Глава XXXII.
Возвращенiе въ Москву. — Последнiя письма къ роднымъ и друзьямъ. — Разговоръ съ О. М. Бодянскимъ. — Смерть г-жи Хомяковой. — Болезнь Гоголя. — Говенье. — Сожженiс рукописей и смерть.
Изъ Одессы Гоголь въ последнiй разъ переехалъ въ свое предковское село и провелъ тамъ въ последнiй разъ самую цветущую часть весны; потомъ уехалъ въ Москву, где ожидала его смерть. Вотъ его последнее письмо изъ Малороссiи, къ П. А. Плетневу:
"Полтава. Мая 6 (1851).
"Милое, доброе твое письмо получилъ уже здесь, въ деревне моей матушки. Изъ Одессы выслали мне его довольно поздно, — видно, въ наказанье за то, что я свое отправилъ къ тебе довольно поздно. Все действительно случилось такъ, какъ ты предположилъ: ровно черезъ месяцъ после того, какъ оно было написано, запечатано и, казалось, какъ-бы уже и отправлено на почту, нашлось оно въ моемъ письменномъ столе. Что́ прикажешь делать? Видно, горбатаго могила исправитъ. Кажется, какъ-бы я преуспеваю со дня на день въ этой добродетели! Зато темъ признательнее принялъ и прочелъ я знакъ твоего непамятозлобiя, твое милое и милующее письмо. На замечанiе только твое о моей молодости скажу: Увы! два года, какъ уже пошелъ мне пятый десятокъ, а сталъ ли я умней, Богъ весть одинъ. Знать, что прежде не былъ уменъ, еще не значитъ поумнеть. Что второй томъ "Мертвыхъ Душъ" умней перваго — это могу сказать, какъ человекъ, имеющiй вкусъ и притомъ умеющiй смотреть на себя, какъ на чужого человека, такъ что, можетъ быть, С*** отчасти и права; но какъ разсмотрю весь процессъ, какъ творилось и производилось его созданье, вижу, что уменъ только Тотъ, Кто творитъ и зиждетъ все, употребляя насъ всехъ вместо кирпичей для постройки по тому фасаду и плану, котораго Онъ одинъ истинно разумный Зодчiй."
Итакъ, вотъ мненiе самого автора о второмъ томе "Мертвыхъ Душъ", хотя онъ все еще не былъ доволенъ своимъ созданiемъ и совершенствовалъ его почти до самой смерти. "Безпрестанно поправляю (говорилъ онъ въ январе 1850 года г. Максимовичу) и всякiй разъ, когда начну читать, то сквозь написанныя строки читаю еще ненаписанныя. Только вотъ съ первой главы туманъ сошелъ." Въ iюле 1851 года Гоголь, однакожъ, писалъ къ П. А. Плетневу о приготовленiяхъ къ печати второго тома "Мертвыхъ Душъ". Вотъ это письмо:
"Москва, 15 iюля.
"Пишу къ тебе изъ Москвы, усталый, изнемогшiй отъ жару и пыли. Поспешилъ сюда съ темъ, чтобы заняться делами по части приготовленья къ печати "Мертвыхъ Душъ" второго тома, и до того изнемогъ, что едва въ силахъ водить перомъ, чтобы написать несколько строчекъ записки, а не то что поправить, или даже переписать то, что̀ нужно переписать. Гораздо лучше просидеть было лето дома и не торопиться; но желанiе повидаться съ тобой и съ Жуковскимъ было тоже причиной моего нетерпенья. — — — Второе изданiе моихъ сочиненiй нужно уже и потому, что книгопродавцы делаютъ разныя мерзости съ покупщиками, требуютъ по сту рублей за экземпляръ и распускаютъ подъ рукой вести, что второго изданiя не будетъ. — — — Прежде хотелъ было вместить некоторыя прибавленiя и перемены, но теперь не хочу: пусть все остается въ томъ виде, какъ было въ первомъ изданiи. — — — Писалъ бы еще кое о чемъ, но въ-силу вожу перомъ — весь расклеился. Передай душевный поклонъ мой достойной твоей супруге, о которой кое-что слышалъ отъ С***ой; Балабинымъ, если увидишь, также мой душевный поклонъ. Получилъ пересланное тобою описанiе филармоническаго быта въ большомъ свете, по поводу "Мертвыхъ Душъ". Две страницы пробежалъ: правописанье не уважается и грамматика плоха, но есть, показалось мне, наблюдательность и жизнь."
Въ то время, когда "Мертвыя Души" занимали, по видимому, все его помышленiя, онъ не переставалъ заботиться о своемъ саде въ селе Васильевке. Вотъ его коротенькое письмо объ этомъ къ сестре Анне Васильевне:
"Пишу къ тебе слова два изъ Сваркова, куда прибылъ благополучно. Завтра отсюда выезжаю весьма покойно въ Орелъ, въ экипаже А. М. Марковича, а оттуда въ Москву, съ дилижансомъ, о чемъ ты можешь известить матушку. Когда прiедетъ Кочубейскiй лесоводъ, не позабудь спросить у него, когда именно онъ будетъ садить желуди у Кочубея, и объ этомъ меня уведоми, равно какъ и о томъ, какъ ты расправляешься съ работами въ саду, о чемъ, какъ ты сама знаешь, мне беседовать всегда прiятно."
