что «объяснение о различии права и этики профессор Белоусов делал по книге». Причем и Билевич, и Волынский считали это «объяснение» самым преступным разделом лекций Белоусова.

Таким образом, и в данном случае мы видим совершенно явное стремление Гоголя помочь Белоусову.

IV

Об этом последнем в материалах следствия указывается, что он, «везде имевший предосудительное с воспитанниками фамильярство, читал им в классе на лекциях вредные сочинения и при чтении оных наклонял своими разговорами к вольнодумству, запрещал им под видом дружбы выносить из класса все в оном сказанное» ³⁶.

Профессор Мойсеев, сообщая Адеркасу о том, что среди учеников заметна «холодность к богослужению», высказывал мнение, что немалая роль в том принадлежит Зингеру, который задавал ученикам статьи, заключающие в себе осуждение постановлений церкви и, кроме того, «для классных же переводов выбирал и в классе переводил многие разные статьи о революциях» ³⁷.

О проф. Ландражине Алексей Колышкевич показал 18 мая 1828 г., что тот сам, либо через посредство живущего у него ученика Риттера, «раздает разные книги для чтения ученикам, а именно: сочинения Вольтера, Гельвеция, Монтескье...» Это же подтвердили Змиев и Риттер. Когда за разъяснениями обратились к Ландражину, он дал, по выражению Ясновского, «неясный» ответ: книги, дескать, раздавал читать ученикам, но не вредные. Заявление Ландражина легко опровергалось фактами. У учеников были найдены принадлежащие ему книги и среди них такие, которые считались «вредными», например сочинение Жан-Жака Руссо, обнаруженное у Колышкевича. Выяснилось также, что Ландражин не только раздавал воспитанникам свои книги, но еще поручал им брать разные «непозволительные» произведения из школьной библиотеки, якобы нужные ему для работы.

преподавателей хранить свои книги дома таким образом, чтобы никто из живущих у них учеников не имел к этим книгам доступа.

Два года спустя, при повторном разбирательстве этого вопроса Адеркасом, Змиев рассказал один любопытный эпизод. Кто-то ему подарил книгу на французском языке «не то Вольтера, не то Дидерота». Книгу эту обнаружил дед Змиева и, по причине «заключающегося в ней богохульства», запретил ему ее читать, разорвав при этом первую часть. Вторая часть случайно сохранилась. О ней узнал Ландражин и попросил Змиева показать ему книгу, а затем рекомендовал ученику внимательно ее прочитать.

Наконец, по свидетельству профессора Моисеева, Ландражин, прохаживаясь с учениками, часто напевал какую-то подозрительную французскую песню ³⁸. Как выясняется, по двум дошедшим до нас строкам, это была «Марсельеза».

Ландражин и Зингер имели большое влияние на учеников; они часто навещали пансионеров в общежитиях, а вольноприходящих — на их частных квартирах. Филипченко сообщал Адеркасу, что оба профессора даже нередко «водили с собой по трактирам учеников, сколько-нибудь склонных к их образу мыслей» ³⁹.

«деле о вольнодумстве» представлялась Ясновскому, а впоследствии и Адеркасу наиболее «возмутительной». Вина Шапалинского состояла не только в том, что он, используя свое положение директора гимназии, потворствовал Белоусову и преследовал Билевича и его единомышленников, но и сам распространял «развратные» идеи.

Чрезвычайно интересен эпизод, который сообщил Адеркасу профессор Никольский в своем «Историческом обзоре беспорядков», происходивших в нежинской гимназии на протяжении последних лет. В июне 1827 г. ученик 7-го класса К. М. Базили на экзаменах по всеобщей истории, преподаваемой проф. Мойсеевым, рассказывал о «гонениях и мучениях, претерпенных за христианскую веру святыми мучениками в первые века христианства». Базили красноречиво говорил, что на многих святых, «обложенных удобовозгорающимися со смолою веществами, огнем возженными, пламенное воспаление нималого действия не производило, и они остались невредимыми». Присутствовавший на экзамене Шапалинский «с улыбкою» спросил Базили: «И вы этому верите? Разве вы не слушали физики, мною преподаваемой, коей началам или законам это совершенно противно?» ⁴⁰.

Шапалинский, как и Белоусов, был любимейшим педагогом в гимназии. По свидетельству его воспитанника, впоследствии известного историка — П. Г. Редкина, Шапалинского отличала «безукоризненная честность» и «неумытная справедливость» ⁴¹. Моральный авторитет «вольномыслящих» профессоров был неизмеримо выше, чем, например, Билевича. И это в немалой степени содействовало привлечению к ним симпатий учеников.

В ходе следствия Ясновский все более убеждался в том, что существует несомненная политическая связь между событиями 14 декабря 1825 г. и настроениями, свойственными не только группе Белоусова и Шапалинского, но и значительной части учеников. Одно неожиданное обстоятельство заставило его окончательно отказаться от каких бы то ни было сомнений на этот счет.

«хуже французской революции». Маслянников привел имена учеников гимназии, которые накануне восстания декабристов, таинственно перешептываясь, сообщали друг другу и ему, Маслянникову, слухи о предстоящих в России переменах, о том, что вскоре «все полетит кверху дном», и при этом распевали следующую песню:

О боже, коль ты еси,
Всех царей с грязью меси,
Мишу, Машу, Колю и Сашу
На кол посади ⁴².

«нелепую» песню, Маслянников назвал имена ближайших друзей Гоголя — А. С. Данилевского и Н. Я. Прокоповича.

Ясновский, а затем и Адеркас были необычайно взволнованы этим показанием. Инцидент всплыл наружу совершенно случайно, он не был до этого отражен ни в каких документах. Естественно, возникал вопрос: почему? Расследование этого инцидента осложнялось тем, что никого из упомянутых Маслянниковым учеников в Нежине уже не было; они давно закончили гимназию и разъехались. Адеркас на всякий случай приказал выяснить адреса, по которым они проживали.

Вызвали на допрос проф. Мойсеева, бывшего в 1825 г. инспектором. Оказалось, что даже он не знал об этом факте. Маслянников о нем докладывал в свое время директору Орлаю. И тот, якобы, приказал наказать целую группу учеников карцером и «черным столом». Мойсеев категорически оспаривал эту часть показаний надзирателя, не без основания заявив, что если бы это наказание действительно имело место, то он, будучи в ту пору инспектором, не мог бы о том не знать.

