Кулиш П. А.: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя
Глава XVI

Глава XVI.

Второй прiездъ Гоголя въ Москву. — Еще большая перемена въ немъ. — Чтенiе "Мертвыхъ Душъ". — Статья "Римъ". — Грустное письмо къ М. А. Максимовичу. — Мрачно-шутливое письмо къ ученице. — Безпокойства и переписка по случаю изданiя "Мертвыхъ Душъ". — Гоголь определяетъ самъ себя, какъ писателя. — Письмо къ ученице о его болезненномъ состоянiи. — Продолженiе записокъ С. Т. Аксакова: Гоголь объявляетъ, что едетъ ко Гробу Господню; — прощальный обедъ; — отъездъ изъ Москвы. — Воспоминанiя А. О. С—ой. — Чтенiе отрывковъ изъ печатныхъ "Мертвыхъ Душъ" и комедiи "Женидьба".

Обращаюсь опять къ запискамъ С. Т. Аксакова.

"Гоголя уже давно ждали (говоритъ онъ) и даже ждать перестали. Наконецъ 18 октября 1841 года внезапно Гоголь явился у насъ въ доме. Въ этотъ годъ последовала новая, бо́льшая перемена въ Гоголе, не въ отношенiи къ наружности, а въ отношенiи къ его нраву и свойствамъ. Впрочемъ и по наружности онъ сталъ худъ, бледенъ, и тихая покорность воле Божiей слышна была въ каждомъ его слове. Гастрономическаго направленiя и прежней проказливости какъ-будто никогда и не бывало. Иногда — очевидно, безъ намеренiя — слышался юморъ и природный его комизмъ; но смехъ слушателей, прежде непротивный ему или незамечаемый имъ, въ настоящее время сейчасъ заставлялъ его переменить тонъ разговора.

"Покуда переписывались первыя шесть главъ "Мертвыхъ Душъ", Гоголь прочелъ мне, моему сыну Константину и М. П. Погодину остальныя пять главъ. Онъ читалъ ихъ у себя на квартире, т. е. въ доме Погодина, и ни за что не согласился, чтобъ кто-нибудь слышалъ ихъ, кроме насъ троихъ. Онъ требовалъ отъ насъ критическихъ замечанiй. Я не могъ ихъ делать и сказалъ Гоголю, что, слушая "Мертвыя Души" въ первый разъ, никакой въ свете критикъ, если только онъ способенъ принимать поэтическiя впечатленiя, не въ состоянiи будетъ замечать недостатковъ его поэмы; — что, если онъ хочетъ моихъ замечанiй, то пусть дастъ мне чисто переписанную рукопись въ руки, чтобъ я на свободе прочелъ ее, и, можетъ быть, не одинъ разъ. Тогда дело другое. Но Гоголь не могъ этого сделать. Рукопись поспешно переписывалась и немедленно была отослана въ цензуру, въ Петербургъ.

"Въ 3-мъ нумере "Москвитянина" 1842 года была напечатана большая статья Гоголя, подъ названiемъ "Римъ". Предварительно онъ прочелъ ее у меня въ доме, а потомъ на литературномъ вечере у князя Дм. Вл. Галицына, который просилъ объ этомъ Гоголя, но черезъ кого — не помню. У Гоголя не было фрака, и онъ долженъ былъ надеть чужой."

Къ этому времени относится последнее письмо Гоголя къ М. А. Максимовичу. Въ то время г. Максимовичъ надеялся основать въ Кiеве родъ перiодическаго изданiя, подъ заглавiемъ "Кiевлянинъ", и просилъ Гоголя украсить это изданiе своимъ именемъ. Отвечая на эту просьбу, поэтъ нашъ высказалъ своему старинному другу жалкое разстройство своего здоровья и глубокую скорбь объ утрате лучшей поры жизни и лучшихъ душевныхъ силъ. Вотъ его письмо:

"Москва. Генваря 10 (1840).