Гоголь скучалъ въ Москве летомъ, темъ более, что все его знакомые жили по дачамъ; наконецъ, получивъ известiе о выходе замужъ одной изъ своихъ сестеръ, решился ехать къ ней на сватьбу. Вышло, однакожъ, не такъ. Миновавъ Калугу, онъ почувствовалъ одинъ изъ техъ припадковъ грусти, которые помрачали для него все радости жизни и лишали его власти надъ его силами. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно прибегалъ къ молитве, и молитва всегда укрепляла его. Такъ поступилъ онъ и теперь: заехавъ въ Оптину пустынь, онъ провелъ въ ней несколько дней посреди смиренной братiи, и уже не поехалъ на сватьбу, а воротился въ Москву. Первый визитъ онъ сделалъ О. М. Бодянскому, который не выезжалъ на дачу, и на вопросъ его: зачемъ онъ воротился? отвечалъ: "Такъ: мне сделались какъ-то грустно", и больше ни слова. Между темъ онъ писалъ къ матери (отъ 3-го октября, 1851):
"Добравшись до Калуги, я заболелъ и долженъ былъ возвратиться. Нервы мои отъ всякихъ тревогъ и колебанiй дошли до такой раздражительности, что дорога, которая всегда была для меня полезна, теперь стала даже вредоносна."
Собираясь къ сестре на сватьбу, Гоголь хотелъ, видно, обрадовать ее неожиданно, потому что въ письме домой по этому случаю онъ не говоритъ ничего о своемъ намеренiи. Вотъ это письмо:
"Москва. Іюл.
"О суете вы хлопочете, сестры. Никто ничего отъ васъ не требуетъ, такъ давай самимъ задавать себе и выдумывать хлопоты! — — Мой советъ: сватьбу поскорей, да и безъ всякихъ приглашенiй и затей: обыкновенный обедъ въ семье, какъ делается это и между теми, которые гораздо насъ побогаче, да и все тутъ — — —
"Хотелъ бы очень прiехать, если не къ сватьбе, то черезъ недели две после сватьбы; но плохи мои обстоятельства: не устроилъ делъ своихъ такъ, чтобъ иметь средства прожить эту зиму въ Крыму [проездъ не по карману, платить за квартиру и столъ тоже не по силамъ], и по неволе долженъ остаться въ Москве. Последняя зима была здесь для меня очень тяжела. Боюсь, чтобъ не проболеть опять, потому что суровый климатъ действуетъ на меня съ каждымъ годомъ вредоносней, и не хотелось бы мне очень здесь остаться. Но наше дело — покорность, а не ропотъ. Сложить руки крестомъ и говорить: Да будетъ воля Твоя, Господи! а не: Сделай такъ, какъ я хочу!
"Посылаю тебе, сестра Елизавета, просимыя тобою Евангелiе и Библiю. Желаю отъ всей души заниматься более внутреннимъ духомъ ихъ, чемъ наружностью о переплетомъ. А тебе, сестра Анна, Лавсаикъ, золотую книгу, если только ты ее раскусишь и будешь безпрестанно молиться молитвой Ефрема Сирина: "Духъ же терпенiя, смиренiя, любве даруй мне!" — — О, настави и вразуми всехъ насъ, Боже! Молитесь обо мне: я сильно изнемогъ и усталъ отъ всего."
— проехала черезъ Москву А. О. С—ва въ свою подмосковную, именно въ село Спасское, Бро́ницкаго уезда. Не заставъ его въ Москве, она написала къ нему письмо и просила его къ себе въ деревню. Гоголь прiехалъ въ село Спасское и прожилъ тамъ съ месяцъ. Ему отведено было во флигеле две небольшiя комнаты, обращенныя окнами въ садъ. Въ одной онъ спалъ, въ другой работалъ стоя. Онъ вставалъ обыкновенно въ 5 часовъ утра, умывался и одевался безъ помощи слуги и выходилъ въ садъ, съ молитвенникомъ въ руке. Къ 8 часамъ онъ возвращался, и тогда подавали ему кофе. После этого онъ работалъ часа два и потомъ приходилъ къ хозяйке дома, или она къ нему приходила. Она видала передъ нимъ мелко исписанную тетрадь въ листъ, на которую онъ всякой разъ набрасывалъ платокъ; но однажды ей удалось прочитать, что дело идетъ о генералъ-губернаторе и о Никите. Гоголь каждый день читалъ изъ Чети-Минеи житiе святого, который на тотъ день приходился, и предлагалъ это чтенiе хозяйке. Но она страдала тогда разстройствомъ нервовъ, и не могла читать ничего подобнаго. Тогда Гоголь хотелъ повеселить ее и предложилъ прочитать ей первую главу второго тома "Мертвыхъ Душъ". Онъ думалъ, что Тентетниковъ живо займетъ ее. Но болезненное состоянiе не позволило ей увлечься и этимъ чтенiемъ. Она почувствовала скуку и призналась въ этомъ автору "Мертвыхъ Душъ".