18 марта 1830 г. Адеркас устроил Маслянникову и Мойсееву очную ставку. Выяснилось, что надзиратель в нарушение устава гимназии не доложил инспектору Мойсееву о случившемся происшествии. Оно было скрыто по указанию Орлая. Кроме того, Маслянников уточнил свое предыдущее заявление относительно наказаний, которым были подвергнуты ученики. Он сообщил теперь, что из всей группы замешанных в этой истории воспитанников поплатились лишь Кобеляцкий — двумя с половиной часами карцера и Высоцкий, на один день посаженный на «черный стол». Моисеев продолжал категорически настаивать, что никакого наказания быть не могло, а карцера в 1825 г. даже еще не было в гимназии. Таким образом возникало подозрение, что бывший директор Орлай не только утаил это происшествие, но и оставил виновников безнаказанными.

Едва ли «сии ученики <...> были каким-либо образом наказаны», — заключил Адеркас. Что же касается самого факта, о котором сообщил надзиратель, то он не вызывал у Адеркаса никаких сомнений. Тем более, что его подтвердил бывший ученик Филипченко, проживавший после окончания гимназии в Нежине. Вызванный Адеркасом на допрос, Филипченко заявил, что, обучаясь в низших классах, он слышал «как пансионеры высших классов, собравшись вместе, пели как-то песнь, из которой он мог понять только вышесказанные уменьшительные имена царской фамилии» ⁴³. Докладывая министру об этом эпизоде, Адеркас писал: «Должно думать, что замышлявшие в ту пору ниспровержение всеобщего порядка успели сообщить подобные мысли и сочинения воспитанникам сей гимназии, при отлучках сих последних на каникулы и на праздники в домы своих родственников...» ⁴⁴

«Гимназия высших наук», как уже выше отмечалось, представляла собой привилегированное учебное заведение, которое правительство всячески пыталось оградить от влияния свободолюбивых идей. Но ни усилия надзирателей, ни постоянная опека вышестоящего начальства из Харькова и Петербурга, ни казарменная дисциплина, — ничто не могло изолировать нежинскую гимназию от внешнего мира, от политических событий, происходивших в стране. Тысячами нитей воспитатели и многие воспитанники гимназии были связаны с этими событиями.

Ропот народа против гнета крепостников и самодержавия достигал стен гимназии. Среди ее учеников постепенно увеличивалось число выходцев из мелкопоместного дворянства и разночинной среды. Это создавало благоприятную почву для распространения вольнодумных настроений.

Вспоминая свои студенческие годы, Герцен писал в «Былом и думах»: «Тетрадки запрещенных стихов ходили из рук и руки; запрещенные стихи читались с комментариями» ⁴⁵. В 1827 г. жандармский генерал-майор Волков с возмущением сообщал Бенкендорфу, что «редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина» ⁴⁶. В том же 1827 г. Бенкендорф, по предложению Николая I, приказал генерал-адъютанту Стрекалову и флигель-адъютанту Строганову обследовать Московский и Харьковский университеты — «откуда, как из очага заразы, распространяются по стране запрещенные стихи Рылеева и Пушкина... о нашедшихся виновниках немедленно сообщить... » ⁴⁷. Власти охотились по всей стране за каждым списком «возмутительных» стихотворений.

СЕЛО БОЛЬШИЕ СОРОЧИНЦЫ, ОПИСАННОЕ ГОГОЛЕМ В ПОВЕСТИ «СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА»

Фотография М. Альперта, 1951 г.

Нежинская гимназия не была исключением среди учебных заведений России, в стенах которых кипела пытливая мысль, где молодежь искала ответы на самые острые вопросы современности.

Напомним, что в «Реестре», врученном Белоусовым Адеркасу среди «рукописных сочинений», обнаруженных осенью 1826 г. надзирателем Зельднером у учеников гимназии, значились произведения Пушкина, Рылеева и Грибоедова. В 1826 г. произошел еще один инцидент. Тот же надзиратель Зельднер отнял у ученика Е. П. Гребенки (впоследствии довольно известного писателя) рукописную копию «Оды на свободу» Пушкина ⁴⁸. Гребенка заявил, что он «случайно» обнаружил это стихотворение на клочке серой бумаги в словаре, присланном ему родными. Не подозревая якобы характера этого стихотворения, Гребенка дал его перебелить писцу гимназии — Скороходову.

30 января 1827 г. киевский гражданский губернатор сообщил черниговскому губернатору, что у одного из офицеров слободско-украинских военных поселений обнаружен список стихотворения Рылеева. Следствие установило, что этот список принадлежал студенту Харьковского университета Петру Балабухе, незадолго до того приезжавшему в Киев. Балабуху арестовали, и он заявил на допросе, что многим лицам он читал стихи Рылеева и дарил с них копии. Среди этих лиц он назвал своего родственника — Андрея Божко — воспитанника нежинской гимназии высших наук, с которым встречался в Киеве в январе 1827 г. Киевский губернатор просил черниговского взять на учет Андрея Божко, расследовать, кто он таков, и установить — нет ли у него или у кого-либо из других гимназистов «к вольнодумству и даже к возмущению ведущих рукописных стихотворений».

Черниговский губернатор отправился в Нежин и занялся тщательным изучением дела. Был вызван на допрос Божко, учившийся в одном классе с Гоголем и бывший, кстати сказать, двоюродным братом Белоусова. Одновременно в его квартире был произведен обыск, во время которого, однако, ничего не было обнаружено. Божко заявил, что стихотворение Рылеева он читал у Петра Балабухи, но никаких копий с него не снимал ⁴⁹.

Между тем, вскоре произошел новый инцидент. В январе 1828 г. профессор французской словесности Ландражин предложил своим ученикам в порядке домашнего задания перевести на французский язык какие-нибудь русские стихи. Ученик 6-го класса Александр Змиев использовал для этой цели полученное незадолго перед тем от воспитанника Мартоса стихотворение Кондратия Рылеева, «заключающее в себе воззвание к свободе» ⁵⁰.

Ландражин, разумеется, скрыл этот факт от конференции и директора гимназии, сказав Змиеву: «Хорошо, что это досталось такому, как я, благородному человеку; ты знаешь, что за такие вещи в Вильне сделали нескольких молодых людей несчастными; у нас в России правление деспотическое; вольно говорить не позволено» ⁵¹.