"Письмо твое металось и мыкалось по свету и почтамтамъ изъ Петербурга въ Москву, изъ Москвы въ Петербургъ, и наконецъ нашло меня здесь. Очень радъ, что увиделъ твои строки, и очень жалею, что не могу исполнить твоей просьбы. Погодинъ слилъ пулю, сказавши тебе, что у меня есть много написаннаго. У меня есть, это правда, романъ, изъ котораго я не хочу ничего объявлять до времени его появленiя въ светъ; притомъ отрывокъ не будетъ иметь большой цены въ твоемъ сборнике, а цельнаго ничего нетъ, ни даже маленькой повести. Я уже хотелъ было писать и принимался ломать голову, но ничего не вылезло изъ нея. Она у меня одеревянела и ошеломлена такъ, что я ничего не въ состоянiи делать, — не въ состоянiи даже чувствовать, что ничего не делаю. Еслибъ ты зналъ, какъ тягостно мое существованiе здесь въ моемъ отечестве. Жду и не дождусь весны и поры ехать въ мой Римъ, въ мой рай, где я почувствую вновь свежесть и силы, охладевающiя здесь.... О! много, много пропало, много уплыло. Напиши мне, что̀ ты делаешь и что́ хочешь делать; потомъ, когда сбросишь съ плечь все то, что̀ тяжело лежало на нихъ, прiезжай когда-нибудь, хоть подъ закатъ дней въ Римъ, на мою могилу, если не станетъ уже меня въ живыхъ. Боже, какая земля! какая земля чудесъ! и какъ тамъ свежо душе!..."

"Хотя несколько строкъ напишу къ вамъ. А не хотелъ, — право, не хотелъ браться за перо. Изъ этой ли снежной берлоги выставлять носъ, и еще писать? Медведи обыкновенно въ это время заворачиваютъ свой носъ поглубже въ шубу и спятъ. Вы уже знаете, какую глупую роль играетъ моя странная фигура въ нашемъ родномъ омуте, куда я не знаю, за что̀ попалъ. Съ того времени, какъ только ступила моя нога въ родную землю, мне кажется, какъ-будто я очутился на чужбине. Вижу знакомыя, родныя лица; но они, мне кажется, не здесь родились, а где-то ихъ въ другомъ месте, кажется, виделъ; и много глупостей, непонятныхъ мне самому, чудится въ моей ошеломленной голове. Но что́ ужасно — что въ этой голове нетъ ни одной мысли, и если вамъ нуженъ теперь болванъ, для того, чтобы надевать на него вашу шляпку, или чепчикъ, то я весь теперь къ вашимъ услугамъ. Вы на меня можете надеть и шляпку, и все, что́ хотите, и можете сметать съ меня пыль, мести у меня подъ носомъ щеткой, и я не чихну, и даже не фыркну, не пошевелюсь."

"Мертвыхъ Душъ". Еще въ январе 1842 года получено въ Москве известiе, что изъ Петербурга первый томъ "Мертвыхъ Душъ", одобренный къ напечатанiю, отправленъ въ Москву; но Гоголь не получалъ его целый месяцъ, — почему? до сихъ поръ остается тайною. Это странное обстоятельство такъ его встревожило, что онъ готовъ былъ самъ ехать въ Петербургъ. Но это, по разнымъ причинамъ, было не возможно. Онъ ограничился письмами къ своимъ повереннымъ, въ которыхъ безпрестанно выражалъ новыя жалобы и новыя безпокойства. Въ изнуренiи отъ долгихъ ожиданiй и тайной скорби, Гоголь ужъ самъ готовъ отложить печатанiе задушевнаго труда своего, находя, что уже прошло къ тому время и что его творенiе еще не совсемъ обработано. Онъ ограничивается желанiемъ представить его на судъ публики, состоящей изъ пяти преданныхъ ему друзей, и готовъ снова уехать въ Римъ и снова приняться за отделку своего великаго созданiя. Но лучше заставимъ его самаго говорить объ этомъ.

Вотъ что писалъ онъ къ П. А. Плетневу, отъ 6 Февраля 1842 года, еще не зная о разнесшемся въ Москве слухе, что "Мертвыя Души" пропущены цензурою.

"Февраля 6-го (1840, изъ Москвы).