— Да, вы правы, сказалъ онъ: — это все-таки дребедень, а вашей душе не того нужно.
Такъ какъ его комнатки были очень малы, то онъ, въ жары, любилъ приходить въ домъ и садился на диване, въ глубине гостинной. Однажды хозяйка нашла его тамъ въ необыкновенномъ состоянiи. Онъ держалъ въ руке Чети-Минеи и смотрелъ сквозь отворенное окно въ поле. Глаза его были какiе-то восторженные, лицо оживлено чувствомъ высокаго удовольствiя: онъ какъ-будто виделъ передъ собой что то восхитительное. Когда А. О. заговорила съ нимъ, онъ какъ-будто изумился, что слышитъ ея голосъ, и съ какимъ-то смущенiемъ отвечалъ ей, что читаетъ житiе такого-то святого.
По вечерамъ Гоголь купался въ реке, пилъ воду съ краснымъ виномъ, бродилъ по берегу реки и всегда съ удовольствiемъ наблюдалъ, какъ возвращались стада съ поля въ деревню: это напоминало ему Малороссiю. Онъ ужъ тогда былъ нездоровъ, жаловался на разстройство нервовъ, на медленность пульса, на недеятельность желудка и не разговаривалъ ни съ домашними слугами, ни съ крестьянами. Шутливость его и затейливость въ словахъ изчезла. Онъ весь былъ погруженъ въ себя.
Наступила осень; съехались въ городъ разсеянные вокругъ Москвы обитатели дачъ. Жизнь Гоголя потекла темъ же порядкомъ, что и въ прошломъ году. Онъ ужъ не чувствовалъ себя одинокимъ во время своихъ отдыховъ. Въ Москве зимою проживало два-три семейства, въ которыхъ онъ былъ принятъ какъ родной. Тамъ каждый былъ проникнутъ глубокимъ уваженiемъ къ нему, каждый зналъ его привычки, его любимыя удовольствiя, и все старались угодить ему. Отправляясь туда на обедъ, или на вечеръ, онъ не имелъ надобности надеватъ ненавистный для него фракъ, или советоваться съ модою касательно цвета и покроя своего жилета, темъ более, что въ Москве вообще меньше, нежели въ Петербурге, соблюдаются уставы своенравнаго comme il faut. За столомъ въ прiятельскихъ домахъ онъ находилъ любимыя свои кушанья, и между прочимъ вареники, которые онъ очень любилъ и за которыми не разъ разсказывалъ, что одинъ изъ его знакомыхъ, на родине, всякiй разъ, какъ подавались на столъ вареники, непременно произносилъ къ нимъ следующее воззванiе:
"Вареныки-побиде́ныки! сыромъ бо́ки позапы́ханы, масломъ очи позалы́ваны — вареники, — —"
распевать украинскiя песни своимъ, какъ онъ называлъ, "козлинымъ" голосомъ, могъ молчать, сколько ему угодно, и находилъ всегда не только внимательныхъ слушателей въ те минуты, когда ему приходила охота читать свои произведенiя, но и строгихъ критиковъ.
Здесь будетъ место последнему листку записокъ С. Т. Аксакова.
"Въ 1851 году Гоголь былъ у насъ въ деревне три раза: въ iюне, въ половине сентября, когда онъ сбирался на сватьбу сестры своей въ Васильевку, откуда хотелъ проехать на зиму опять въ Одессу, и, наконецъ, въ третiй разъ 30-го сентября, когда онъ уже воротился съ дороги, изъ Оптиной пустыни. Онъ былъ постоянно грустенъ и говорилъ, что въ Оптиной пустыне почувствовалъ себя оченъ дурно и, опасаясь расхвораться, прiехать на свадьбу больнымъ и всехъ разстроить, решился воротиться. Очень было заметно, что его постоянно смущала мысль о томъ, что мать и сестры будутъ огорчены, обманувшись въ надежде его увидеть. 1-го октября, въ день рожденiя своей матери, Гоголь ездилъ къ обедне въ Сергiевскую лавру и, на вовратномъ пути, заезжалъ въ Хотьковъ монастырь. За обедомъ Гоголь поразвеселился, а вечеромъ былъ очень веселъ. Пелись малороссiйскiя песни, и Гоголь самъ пелъ очень забавно. Это было его последнее посещенiе Абрамцева и последнее свиданiе со мною. 3-го октября онъ уехалъ въ Москву.
"Въ продолженiе октября и ноября, Гоголь, вероятно, чувствовалъ себя лучше и могъ успешно работать, что́ доказывается несколькими его записками. Въ одной изъ нихъ, между прочимъ, онъ писалъ:
"Слава Богу за все. Дело кое-какъ идетъ. Можетъ быть, оно "и лучше, если мы прочитаемъ другъ другу зимой, а не теперь. "Теперь время еще какого-то безпорядка, какъ всегда бываетъ осенью, "когда человекъ возится и выбираетъ место, какъ усесться, а еще "не уселся."