ПИСЬМО ШЕФА ЖАНДАРМОВ А. Х. БЕНКЕНДОРФА МИНИСТРУ ПРОСВЕЩЕНИЯ К. А. ЛИВЕНУ ОТ 31 ЯНВАРЯ 1830 г. СОПРОВОЖДАВШЕЕ ПОСЫЛКУ ЕМУ ДЛЯ РАССЛЕДОВАНИЯ БУМАГ, «ОТНОСЯЩИХСЯ ДО ПРЕПОДАВАНИЯ НАУК В НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ КНЯЗЯ БЕЗБОРОДКО»

Центральный исторический архив Москва

При расследовании выяснилось, что указанное стихотворение было хорошо известно большинству воспитанников гимназии, которые нередко его декламировали вслух и распевали. «, — докладывал позднее директор Ясновский, — что она ходила по рукам учеников» ⁵². Сам Змиев заявил на допросе, что «» ⁵³. Это же подтвердили Филипченко и Колышкевич. Последний, кроме того, сказал директору, что он знает на память это стихотворение Рылеева и тут же, по требованию Ясновского, воспроизвел его на бумаге «слово в слово». Текст переведенного Змиевым стихотворения сохранился в материалах Адеркаса. Вот он:

Друзья мои, друзья свободы,
За что, за что от первых дней

Не слыша голоса природы?

За что России гражданин
Подавлен рабством безрассудным.
Он мученик: неволи сын —

Чего ж нам ждать еще, друзья,
Чего же медлить? Быстры годы,
Давно, давно душа моя
Пылает пламенем свободы.

На зов полуслепого счастья,
Расторгнем сильною рукой
Гнилые узы самовластья.

Кондратий Рылеев ⁵⁴.

пока документально подтверждено. Не исключено, впрочем, что стихотворение принадлежит к числу широко распространенных в 20-е и 30-е годы XIX в. подделок «под Рылеева». В материалах «дела о вольнодумстве» проскальзывают сообщения, что под влиянием Рылеева и сами ученики сочиняли стихи «нехорошего» содержания. Об одном таком случае рассказал Адеркасу Филипченко. В период, когда Шапалинский исполнял обязанности директора, вспоминал Филипченко, ему однажды показали стихотворение «в вольном духе», сочиненное, якобы, Рылеевым. Но впоследствии оказалось, что оно составлено тремя воспитанниками — Данилевским, Прокоповичем и Мартосом ⁵⁵.

Указанным фактам Адеркас придавал исключительное значение. И не только потому, что, отправляясь в Нежин, он получил от министра просвещения Линена предписание «войти в подробнейшее исследование о нелепых разговорах и песнях учеников гимназии» ⁵⁶, но главным образом потому, что в его глазах эти факты были наиболее убедительным результатом деятельности Белоусова и его единомышленников, имевших с учениками, по словам проф. Моисеева, «тесную и предосудительную связь».

V

По мере того, как продолжалось следствие по делу Белоусова, все более выдвигалось на первый план имя Шапалинского. Законоучитель Мерцалов, характеризуя Адеркасу Шапалинского как человека «без всякой религии», высказывал при этом предположение, что «кажется, он, г. Шапалинский, — есть глава всякому злу» ⁵⁷. Подобную же характеристику давал Шапалинскому и Ясновский: «Сей владеет умами и, так сказать, всеми повелевает, находящимися с ним в приязни» ⁵⁸«главным виновником беспокойств и распрей» в гимназии, что он не только вполне разделял убеждения Белоусова, но и поощрял его к «вредной» деятельности. Мало того, с именем Шапалинского Адеркас связывал даже попытку организации некоего тайного общества. Адеркас сообщал Ливену, что между Белоусовым, Шапалинским, Ландражином и Зингером существует «какая-то искренняя связь и что они стараются составить некоторый род партии» ⁵⁹. О «духе партии» неоднократно упоминает и Ливен в своей записке Бенкендорфу и донесении Николаю.

Особое внимание Адеркаса привлекло и то обстоятельство, что почти вся эта группа преподавателей была в свое время членами масонских лож. Ландражин принадлежал первоначально к минской ложе «Pochodnia pólnocna», а затем перешел в киевскую ложу Соединенных славян. Членом этой же ложи был Шапалинский. Причем оба они играли в ней видную роль: Шапалинский состоял казначеем ложи, а Ландражин — секретарем ⁶⁰. Не было тайной то, что и Орлай принимал участие в одной из масонских организаций. Отношение к ним имел и Зингер, в начале 1819 г. баллотировавшийся в сочлены ревельской ложи Изис.

Наступление против масонских организаций, начатое еще в восьмидесятые годы XVIII в., при Екатерине II, было завершено в начале двадцатых годов следующего столетия. Напуганное подъемом революционного движения на Западе и в России, правительство Александра I с крайним подозрением стало относиться к масонам. Их обвиняли в религиозном и политическом свободомыслии, в подрыве уважения к церковным обрядам, собственности и даже крепостному праву. В августе 1822 г. специальным указом Александра I были запрещены все масонские ложи в России. От масонов потребовали подписку в том, что «они впредь не будут составлять ни масонских, ни других тайных обществ» ⁶¹.

«благонамеренными». Почти все ложи находились в руках воинствующих мистиков и обскурантов. Но среди масонов были и такие, которые в той или иной мере критически относились к различным явлениям современности. На этих-то людей пытались распространить свое влияние члены политических тайных обществ — будущие декабристы. Известно, что многие из них — например, П. И. Пестель, С. И. Муравьев-Апостол, М. С. Лунин, Н. И. Тургенев, В. К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев — были связаны с теми или иными масонскими ложами. Пятая часть членов тайных обществ, преданных верховному уголовному суду, состояла в разное время в масонских ложах ⁶². Декабристы, с одной стороны, использовали ложи для прикрытия своих истинных политических целей, а с другой — вели политическую пропаганду среди известной части масонов. Матвей Муравьев-Апостол, например, показывал на следствии, что организованная в 1818 г. в Полтаве М. Н. Новиковым — племянником знаменитого просветителя — масонская ложа «Любовь к истине» «служила рассадником тайного общества» ⁶³. Впрочем, по мере того как развивалось декабристское движение, оно все более решительно отбрасывало масонские формы и находило самостоятельные организационные пути ⁶⁴.

В сентябре 1822 г. исполняющий обязанности черниговского губернатора сообщил нежинскому полицеймейстеру, что, по имеющимся сведениям, профессора гимназии высших наук Шапалинский и Ландражин состояли членами масонских лож. Полицеймейстеру вменялось в обязанность объявить им о запрещении всех масонских лож и взять с них подписку «об отрешении их от всякого тайного общества» ⁶⁵.