"Изъ письма Прокоповича я узналъ, между прочимъ, что вы хотите отдать У***; отсоветуйте это делать. У*** былъ всегда противъ меця, хотя я совершенно не знаю, чемъ возбудилъ его нерасположенiе. Оно, казалось, началось со временъ "Ревизора". Иначе действовать при тепереш(нихъ) обстоятель(ствахъ) тоже, кажется, нельзя; и потому прекратите это дело. Я вижу, не судьба моему творенью явиться теперь. Да къ тому, прошло и время. Я умею покориться. Я попробую еще выносить нужду, бедность, терпеть. А ваше великодушное участье не потеряло чрезъ то ни мало цены; скажите это всемъ: Александре Осиповне, графу В****, кн. О****, князю В****. Я умчу это движенье душъ ихъ въ недре моего признательнаго сердца всюду, куда бы ни завлекла меня моя скитающаяся судьба. Оно будетъ вечно свежить меня и пробуждать любовь къ прекраснымъ сокровищамъ, хрянящимся въ Россiи. Нетъ, отчаянье не взойдетъ въ мою душу. Непостижимъ вышнiй произволъ для человека, и то, что̀ кажется намъ гибелью, есть уже наше спасенье. Отложимъ до времени появленiе въ светъ труда моего. И теперь уже я начинаю видеть многiе недостатки, а когда сравню сiю первую часть съ теми, которыя имеются быть впереди, вижу, что и нужно многое облегчить, другое заставить выступить сильнее, третье углубить. О, какъ бы мне нуженъ былъ теперь тихiй мой уголъ въ Риме, куда не доходятъ до меня никакiя тревоги и волненья! Но что жъ делать? У меня больше никакихъ не оставалось средствъ. Я думалъ, что устрою здесь дела и могу возвратиться; вышло не такъ. Но я твердъ. Пересиливаю, сколько могу, и себя, и болезнь свою. Неотразима вера моя въ светлое будущее, и неведомая сила говоритъ мне, что дадутся мне средства окончить трудъ мой. Передайте мою признательность, мою сильную признательность всемъ. Успокойте ихъ, скажите имъ, что они уже много сделали для меня. Клянусь, это знаетъ и чувствуетъ одно только мое сердце. Ихъ великодушiе, можетъ быть, мне понадобитса еще впереди. Ради Бога, успокойте ихъ, а рукопись возвратите мне. Но прежде — самое главное — прочтите ее вместе, т. е. впятеромъ, и пусть каждый изъ васъ тутъ же карандашемъ на маленькомъ лоскутке бумажки напишетъ свои замечанiя, отметитъ все погрешности и несообразности. Грехъ будетъ тому, кто этого не сделаетъ. Мне все должно говорить; мне больше, нежели кому другому, нужно указывать мои недостатки. Но вы сами можете понять все это. Пусть все эти лоскуточки они передадутъ вамъ, а вы ихъ немедленно препроводите ко мне. Эту небольшую записку вручите Александре Осиповне. Да хранитъ васъ всехъ небо! Оно сохранитъ васъ за благородную прелесть вашихъ душъ.

"P. S. Будетъ ли въ "Современнике" место для статьи около семи печатныхъ листовъ, и согласитесь ли вы замедлить выходъ этой книжки — выдать ее не въ начале, а въ конце апреля, т. е. къ празднику? Если такъ, то я вамъ пришлю въ первыхъ числахъ апреля. Уведомьте."

"Февраля 17 (1842, изъ Москвы).

"Я получилъ ваше уведомленiе о томъ, что дело идетъ на ладъ. Дай Богъ, чтобъ это было такъ, но я еще не получилъ рукописи, хотя три дни уже прошло после полученья вашего письма. Я — — — не смею еще предаваться надежде, пока вовсе не окончится дело. Дай Богъ, чтобъ оно было хорошо. Я уже ко всему приготовился и чуть не послалъ было къ вамъ письма, которое нарочно прилагаю вамъ при семъ. Вы можете во всякомъ случае прочесть его всемъ, къ кому оно имеетъ отношенiе. — — — Добрый графъ В***! какъ я понимаю его душу. Но изъявить какимъ бы то ни было образомъ чувства мои — было бы смешно и глупо съ моей стороны. Онъ слишкомъ хорошо понимаетъ, что̀ я долженъ чувствовать. Хорошо бы было, еслибъ на дняхъ я получилъ мою поэму. Время уходитъ. Въ другомъ письме моемъ вы начитаете просьбу о позволенiи въехать въ вашъ "Современникъ". Извините, что такъ дурно пишу; перо подчинено ножницами, а не ножикомъ, который неизвестно куда запропастился."

которыя онъ переписалъ по особеннымъ причинамъ набело) писаны крайне небрежно, чемъ бы перо ни было очинено, ножикомъ или ножницами. Но потомъ смыслъ этихъ словъ объяснился для меня какъ нельзя удовлетворительнее. Трудясь надъ своимъ перевоспитанiемъ, онъ не оставилъ безъ вниманiя и своего почерка. Последнiя письма его къ П. А. Плетневу и другимъ лицамъ, обнаруживаютъ уже явное подраженiе почерку прописей и даже попытку на щеголеватость буквъ, и кроме того въ его бумагахъ найдено множество выписокъ изъ разныхъ книгъ, изумляющихъ терпеливою тщательностью почерка.