"Следующiя слова изъ другой записки показываютъ, что Гоголь былъ доволенъ своей работой:
"Если Богъ будетъ милостивъ и пошлетъ несколько деньковъ, "подобныхъ темъ, какiе иногда удаются, то, можетъ быть, я какъ-"нибудь управлюсь."
"Потомъ дошли до меня слухи, что Гоголь опять разстроился. Я писалъ къ нему и спрашивалъ: какъ подвигается его трудъ? и получилъ отъ него следующую печальную, последнюю записку, писанную или въ исходе декабря 1851 года, или въ начале января 1852:
"Очень благодарю за ваши строчки. Дело мое идетъ крайне тупо. "Время такъ быстро летитъ, что ничего почти не успеваешь. Вся "надежда моя на Бога, Который одинъ можетъ ускорить мое мед"ленно движущееся вдохновенье."
Въ это время онъ постоянно былъ занятъ по утрамъ окончательною отделкою второго, а можетъ быть и третьяго тома "Мервыхъ Душъ", которые спешилъ окончить, какъ-бы предчувствуя близость своей смерти. Вотъ его последнiя, коротенькiя письма къ тремъ особамъ, съ которыми онъ былъ связанъ самою давнею дружбою.
(На этомъ письме стоитъ печальная отметка того, къ кому оно адресовано: "24 февраля получено известiе, что Н. В. скончался въ Москве 21 февраля, 1852.")
"Москва Ноября 30 (1851).
"Извини, что не писалъ къ тебе. Все собираюсь. Время такъ летитъ. Свежихъ минутъ такъ немного, такъ торопишься ими воспользоваться, такъ занятъ темъ деломъ, которое бы хотелось скорей привести къ окончанiю, что и две строчки къ другу кажутся какъ-бы тягостью. Прости великодушно и добродушно. Печатанье сочиненiй, слава Богу, устроилось и здесь. Что же до печатанья новыхъ, то, впрочемъ, въ нихъ, кажется, все такъ ясно и должно быть отчетливо, что, я думаю, и они пойдутъ въ дело.
"Что̀ делаешь ты? Напиши также хоть строчки две о С***ой. Я о ней ни слуху, ни духу."
"Москва. 16 декабря (1851).
"Благодарю тебя за письмо, которое было такъ отрадно и утешительно описанiемъ прекрасной кончины Михаи(ла) Алексеевича Литвинов(а). Да утешитъ Богъ и всехъ такимъ светлымъ разставаньемъ съ жизнью! Не гневайся, что мало пишу: у меня такъ мало свежихъ минутъ и такъ въ эти минуты торопишься приняться за дело, котораго окончанье лежитъ на душе моей и которому безпрестан(ныя) помехи, что я ни къ кому не успеваю писать. Все такъ же, какъ ты, меня упрекаютъ. Второй томъ, который именно требуе(тъ) около себя возни, причина всего. Ты на него и пеняй. Если не будетъ помешательств(ъ) и Богъ подаритъ больше свежих(ъ) расположенiй, то, можетъ быть, я тебе его привезу летомъ самъ, а можетъ быть, и въ начале весны."
Къ матери.
"Февраля 2. (1852) М.
"Полагая, что вы все теперь вместе, адресую письмо въ Кагорликъ. Отъ всей души обнимаю васъ всехъ, въ томъ числе и добрейшаго Андрея Андреевича отъ всей души много уважаю; сердечно соболезную о нездоровьи сестры Елисаветы. Я самъ тоже все это время чувствую себя какъ-то не такъ здоровымъ. Мне всё кажется, что здоровье мое только тогда можетъ совершенно какъ следуетъ во мне возстановиться съ надлежащею свежестью, когда вы все помолитесь обо мне какъ следуетъ, то есть, соединенно, во взаимной между собою любви, крепкой, крепкой, безъ которой не прiемлется отъ насъ молитва. Еще разъ обнимаю васъ и прошу васъ сильно, сильно обо мне молиться. Подъ часъ мне бываетъ очень трудно; но Богъ милостивъ. О, еслибъ Онъ хоть сколько-нибудь ниспослалъ намъ помощь въ томъ, чтобы жить сколько-нибудь въ Его заповедяхъ!"
Я имею еще одинъ документъ, показывающiй, чемъ дышала до конца жизни нежная и высокая натура Гоголя. Это — письмо его къ сестре Ольге Васильевне, писанное поэтомъ изъ Москвы только за два месяца до смерти, — именно отъ 22 декабря 1851 года. Помещаю здесь его вполне.
"Все собирался писать къ тебе, милая сестра Ольга, и все, за разными помехами, не удосужился. Не знаю, какъ благодарить за здоровье матушки Бога; верно, молитвы техъ святыхъ людей, которыхъ мы просили за нее молиться, причиной; во всякомъ случае намъ следуетъ ежеминутно благодарить Бога, благодарить Его радостно, весело. Не быть радостнымъ, не ликовать духомъ — даже грехъ. Поэтому и ты не грусти, ничемъ не смущайся, не пребывай въ тоске но веселись безпрестанно въ безпрестанномъ выраженiи благодарности; вся наша жизнь должна быть неумолкаемой, радостной песней благодаренiя Богу. О, еслибы сделать такъ, чтобы никогда и времени не доставало для всякихъ другихъ речей, кроме ликующихъ речей вечной признательности Богу!