Подписка и необходимые торжественные заверения были даны, а в январе 1826 г., в связи с восшествием на престол Николая I, повторены. Но в ходе следствия у Адеркаса создалось убеждение, что группа профессоров, возглавляемая Шапалинским, крепко спаяна и преследует какие-то явно конспиративные цели. Професссор Мойсеев представил Адеркасу перехваченное им, еще в бытность инспектором гимназии, письмо Н. Кукольника из Киева Николаю Прокоповичу от 29 июля 1825 г. Мойсееву это письмо показалось подозрительным и едва ли не зашифрованным. Он обратил внимание, во-первых, на некоторые двусмысленные фразы и просьбу Кукольника никому этого письма не показывать, и, во-вторых, на загадочные буквы, стоявшие под подписью: «Р. Б. Ш.». Мойсеев расшифровал их так: «Работник Братства Шапалинского» ⁶⁶«тайного общества Шапалинского».

Основываясь на свидетельских показаниях и некоторых своих собственных наблюдениях, Адеркас докладывал Ливену, что «многие, судя по решительному влиянию Шапалинского над особами его партии и по их всегдашней готовности исполнять его волю, так и по другим обстоятельствам, подозревают, что они с некоторыми другими составляют по крайней мере некоторую тайную связь». В числе этих «некоторых других» был назван бывший маршал (предводитель) Переяславского повета (уезда) Лукашевич. Фамилия эта хорошо известна по материалам следствия декабристов — членов Южного общества.

Василий Лукич Лукашевич (1783—1866) был воспитанником пажеского корпуса и в молодости подвизался в качестве переводчика в Министерстве иностранных дел. В 1811—1825 гг. он служил маршалом Переяславского повета на Украине. Во время Отечественной войны 1812 г. он организовал дворянское ополчение и вносил крупные пожертвования на нужды армии. В июне 1825 г. Лукашевич неожиданно отказался от обязанностей маршала и вышел в отставку. В конце января следующего года он был арестован у себя в имении в Борисполе (между Киевом и Переяславом), отвезен в Петербург и брошен в Петропавловскую крепость. Лукашевич часто упоминается в следственных делах членов Южного общества.

своей деятельности «отрасль просвещения» ⁶⁷. Несколько позднее Лукашевич организовал так называемое «Малороссийское общество». Бестужев-Рюмин на одном из допросов сообщил, что он слышал от А. Ходкевича и С. Г. Волконского «о существовании тайного общества в Малороссии. Управа оного в Боришполе, начальник оной Лукашевич» ⁶⁸. В другом своем показании Бестужев-Рюмин заявил, что хотя он виделся с Лукашевичем всего один раз, и то мимоходом, в 1824 г., и с его организацией не знаком, ему известно, что С. Г. Волконскому и В. Л. Давыдову Директорией Южного общества было поручено «преклонить оную к нам» ⁶⁹.

На следствии Лукашевич категорически отрицал свою причастность к организации «Малороссийского общества». В сентябре 1826 г. он был освобожден из Петропавловской крепости и по распоряжению Николая I поселен под строжайшим надзором полиции в своем имении в Борисполе с запрещением вступать в какие бы то ни было «посторонние отношения».

Шапалинский и Ландражин были с Лукашевичем знакомы давно. В 1820—1821 гг. он состоял членом той самой масонской ложи «Соединенные славяне», в которой оба профессора играли активную роль ⁷⁰— С. Г. Волконский и Петр Трубецкой. По словам В. И. Семевского, «прямую связь» между этой ложей и декабристским обществом «Соединенные славяне» «проследить нельзя» ⁷¹. Однако категоричность этого утверждения никак не мотивирована. В архивных материалах по настоящему делу содержатся намеки на явную близость этих двух организаций. Чрезвычайно интересно, что Адеркас в одном из рапортов Ливену напоминал: «По донесению следственной комиссии, открытое в 1825 г. общество бунтовщиков Соединенных славян подозреваемо было в некоторой связи с Киевской ложей Соединенных славян или даже сия последняя служила приуготовлением к вступлению в оную» ⁷².

ДОКЛАД МИНИСТРА ПРОСВЕЩЕНИЯ К. А. ЛИВЕНА НИКОЛАЮ I «ОБ ОТКРЫВШИХСЯ БЕСПОРЯДКАХ В ГИМНАЗИИ ВЫСШИХ НАУК КНЯЗЯ БЕЗБОРОДКО»

Лист первый с резолюцией царя от 26 октября 1830 г., санкционировавшей предлагавшиеся министром репрессии против причастных к делу преподавателей гимназии

Центральный исторический архив, Ленинград

«делом о вольнодумстве» в нежинской гимназии и декабристами.

В гимназии высших наук обучались два двоюродных племянника Лукашевича — Платон (впоследствии известный филолог и фольклорист) и Аполлон Лукашевичи. Первый из них был близким товарищем Гоголя. В 1825 г., «незадолго до открытия заговора», как многозначительно подчеркивает Адеркас, В. Л. Лукашевич посетил Нежин и встречался с Шапалинским, Ландражином и Белоусовым. В присутствии профессора Андрущенко он спросил одного из них: Comment vont nos affaires? ** «Сей невинный в другое время вопрос, — продолжает Адеркас, — я не осмелился пропустить без внимания, принимая в соображение тогдашние обстоятельства и самое лицо, сделавшее оный» ⁷³.

Отношения между нежинскими профессорами и Лукашевичем не были прерваны и после разгрома декабристского движения. Рискуя навлечь на себя подозрение в общении с человеком, которого «всякой убегает», они тайно навещали Лукашевича в его Бориспольском имении.

Эта часть следственного материала вызвала к себе особый интерес министра просвещения Ливена. И это естественно, ибо она возбуждала совершенно явное подозрение, что за «делом о вольнодумстве» в нежинской гимназии скрывалось нечто вроде тайной политической организации или ячейки, являвшейся прямым отголоском событий 14 декабря 1825 г. Недаром один из разделов донесения Ливена Бенкендорфу был озаглавлен: «Подозрение о существовании общества Шапалинского» ⁷⁴. Впрочем, ни Адеркас, ни Ливен не считали этот вопрос окончательно расследованным. Надо было еще допросить ряд бывших учеников, которых, однако, уже не было в Нежине. Кроме того, Адеркас полагал, что разбирательство столь важного дела выходит за пределы его полномочий, ибо здесь уже, собственно, начиналась компетенция органов III Отделения. Поэтому министр просвещения оставил окончательное решение этого вопроса «на усмотрение» Бенкендорфа.