"Жаль мне, что отецъ Григорiй плохо прочелъ народу Беседы Сельскаго Священника Прочитавъ сначала тебе, онъ въ другой разъ прочитаетъ лучше народу, какъ уже знакомое.
"За посадку деревъ тебя очень благодарю, за наливки также. Весной, если поможетъ Богъ управиться со всеми здешними делами, надеюсь заглянуть къ вамъ и, можетъ быть, часть лета проведемъ вместе. Какъ только сделается потеплее, пришлю тебе семянъ для посева кое-какой огородины."
Въ это время онъ еще не думалъ о своей кончине. Онъ былъ совершенно здоровъ и чувствовалъ только слабость физическихъ силъ, которыя надеялся подкрепить весною на родине въ занятiяхъ садоводствомъ. За девять дней до масляной, О. М. Бодянскiй виделъ его еще полнымъ энергической деятельности. Онъ засталъ Гоголя за столомъ, который стоялъ почти посреди комнаты и за которымъ поэтъ обыкновенно работалъ сидя. Столъ былъ покрытъ зеленымъ сукномъ. На столе разложены были бумаги и корректурные листы. Г. Бодянскiй, обладая прекрасною памятью, помнитъ отъ слова до слова весь разговоръ свой съ Гоголемъ.
— Чемъ это вы занимаетесь, Николай Васильевичъ? спросилъ онъ, заметивъ, что передъ Гоголемъ лежала чистая бумага и два очиненныя пера, изъ которыхъ одно было въ чернильнице.
— Да вотъ мараю всё свое, отвечалъ Гоголь: — да просматриваю корректуру набело своихъ сочиненiй, которыя издаю теперь вновь.
— Все ли будетъ издано?
— Ну, нетъ; кое-что изъ своихъ юныхъ произведенiй выпущу.
— Что̀ же именно?
— Да "Вечера".
— Какъ! вскричалъ, вскочивъ со стула, гость. — Вы хотите посягнуть на одно изъ самыхъ свежихъ произведенiй своихъ?
— Много въ немъ незрелаго, отвечалъ спокойно Гоголь. — Мне бы хотелось дать публике такое собранiе своихъ сочиненiй, которымъ я былъ бы въ теперешнюю минуту больше всего доволенъ. А после, пожалуй, кто хочетъ, можетъ изъ нихъ (т. е. "Вечеровъ на Хуторе") составить еще новый томикъ.
Г. Бодянскiй вооружился противъ поэта всемъ своимъ красноречiемъ, говоря, что еще не настало время разбирать Гоголя, какъ лицо мертвое для русской литературы, и что публике хотелось бы иметь все то, что́ онъ написалъ, и притомъ въ порядке хронологическомъ, изъ рукъ самого сочинителя.
Но Гоголь на все убежденiя отвечалъ:
— По смерти моей, какъ хотите, такъ и распоряжайтесь.
послужило переходомъ къ разговору о Жуковскомъ. Гоголь призадумался на несколько минутъ и вдругъ сказалъ:
— Право, скучно, какъ посмотришь кругомъ на этомъ свете. Знаете ли вы? Жуковскiй пишетъ ко мне, что онъ ослепъ?
— Какъ! воскликнулъ г. Бодянскiй: — слепой пишетъ къ вамъ, что онъ ослепъ?
— Да; Немцы ухитрились устроить ему какую-то штучку.... Семе́не! закричалъ Гоголь своему слуге по малороссiйски: — ходы́ сюды.
—го, въ квартире котораго онъ жилъ, письмо Жуковскаго. Но графа не было дома.
— Ну, да я вамъ после письмо привезу и покажу, потому что — знаете ли? — я распорядился безъ вашего ведома. Я въ следующее воскресенье собираюсь угостить васъ двумя-тремя напевами нашей Малороссiи, которые очень мило Н. С. положила на ноты съ моего козлинаго пенья; да при этомъ упьемся и прежними нашими песнями. Будете ли вы свободны вечеромъ?
— Ну, не совсемъ, отвечалъ гость.
— Какъ хотите, а я ужь распорядился, и мы соберемся у О. Ф. часовъ въ семь; а впрочемъ, для бо́льшей верности, вы не уходите; я самъ къ вамъ заеду, и мы вместе отправимся на Поварскую.
Г. Бодянскiй ждалъ его до семи часовъ вечера въ воскресенье, наконецъ, подумавъ, что Гоголь забылъ о своемъ обещанiи заехать къ нему, отправился на Поварскую одинъ; но никого не засталъ въ доме, где они условились быть, потому что въ это время умеръ одинъ общiй другъ всехъ московскихъ прiятелей Гоголя — именно жена поэта Хомякова — и это печальное событiе разстроило последнiй музыкальный вечеръ, о которомъ хлопоталъ онъ.