VI

«для письмоводства» коллежским секретарем Деллем 21 мая 1830 г. отбыл в Петербург, забрав с собой целый чемодан следственных материалов.

14 сентября Адеркас закончил итоговое донесение на имя Ливена. На основе этого донесения был составлен и подписан министром просвещения доклад на имя Николая I — «Об открывшихся беспорядках в гимназии высших наук князя Безбородко» и несколько позднее — записка, адресованная шефу жандармов и начальнику III Отделения Бенкендорфу.

В докладе были намечены следующие главные пункты обвинения:

1. Белоусов обвинялся в чтении курса естественного права, в котором обнаружены мысли, «не согласные с законом христианским» и «могущие дать повод к нелепым толкам в рассуждении правительства»; было отмечено также, что Белоусов на своих лекциях развивал перед учениками идею «о не неприкосновенности верховной власти».

2. Вина Шапалинского сводилась к тому, что он во всем солидаризировался с Белоусовым и, используя свое положение исполняющего обязанности директора гимназии, «потворствовал» ему и другим «не заслуживающим доверия» профессорам, в то же время преследуя «благомыслящих и одобренных начальством» чиновников гимназии. Особо подчеркивалась мысль о главной ответственности Шапалинского за «беспорядки» в гимназии, и вероятность существования в Нежине «некоторого тайного общества Шапалинского».

«не могли подавать воспитанникам хорошего примера», но оказывали на них «вредное влияние», давали им читать «непозволительные книги».

КОПИЯ ДОКУМЕНТА, ВЫДАННОГО ПРОФЕССОРУ НЕЖИНСКОЙ ГИМНАЗИИ Н. Г. БЕЛОУСОВУ 22 НОЯБРЯ 1830 г. ПРИ УВОЛЬНЕНИИ ЕГО ОТ ДОЛЖНОСТИ И ВЫСЫЛКЕ ПОД НАДЗОР ПОЛИЦИИ

В документе указывается, что Белоусову запрещается в дальнейшем «служба по учебному ведомству»

Центральный исторический архив, Москва

4. В результате слабого надзора со стороны указанных профессоров, а, быть может, и от «посторонних внушений», среди учеников были распространены запрещенные сочинения, и гимназисты «занимались пением возмутительных стихов Рылеева и пр.». Подчеркивалось, что это имело место в 1825 г., «следственно, перед самым открытием замыслов тайных обществ».

«...четырех вышеозначенных профессоров: Шапалинского, Белоусова, Ландражина и Зингера — отрешить от должности за худое поведение и вредное на юношество влияние, со внесением сих обстоятельств в их паспорт, дабы таковым образом они и впредь не могли быть нигде терпимы в службе по учебному ведомству» ⁷⁵.

26 октября 1830 г. Николай I рассмотрел доклад Ливена и «собственноручно» карандашом написал: «Согласен; тех из профессоров, кои нерусские, выслать за границу. Русских же выслать на места родины, отдав под присмотр полиции; а попечителю <Харьковского учебного округа> за слабое смотрение сделать выговор» ⁷⁶.

На другой день министром просвещения был подписан и отправлен в Нежин официальный приказ с указанием немедленно привести его в исполнение. 12 ноября документ прибыл в гимназию и через день на чрезвычайном заседании конференции был объявлен. Белоусов, Шапалинский, Ландражин и Зингер были тут же «отрешены от дел» и взяты под присмотр нежинской полиции «до учинения от господина управляющего Министерством внутренних дел распоряжений» ⁷⁷. Распоряжения вскоре прибыли. Зингер, как австрийский подданный, был выслан за границу, Белоусов — отправлен по месту рождения в Киев.

разрешить ему определиться на гражданскую службу. 17 ноября 1834 г. Левашов запросил у Бенкендорфа соответствующих инструкций, сообщив ему при этом, что тщательное полицейское наблюдение за Белоусовым не обнаружило «ничего предосудительного или клонящегося ко вреду общественному в нравственном или политическом отношении» ⁷⁸. Одновременно Левашов испрашивал разрешения использовать Белоусова в качестве чиновника особых поручений в канцелярии гражданского губернатора. 7 января 1835 г. Бенкендорф сообщил графу Левашову о последовавшем «высочайшем соизволении» на устройство бывшего профессора Белоусова «по гражданской части, но не по особым поручениям» ⁷⁹.

По-иному обстояло дело с Ландражином. Он родился во Франции; восемнадцатилетним юношей участвовал в войне Наполеона против России, сражаясь в корпусе маршала Даву; был ранен, остался в России и вскоре принял русское подданство. Свою педагогическую деятельность он начал в 1818 г. в киевской гимназии, а в 1822 г. переехал в Нежин и здесь прочно обосновался. По точному смыслу решения Николая I, Ландражин должен был остаться под полицейским надзором в Нежине, поскольку другого постоянного местожительства у него в России не было. Он и продолжал оставаться здесь, занимаясь частными уроками и сохраняя дружественные отношения со многими учениками гимназии.

В феврале 1831 г. попечитель Харьковского учебного округа В. И. Филатьев, по ходатайству Ясновского, обратился к министру просвещения с рапортом, в котором выражал беспокойство по поводу того, что Ландражин свободно занимается приватной педагогической деятельностью, кроме того, у себя дома «содержит клоб», широко привлекая в него учеников гимназии и, таким образом, «не будучи на службе и под начальством училищным, еще более имеет способу быть вредным для учащегося юношества». Попечитель просил выслать Ландражина за пределы своего учебного округа, дабы он не мог «безотчетно продолжать изливать яд и разврат в сердца юные и неопытные» ⁸⁰. Одновременно Филатьев обратился к полицейским властям Нежина с требованием усилить надзор за Ландражином.

«высочайшее приказание»: сослать Ландражина в Тотьму Вологодской губернии. В марте 1831 г. он и был туда отправлен под конвоем, пешком. Двадцать пять лет пробыл Ландражин в Тотьме. Неоднократные его ходатайства о смягчении участи ни к чему не привели. Лишь в 1856 г., уже после смерти Николая I, прибыло распоряжение: «не считать препятствием к получению впредь наград и других преимуществ, но не относить сего разрешения ни в коем случае к прежней Ландражина службе, предшествовавшей понесенному им в 1830 году оштрафованию» ⁸¹.