последовавшая после кратковременной болезни, сильно потрясла его. Она потрясла его не одною горестью, какую каждый изъ насъ чувствуетъ, лишась близкаго сердцу человека. Душа поэта, постоянно настроенная на высокiй ладъ, постоянно обращенная чуткою своею стороною къ таинственному замогильному мiру, исполнилась священнаго ужаса и сокрушительной скорби, заглянувъ въ дверь, которая распахнулась передъ нимъ на мгновенiе и снова закрыла отъ него свои тайны. Эти чувства питалъ онъ въ себе съ самого детства, и они были еще съ того вреиени "источникомъ слезъ, никому незримыхъ", но проявлялись въ немъ во всей сокрушительной своей силе только въ моменты глубокаго душевнаго страданiя. Такимъ моментомъ была для него утрата г-жи Хомяковой. Но онъ разсматривалъ это явленiе съ своей высокой точки зренiя и примирился съ нимъ у гроба усопшей.
— Ничто не можетъ быть торжественнее смерти, произнесъ онъ, глядя на нее: — жизнь не была бы такъ прекрасна, еслибы не было смерти.
Но это высшее умственное созерцанiе не спасло его сердца отъ рокового потрясенiя: онъ почувствовалъ, что боленъ тою самою болезнью, отъ которой умеръ отецъ его, — именно, что на него "нашелъ страхъ смерти", и признался въ этомъ своему духовнику. Духовникъ успокоилъ его, сколько могъ; но Гоголь во вторникъ на маслянице явился къ нему, объявилъ, что говеетъ, и спрашивалъ, когда можетъ прiобщиться. Назначенъ былъ для этого четвергъ. Прiятели Гоголя заметили, что онъ более обыкновеннаго былъ бледенъ и слабъ. Онъ и самъ говорилъ, что чувствуетъ себя худо и что решился попоститься и поговеть.
— Зачемъ же на масляной? спрашивали его.
— Такъ случилось, отвечалъ онъ: — ведь и теперь Церковь читаетъ: "Господи, владыко живота моего", и поклоны творятся.
"теперь некогда этимъ заниматься", — но продолжалъ посещать некоторыхъ изъ своихъ знакомыхъ и казался спокойнее прежняго, хотя видимо былъ изнуренъ какою-то усталостью. Друзья приписывали это посту, и никто не зналъ, что онъ ужъ несколько дней питается одною просфорою, уклоняясь, подъ различными предлогами, отъ употребленiя более сытной пищи. Въ четвергъ онъ явился въ церковь св. Саввы Освященнаго, въ отдаленной части города, еще до начатiя заутрени, и исповедался у своего духовника; передъ принятiемъ святыхъ даровъ, у обедни, палъ ницъ и долго плакалъ. Въ движенiяхъ его заметна была чрезвычайная слабость; онъ едва держался на ногахъ. Несмотря на то, вечеромъ онъ опять прiехалъ къ тому же священнику и просилъ отслужить благодарственный молебенъ, упрекая себя, что забылъ исполнить это поутру.
Во все время говенья и преаде того — можетъ бытъ, со дня смерти г-жи Хомяковой — онъ проводилъ большую часть ночей безъ сна, въ молитве. Въ ночь съ пятницы на субботу, после говенья, онъ молился усерднее обыкновеннаго, и, стоя на коленахъ передъ образомъ, услышалъ голоса, которые говорили ему, что онъ умретъ. Трепеща за спасенiе своей души, которую все еще не считалъ достаточно приготовленною къ переходу въ вечность, онъ тотчасъ разбудилъ своего слугу Семена и послалъ его за священникомъ, съ просьбой соборовать его масломъ. Священникъ, поспешивъ на его зовъ, нашелъ его, однакожъ, ужъ въ более спокойномъ состоянiи духа. Гоголь просилъ извиненiя, что побезпокоилъ его, и отложилъ до другого дня совершенiе таинства.
Какъ ни ужасно было его положенiе, какъ ни глубоко была взволнована душа его видомъ смерти, шедшей къ нему навстречу со всеми своими загробными тайнами, но любовь къ ближнему оставалась въ немъ по прежнему могущественнымъ инстинктомъ. Въ субботу онъ посетилъ осиротелаго своего друга, г. Хомякова, и старался утешить его своимъ участiемъ. Этимъ оправдываются следующiя слова его "Завещанiя" (стр. 8—9):
"... и я, какъ ни былъ самъ по себе слабъ и ничтоженъ, всегда ободрялъ друзей моихъ, и никто изъ техъ, кто сходился поближе со мной въ последнее время, никто изъ нихъ, въ минуты своей тоски и печали, не видалъ на мне печальнаго вида, хотя и тяжки были мои собственныя минуты, и тосковалъ я не меньше другихъ."
Наконецъ не стало въ немъ больше силъ двигаться; онъ пересталъ выезжать и слегъ въ постель, но и тутъ еще поднимался съ одра болезни и ходилъ на молитву въ домовую церковь, где по случаю говенья графа и графини Т—хъ, совершалась божественная служба. Видя, что это его изнуряетъ, они прекратили говенье. Гоголь не переставалъ молиться и готовиться къ смерти. Веруя слышаннымъ на молитве голосамъ, онъ былъ совершенно убежденъ въ неизбежности близкой кончины. Тутъ въ немъ заговорилъ инстинктъ безсмертiя, по внушенiю котораго каждый изъ насъ старается оставить по себе воспоминанiе хоть въ одномъ сердце на земле. Онъ выразилъ этотъ инстинктъ въ разсказе о сожженiи втораго тома "Мертвыхъ Душъ" въ 1845 году. "Видя передъ собою смерть (говорилъ онъ) мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее."