Наиболее трагически сложилась судьба Шапалинского. Он полагал, что будет выслан в Гродненскую губернию, к месту своего рождения. Но ввиду политических событий в Польше в 1830 г., из Гродненской, равно как и из других польских губерний, подлежали высылке все находившиеся там под надзором полиции. Возник вопрос: что делать с Шапалинским? После специального доклада Бенкендорфа Николаю I последовало решение: выслать Шапалинского в Вятку. Здесь был для него создан исключительно суровый полицейский режим. Ряд попыток Шапалинского освободиться от этого режима или, по крайней мере, его ослабить ни к чему не привели. Лишь в июле 1839 г. с Шапалинского был снят полицейский надзор в связи с назначением его «окружным начальником» государственных имуществ в г. Яренске. Но в марте 1841 г. он был уволен с этой должности и снова взят под полицейское наблюдение. Переписка о Шапалинском между местными властями и III Отделением велась очень долго. В 1856 г., в связи с амнистией по случаю коронации Александра II, Шапалинскому было разрешено вернуться на родину, но с сохранением полицейского надзора. Шапалинский отказался воспользоваться этой неполной амнистией и лишь спустя 36 лет после расправы, в возрасте 80 лет, он был, наконец, «милостиво» прощен и освобожден от полицейского надзора ⁸².

В списке жертв «партии Шапалинского» следует назвать еще одно имя — младшего профессора латинской словесности Семена Матвеевича Андрущенко. Он горячо симпатизировал Шапалинскому и Белоусову, хотя и не вел, как они, активной борьбы с гимназической реакцией. Чудом избежал Андрущенко в 1830 г. участи своих товарищей, но вскоре и его постигла кара: в декабре 1832 г. он был изгнан из гимназии.

Таков был драматический финал «дела о вольнодумстве». К сказанному остается добавить, что расправе подверглась не только группа профессоров, но и сама «гимназия высших наук». Уже через два с половиной месяца после возвращения Адеркаса в Петербург, в августе 1830 г., министр просвещения распорядился прекратить прием в младшие классы гимназии. Вопрос о дальнейшем ее существовании стал предметом длительного обсуждения в Министерстве просвещения. В конце концов было признано нецелесообразным сохранять ранее свойственный гимназии энциклопедический профиль. В 1832 г. завершился ее разгром. «Гимназия высших наук» была закрыта и на ее месте создан физико-математический лицей узкой специальности.

VII

Гоголь закончил «гимназию высших наук» летом 1828 г. И хотя финал «дела о вольнодумстве» разыгрался два года спустя, но пережитые события оставили в его душе глубокий след.

«дела о вольнодумстве» был уже достаточно ясно выражен к 1828 г., и Гоголь не мог не осознавать его. Будучи вовлечен в это дело, он хорошо понимал, что правда не на стороне Билевича и его единомышленников. Преследования, которым начал подвергаться на глазах Гоголя Белоусов, вступали в неумолимое противоречие с идеей свободы человеческой личности, которую так ярко излагал и убедительно проповедовал на своих лекциях любимый профессор. Это событие заставило Гоголя-гимназиста внимательнее присмотреться к окружающим его людям, к жизни вообще. Его письма гимназической поры полны тревожных раздумий о родине и своем месте в жизни.

Кем быть? На какую жизненную стезю определить себя? Этот вопрос давно уже не давал покоя Гоголю. Летом 1827 г. он с ненавистью пишет о «ничтожном самодоволии» нежинских «существователей», презревших «высокое назначение человека», перед которыми он «должен пресмыкаться». В числе этих пошлых «существователей» Гоголь называет «и дорогих наставников наших» ⁸³. Не может быть сомнений относительно того, какие именно «наставники» имелись в виду.

Еще задолго до окончания гимназии Гоголь был полон романтических мечтаний о своем будущем. Меньше всего он думал о писательской деятельности. Ему грезился Петербург, а «с ним вместе и служба государству». В своей «Авторской исповеди» Гоголь вспоминал, как мечтал он тогда стать «человеком известным» и сделать «даже что-то для общего добра» ⁸⁴. Эта мечта возникла у него, несомненно, под влиянием лекций Белоусова.

«сделать жизнь свою нужною для блага государства» и тут же весьма доверительно высказывает своему родственнику «тревожные мысли» по поводу того, что ему, может быть, «преградят дорогу». Из всех областей государственной службы Гоголь склонен выбрать юстицию и дает этому выбору многозначительное обоснование: «Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце». И дальше Гоголь прямо указывает на связь этих своих настроений с идеями, почерпнутыми из лекций профессора Белоусова: «Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех, законов, теперь занимаюсь отечественными. Исполнятся ли высокие мои начертания?...» (разрядка моя. — С. М.) ⁸⁵.

«основными» и, стало быть, обязательными для всех. Но законы надо еще претворять в жизнь — не в этом ли видит свои «высокие начертания» Гоголь?

С юношеским волнением и искренностью пишет он тому же Петру Петровичу Косяровскому, что никогда никому не поверял своих «долговременных» дум: «Недоверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей». Причину своей скрытности, даже перед самыми своими близкими товарищами, среди которых «было много истинно достойных», он объясняет опасениями, что могут посмеяться над его «сумасбродством» и счесть «пылким мечтателем, пустым человеком». Но ниже Гоголь глухо упоминает и о «причинах еще некоторых», о которых не может «сказать теперь». Эти таинственные «причины», очевидно, также связаны с делом профессора Белоусова. Гонения, которым подвергался Белоусов, давали немало оснований Гоголю соблюдать осторожность.

Гоголь-гимназист был современником грозных политических событий, разразившихся в России в 1825 г. В непосредственной близости от Нежина вспыхнуло восстание Черниговского полка. В начале октября 1827 г. в письме к своему родственнику Павлу Петровичу Косяровскому Гоголь называет генерала Рота «проклятым» ⁸⁶. Это тот самый генерал-лейтенант Л. О. Рот, который в январе 1826 г. жестоко подавил восстание Черниговского полка. В середине сентября того же 1827 г. Гоголь пытливо допрашивает другого своего родственника Петра Петровича Косяровского: «Не слыхали ли чего новенького в происшествиях по армиям?» ⁸⁷. С детских лет Гоголь был хорошо знаком с семьей писателя В. В. Капниста, один из сыновей которого, Алексей Васильевич, был членом Союза

«УЧИТЕЛЬ», ОДНО ИЗ ПЕРВЫХ ПЕЧАТНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ГОГОЛЯ. ПОЯВИЛОСЬ ПОД ПСЕВДОНИМОМ «П. ГЛЕЧИК» В «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЕ» (1831, № 1)

Страницы газеты с началом и концом повести

В этом же номере, вслед за произведением Гоголя, помещено стихотворение Пушкина «Кавказ»

Благоденствия. Гоголь часто навещал имение Капнистов в Обуховке. Здесь он встречал декабристов Михаила Бестужева-Рюмина, братьев Муравьевых-Апостолов, Михаила Лунина. С некоторыми из них, а также с Никитой и Александром Муравьевыми Гоголь мог встречаться и в Кибинцах — имении своего родственника Д. П. Трощинского.