что это было уже полное, замкнутое созданiе. Какъ бы то ни было, однакожъ, почувствовавъ приближенiе смерти, Гоголь вознамерился раздать по главе лучшимъ друзьямъ своимъ. Позвавъ къ себе графа Т—го, онъ просилъ его принять на сохраненiе его бумаги, а по смерти его отвезти къ одной духовной особе и просить ея совета, что́ напечатать и что̀ оставить въ рукописи. Графъ отказался принять бумаги, чтобъ не показать больному, что и другiе считаютъ его положенiе безнадежнымъ, и это дружеское самоотверженiе имело последствiя ужасныя.
Въ волненiи мрачныхъ чувствъ, явившихся въ душе его при виде близкой смерти, Гоголь подвелъ свое творенiе подъ строгую критику человека, покаявшагося во всехъ своихъ прегрешенiяхъ и готоваго предать духъ свой въ руце Божiи. Душа его, какъ въ памятный 1845 годъ, "замерла отъ ужаса при одномъ только предслышанiи загробнаго величiя и техъ духовныхъ высшихъ творенiй Бога, передъ которыми пыль все величiе Его творенiй, здесь нами зримыхъ и насъ изумляющихъ; весь умирающiй составъ его застоналъ, почуявъ исполинскiя возрастанiя и плоды, которыхъ семена мы сеяли въ жизни, не прозревая и не слыша, какiя страшилища отъ нихъ подымутся...." Онъ призналъ себя недостойнымъ сосудомъ и органомъ истины, которую хотелъ выразить своимъ творенiемъ, и потому самое творенiе представилось ему вреднымъ для ближнихъ, какъ все, что̀ не отъ истины. Изливъ свою душу предъ Создателемъ въ горячей молитве, продолжавшейся до трехъ часовъ ночи, онъ решился снова исполнить подвигъ высокаго самоотверженiя, за который уже однажды былъ награжденъ духовнымъ ликованiемъ и возрожденiемъ сожженнаго "въ очищенномъ и светломъ виде".
"Дело мое проще и ближе (говорилъ онъ); дело мое есть то, о которомъ прежде всего долженъ подумать всякiй человекъ, не только одинъ я. Дело мое душа и прочное дело жизни." Онъ смотрелъ на себя просто какъ на существо, которому "повелено было быть въ мiре и освобождаться отъ своихъ недостатковъ"; но это самоочищенiе постоянно соединялось въ немъ съ темъ, что́ онъ на своемъ собственномъ языке называлъ . Соединенiе въ себе этихъ двухъ нераздельныхъ подвиговъ высокаго христiянина высказалъ онъ, переселяясь душою, незаметно для самого себя, въ другого поэта и указавъ въ немъ самому себе цель поэзiи, какъ онъ понималъ ее, и средства достигнуть этой цели.
"Стряхни же сонъ съ очей своихъ и порази сонъ другихъ. На колени предъ Богомъ и проси у него гнева и любви! гнева — противу того, что́ губитъ человека, любви — къ бедной душе человека, которую губятъ со всехъ сторонъ и которую губитъ онъ самъ. Найдешь слова, найдутся выраженiя; огни, а не слова, излетятъ отъ тебя, какъ отъ древнихъ Пророковъ, если только, подобно имъ, сделаешь это дело роднымъ и кровнымъ своимъ деломъ, если только, подобно имъ, посыпавъ пепломъ главу, раздравши ризы, рыданiемъ вымолишь себе у Бога на то силу и такъ возлюбишь спасенiе земли своей, какъ возлюбили они спасенiе Богоизбраннаго своего народа."
Онъ, видно, не считалъ еще себя достигнувшимъ такого высокаго душевнаго совершенства, чтобы слова его были огнями, воспламеняющими добродетелью души и озаряющими "ясно какъ день пути и дороги къ ней для всякаго"; онъ не дерзнулъ помыслить передъ смертнымъ часомъ, чтобы его творенiе "устремило общество, или даже все поколенiе къ прекрасному", и определилъ — сделать его тайной между собой и Темъ, отъ Кого онъ получилъ первое поэтическое наитiе.
Въ три часа ночи онъ разбудилъ своего мальчика Семена, наделъ теплый плащъ, взялъ свечу и велелъ Семену следовать за собой въ кабинетъ. Въ каждой комнате, черезъ которую они проходили, Гоголь останавливался и крестился. Въ кабинете приказалъ онъ мальчику открыть какъ можно тише трубу и, отобравъ изъ портфеля некоторыя бумаги, велелъ свернуть ихъ въ трубку, связать тесемкою и положить въ каминъ. Мальчикъ бросился передъ нимъ на колени и убеждалъ его не жечь, чтобъ не жалеть, когда выздоровеетъ.
— Не твое дело, отвечалъ Гоголь, и самъ зажегъ бумаги.