Одним словом, атмосфера политических идей, окружавшая Гоголя-гимназиста, не могла оставить его безучастным к острым вопросам современности, не могла не возбуждать в нем серьезных размышлений над трагическими явлениями действительности.

«Воспоминаниях» Гоголя, «только что вышедшего из Нежинского лицея», отмечает свойственную ему серьезность и наблюдательность. Перед отъездом в Петербург, рассказывает она, Гоголь посетил Обуховку и, прощаясь, сказал: «Вы или ничего обо мне не услышите или услышите что-нибудь очень хорошее» ⁸⁸.

Уже будучи в Петербурге, Гоголь узнал о жестокой расправе правительства с профессорами гимназии. Несомненно, воспоминаниями об этих событиях в Нежине навеяны строки его письма от 14 августа 1834 г. — о том, что «тамошние профессора большие бестии», от которых многие «пострадали» ⁸⁹.

В петербургских письмах Гоголя многократно вспоминается имя Белоусова, которого он горячо рекомендовал своему близкому другу М. А. Максимовичу. Узнав о предстоящей поездке Максимовича в Киев, Гоголь в письме от 2 июля 1833 г. настоятельно советует ему отыскать экс-профессора Белоусова: «Этот человек будет вам очень полезен во многом, и я желаю, чтобы вы с ним сошлись» ⁹⁰. Год спустя, в письме от 27 июня 1834 г., Гоголь снова возвращается к этой теме: «Да, приехавши в Киев, ты должен непременно познакомиться с экс-профессором Белоусовым. Он живет в собственном доме на Подоле, кажется. Скажи ему, что я просил его тебя полюбить, как и меня. Он славный малый, и тебе будет приятно сойтись с ним» ⁹¹. Гоголь внимательно следил за судьбой Белоусова. Когда летом 1834 г. наметилась возможность облегчения участи находившегося под строжайшим полицейским надзором профессора, об этом тотчас же узнал Гоголь и в письме к своему бывшему нежинскому однокашнику В. В. Тарновскому от 7 августа 1834 г. сообщает: «Я слышал, что Белоусова дела довольно поправились, я этому очень рад» ⁹².

⁹³. В 1837 г. Белоусову, благодаря хлопотам друзей, удалось поступить на службу в Петербурге. Гоголь в это время был уже за границей. Но мысль о любимом профессоре не покидала писателя и там. В апреле 1838 г. он пишет Н. Я. Прокоповичу: «Поклонись от меня Белоусову, ежели увидишь его, и скажи ему, что мне очень жаль, что не удалось с ним увидаться в Петербурге» ⁹⁴.

За несколько месяцев до окончания гимназии Гоголь в письме к матери жаловался на «неискусных преподавателей наук» и их «великое нерадение». Мы хорошо знаем теперь, в чей адрес брошен этот камень. В шуточном стихотворном послании, написанном в 1836 г. в Париже Гоголем совместно с А. С. Данилевским, имя профессора политических наук Билевича не случайно помянуто рядом с преподавателями танцев и фехтования ⁹⁵.

Проведенные Гоголем годы в «гимназии высших наук» не прошли для него даром. Ненавидя «иго школьного педантизма», виновниками которого была реакционная часть профессуры, Гоголь жадно впитывал в себя передовые политические идеи, горячо и самоотверженно пропагандировавшиеся профессорами Белоусовым и Шапалинским, Ландражином и Зингером. Эти идеи оставили несомненный след в его сознании, помогли ему определить свое критическое отношение ко многим явлениям феодально-крепостнической действительности России, дали верное направление его художественной мысли, развившейся позднее под влиянием Пушкина и Белинского и оплодотворившей гениальные обличительные произведения великого русского писателя.

Примечания

¹  Лавровский. Гимназия высших наук кн. Безбородко в Нежине. Киев, 1879; см. также в сб. «Гимназия высших наук и лицей князя Безбородко», изд. 2. СПб., 1881, стр. 27—109.

² И. Сребницкий— «Гоголевский сборник», под ред. М. Сперанского, Киев, 1902, стр. 289—425.

³ В. Савва. К истории о вольнодумстве в гимназии высших наук кн. Безбородко. — Сб. Харьковского историко-филологического общества, т. XVIII, Харьков, 1908; в том же году вышло отдельным оттиском.

⁴ Сб. «Гимназия высших наук...», изд. 2, стр. 108.

⁵

⁶ Центр. гос. историч. архив в Ленинграде (ЦГИАЛ), ф. 735, оп. 1, ед. хр. 311, лл. 2—7.

⁷ Там же, ф. 733, оп. 85, ед. хр. 49830, л. 6.

⁸ «Сборник постановлений по Министерству народного просвещения», т. II, изд. 2. СПб., 1875, стр. 128; «Дополнения к сборнику постановлений по Министерству народного просвещения, 1803—1864», СПб., 1867, стр. 209.

⁹ Н. . Полн. собр. соч., т. X. М. — Л., Изд. АН СССР, 1940, стр. 85.

¹⁰ ЦГИА, ф. III, Отд., 1 эксп., 1830, ед. хр. 47, л. 4.

¹¹ ЦГИАЛ, ед. хр. 49904, Прилож. F, л. 19—20.

¹² П. Кулиш

¹³ «Киевская старина», 1884, № 5, стр. 143—144.

¹⁴ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, Прилож. F, л. 107.

¹⁵ «Гоголевский сборник», цит. изд., стр. 363—364.

¹⁶ Нежинский филиал Черниговского областного государственного архива, ф. 377, ед. хр. 55. Дела этого архива повреждены пожаром, и многие листы в них не имеют пагинации.

¹⁷

¹⁸ Там же.

¹⁹ Там же, ед. хр. 54.

²⁰ Там же.

²¹ Там же, ед. хр. 18.

²²

²³ ЦГИАЛ, ед. хр. 49905, Прилож. G, л. 190.

²⁴ Там же, ед. хр. 49828, л. 9.

²⁵ Мы достоверно не знаем, кто такой Гудима. Может быть, это Егор Гудима, окончивший гимназию в 1832 г., будущий директор Лицея кн. Безбородко? (см. Сб. «Гимназия высших наук...», цит. изд., стр. CXXXIV).