Обгорели углы тетрадей, и огонь сталъ потухать. Гоголь велелъ развязать тесемку и ворочалъ бумаги, крестясь и тихо творя молитву, до техъ поръ, пока оне превратились въ пепелъ.
Окончивъ свое auto da fe, онъ отъ изнеможенiя опустился въ кресло.
Мальчикъ плакалъ и говорилъ:
— Что́ это вы сделали!
— Тебе жаль меня? сказалъ Гоголь, обнявъ его, поцеловалъ и самъ заплакалъ.
Потомъ онъ воротился въ спальню, крестясь по прежнему въ каждой комнате, — легъ на постель и заплакалъ еще сильнее. Это было въ ночь съ понедельника на вторникъ первой недели Великаго поста.
На другой день онъ объявилъ о томъ, что́ сделалъ, графу Т—му съ раскаянiемъ; жалелъ, что отъ него не приняли бумагъ, и приписывалъ сожженiе ихъ влiянiю нечистаго духа.
что онъ не можетъ говорить. На все убежденiя принять медицинскiя пособiя, онъ отвечалъ, что они ему не помогутъ, и, уступивъ уже не задолго передъ кончиною настоянiямъ друзей, безпрестанно просилъ, чтобъ его оставили въ покое.
Такъ прошли первая неделя поста и половина второй. Все свое время Гоголь проводилъ въ молитве, или въ молчаливомъ размышленiи, почти не говорилъ ни съ кемъ, но, повинуясь, видно долговременной привычке мыслить на бумаге, писалъ дрожащею рукою изреченiя изъ Евангелiя, молитву Іисусу Христу и, между прочимъ, написалъ следующiя замечательныя слова:
"Какъ поступить, чтобы вечно, признательно и благодарно помнить въ сердце полученный урокъ?"
Относились ли они къ тому "необыкновенному событiю", которымъ онъ былъ наведенъ на мысль передавать своимъ героямъ темныя побужденiя своего сердца, или къ какому-нибудь другому "душевному обстоятельству", это, можетъ быть, навсегда останется необъясннеымъ; но, оставляя въ стороне частный смыслъ ихъ, нельзя не подивиться высокому свойству души поэта — до конца жизни сгарать жаждою совершенства.
изъ которой следуетъ намъ выдти, чтобъ заслужить дарованiе высшей жизни; каждый даетъ самому себе обетъ сделаться лучшимъ, исправить путь свой и успокоить своего внутренняго судью. Но многiе ли въ состоянiи держаться на той высоте самосознанiя, на которую возводятъ насъ какiя-нибудь сильныя душевныя потрясенiя? многiе ли вызываютъ изъ глубины сердца умолкнувшiя въ немъ благодатныя, хотя и горестныя, чувства? многiе ли остаются верны своему обету посреди житейскихъ заботъ, бедствiй, или суетныхъ удовольствiй? Гоголь старался помнить въ сердце пополученный урокъ вечно, признательно и благодарно. Въ какихъ бы формахъ ни выражались его чувства, но и самые закоренелые его порицатели не могутъ отвергать, что онъ явилъ въ себе образецъ живой души, постоянно бодрствовавшей надъ своимъ безсмертiемъ и постоянно обращенной къ Богу. Писатель, возвысившiйся столь быстро до первостепеннаго значенiя въ литературе, окруженный куревомъ похвалъ, упоенный почти всеобщимъ сочувствiемъ, онъ, вместо беззаботнаго наслажденья жизнью, углубляется въ тайники своей души, исповедуетъ передъ целымъ мiромъ грехи свои, попираетъ ногами картинную маску, въ которой до техъ поръ представлялся онъ ближнимъ, рыданiями предъ Господомъ очищаетъ свою душу, собираетъ всего себя, чтобы создать творенiе, действительно полезное людямъ, и умираетъ въ сознанiи своего несовершенства, своего недостоинства быть глаголомъ истины, какъ онъ понималъ истину? Неужели и этого еще мало отъ слабаго существа человеческаго?... Нетъ, мы не должны возвышать противъ него осудительный голосъ; мы должны удивляться въ немъ необычайному напряженiю нравственныхъ силъ и сочувствовать великой скорби, которою скорбела душа его.
Доскажу въ немногихъ словахъ исторiю внешней его жизни такъ, какъ она передана мне очевидцами.
Въ понедельникъ на второй неделе поста, духовникъ предложилъ ему прiобщиться и пособороваться масломъ. На это онъ согласился съ радостью и выслушалъ все Евангелiя, держа въ рукахъ свечу, проливая слезы. Во вторникъ ему какъ-будто сделалось легче, но въ среду обнаружились признаки жестокой нервической горячки, а утромъ въ четвергъ, 21 февраля, его не стало.
округа и многихъ почетныхъ лицъ древней русской столицы. Гробъ вынесенъ былъ изъ церкви профессорами университета и до самого Данилова монастыря несенъ преимущественно студентами, при многочисленномъ стеченiи народа. Гоголь похороненъ подле своего друга, поэта Языкова. На его надгробномъ камне вырезаны следующiя слова пророка Іеремiи (гл. 8, ст. 20): "Горькимъ моимъ словомъ посмеюся".