²⁶ Белоусовым, переписывали в свои тетради конспекты его лекций.

²⁷ Нежинский филиал Облархива, ед. хр. 18.

²⁸ Там же.

²⁹ ЦГИАЛ, ед. хр. 49899, Прилож. В₁, лл. 335—355 об.

³⁰  Щеголев. Исторические этюды, изд. 2, стр. 324.

³¹ Нежинский филиал Облархива, ед. хр. 180а, л. 32 об.

³² Там же, ед. хр. 54.

³³

³⁴ Отдел рукописей Библиотеки АН УССР, Киев; шифр: Гог. 1371.

³⁵ Н. Гоголь. Полн. собр. соч., цит. изд., стр. 273, 328, 332, 335.

³⁶

³⁷ Там же, Прилож. С, лл. 21 об., 22.

³⁸ Там же, Прилож. F, л. 6 об.

³⁹ Там же, ед. хр. 49899, Прилож. B₁, л. 13 об.

⁴⁰ ₁, л. 18 об.

⁴¹ «Гимназия высших наук...», цит. изд., стр. 317.

⁴² ЦГИАЛ, ед. хр. 49904, Прилож. F, л. 2. «Миша, Маша, Коля и Саша» — имеются в виду члены царской фамилии.

⁴³ — ЦГИА, ф. III Отд., 1 эксп., 1830, ед. хр. 47, л. 17 об.

⁴⁴ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, л. 104 об.

⁴⁵ А. Герцен. Былое и думы, т. I. М., 1937, стр. 205.

⁴⁶ «После 14 декабря 1825 г.» Сообщение Л. А. Мандрыкиной. — Сб. «Декабристы и их время», Институт русской литературы АН СССР, 1951, стр. 231.

⁴⁷ Там же, стр. 232.

⁴⁸ Как известно, под таким названием распространялась в многочисленных списках пушкинская ода «Вольность». Отнятый у Гребенки текст стихотворения хранится в материалах Адеркаса. В нем, кстати, имеется несколько разночтений с каноническим текстом стихотворения Пушкина, а также с известными его вариантами.

⁴⁹ ЦГИАЛ, ед. хр. 49904, Прилож. F, л. 25; см. также ЦГИА, ед. хр. 47, л. 11 об.

⁵⁰ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, л. 33 об.; см также Нежинский филиал облархива, ед. хр. 55.

⁵¹ — 18.

⁵² Нежинский филиал облархива, ед. хр. 180а, л. 73.

⁵³ ЦГИАЛ, ед. хр. 49903, Прилож. Q, л. 9 об.

⁵⁴ Там же, ед. хр. 49904, Прилож. F, л. 16.

⁵⁵ Там же, ед. хр. 49899, Прилож. B₁

⁵⁶ Там же, ед. хр. 49911, Прилож. N, л. 19.

⁵⁷ Там же, ед. хр. 49905, Прилож. G, л. 188 об.

⁵⁸ ЦГИА, ед. хр. 47, л. 4.

⁵⁹ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, л. 34 об.

⁶⁰ «Соединенных славян» в Киеве была основана в марте 1818 г. и просуществовала официально до 1822 г., хотя фактически она продолжала функционировать значительно дольше. Число членов ложи доходило до 70.

⁶¹ В. Семевский. Декабристы-масоны. — «Минувшие годы», 1908, № 2, стр. 47.

⁶² Там же, № 5—6, стр. 379.

⁶³ «Восстание декабристов. Материалы», т. IX, М., 1950, стр. 189.

⁶⁴ См. Н. Дружинин. Масонские знаки Пестеля. М., 1929, стр. 42; см. также В. Базанов—100.

⁶⁵ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, л. 117.

⁶⁶ Там же, ед. хр. 49904, Прилож. F, л. 7.

⁶⁷ «Восстание декабристов. Материалы», т. IX, 1950, стр. 189, 268.

⁶⁸ Там же, стр. 40.

⁶⁹

⁷⁰ О связях В. Л. Лукашевича с масонами и декабристами см.: В. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 297—307.

⁷¹ «Минувшие годы», 1908, № 3, стр. 159.

⁷²

⁷³ Там же.

⁷⁴ ЦГИА, ед. хр. 47, л. 21.

⁷⁵ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, лл. 162 об. — 163.

⁷⁶ Там же, ед. хр. 49830, л. 162.

⁷⁷

⁷⁸ ЦГИА, ед. хр. 47, л. 49 об.

⁷⁹ Там же, л. 58.

⁸⁰ ЦГИАЛ, ед. хр. 49830, лл. 204 об. — 205.

⁸¹ ЦГИА, ед. хр. 47, лл. 118, 120 об.

⁸²

⁸³ Н. Гоголь. Полн. собр. соч., т. X, цит. изд., стр. 98.

⁸⁴ Н. . Соч., изд. 10. Под ред. Н. Тихонравова, т. IV, стр. 248.

⁸⁵ Н. Гоголь. Полн. собр. соч., т. X, цит. изд., стр. 111—112.

⁸⁶

⁸⁷ Там же, стр. 109.

⁸⁸ С. Скалон. Воспоминания. — Сб. «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов», т. I, М., 1931, стр. 329.

⁸⁹  Гоголь. Полн. собр. соч., т. X, цит. изд., стр. 332.

⁹⁰ Там же, стр. 273.

⁹¹ Там же, стр. 328; см. также стр. 329, 332.

⁹²

⁹³ П. Анненков. Литературные воспоминания. Л., 1928, стр. 56—57.

⁹⁴ Н. . Письма. Под ред. В. Шенрока, т. I. СПб., 1902, стр. 487.

⁹⁵ Сб. «Гимназия высших наук...», цит. изд., стр. XXXI.

^* Настоящая работа была представлена в редакцию «Лит. наследства» до выхода в свет книги Д. Иофанова «Н. В. Гоголь. Детские и юношеские годы» (Киев, 1951), в которой содержится глава, посвященная «делу о вольнодумстве» в Нежинской гимназии. Мы публикуем в сокращенном виде статью С. Машинского, основанную не только на материалах Нежинского архива, частично использованных Д. Иофановым, но, главным образом, на документах, извлеченных из архивных фондов Министерства народного просвещения и III Отделения, доселе не вводившихся в научный оборот. Публикуемая статья значительно расширяет, сравнительно с работой Д. Иофанова, представление о возникшем в 1827 г. в Нежине «деле о вольнодумстве». — Ред.

^**