"Мертвыхъ душъ".

Вотъ что писалъ онъ, въ порыве раздраженнаго нетерпенiя къ С. С. У—ву, не означивъ, въ разсеянности, а можетъ быть, и по какойнибудь другой причине, ни года, ни числа, ни города, изъ котораго писано письмо.

"— — — Все мое имущество и состоянiе заключено въ труде моемъ. Для него я пожертвовалъ всемъ, обрекъ себя на строгую бедность, на глубокое уединенiе, терпелъ, переносилъ, пересиливалъ, сколько могъ, свои болезненные недуги, въ надежде, что, когда совершу его, отечество не лишитъ меня куска хлеба и просвещенные соотечественники приклонятся ко мне участiемъ, оценятъ посильный даръ, который стремится всякiй Русскiй принести своей отчизне — — — И между темъ никто не хочетъ взглянуть на мое положенiе, никому нетъ нужды, что я нахожусь въ последней крайности, что проходитъ время, въ которое книга имеетъ сбытъ и продается, и что такимъ образомъ я лишаюсь средствъ продлить свое существованiе, необходимое для окончанiя труда моего, для котораго одного я только живу на свете. Неужели и вы не будете тронуты моимъ положенiемъ? Неужели и вы откажете мне въ вашемъ покровительстве? Подумайте: я не предпринимаю дерзости просить вспомоществованiя и милости; я прошу правосудiя, я своего прошу. — — Почему знать, можетъ быть, не смотря на мой трудный и тернистый жизненный путь, суждено бедному имени моему достигнуть потомства. И ужели вамъ будетъ прiятно, когда правосудное потомство, отдавъ вамъ должное за ваши прекрасные подвиги — — скажетъ въ тоже время, что вы были равнодушны къ созданьямъ русскаго слова и не тронулись положеньемъ беднаго, обремененнаго болезнями писателя, немогшаго найти себе угла и ирiюта въ мiре, тогда какъ вы первые могли бы быть его заступникомъ и меценатомъ? Нетъ, вы не сделаете этого, вы будете великодушны: у русскаго вельможи должна быть русская душа. Вы дадите мне решительный ответъ на сiе письмо, излившееся прямо изъ глубины сердца."

— К—ву онъ еще сильнее выражаетъ болезненность своего нетерпенiя:

"Къ величайшему сожаленiю, мне не удалось быть у васъ въ бытность вашего сiятельства въ Москве. Одинъ разъ Ч** Александр. Дм., съ которымъ мы условились ехать вместе, не заехалъ за мною по причине какого-то помешательства, а потомъ овладела мною моя обыкновенная перiодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти въ неподвижномъ состоянiи въ своей комнате иногда въ продолженiи двухътрехъ недель. Впрочемъ, какъ я разсудилъ потомъ, прiездъ мой къ вамъ былъ бы лишнимъ. Дело мое уже вамъ известно. Я знаю, душа у васъ благородна, и вы, верно, будете руководствоваться однимъ глубокимъ чувствомъ справедливости; дело мое право, и вы никогда не захотите обидеть человека, который въ чистомъ порыве души сиделъ несколько летъ за своимъ трудомъ, для него пожертвовалъ всемъ, терпелъ и перенесъ много нужды и горя и который ни въ какомъ случае не позволилъ бы себе написать ничего противнаго правительству, уже и такъ меня глубоко облагодетельствовавшему. Итакъ, и теперь я не прилагаю къ вамъ никакихъ просьбъ моихъ; но если дело уже кончено, моя рукопись послана ко мне и вы были моимъ справедливымъ и вместе великодушнымъ заступникомъ, то много, много благодарю васъ. Вы не можете взвесить всей моей благодарности къ вамъ; но еслибы вы снизошли въ глубину моей души, еслибы вы увидели тамъ все томленiя — — тогда бы вы поняли, какъ велика (моя) благодарность. Это чувство всегда глубже всехъ другихъ я чувствовалъ въ моемъ сердце, а теперь более нежели когда-либо."

Не думаю, однакожъ, чтобы эти недостатки понижали Гоголя хотя однимъ градусомъ во мненiи истинно благородномыслящаго человека. Нетъ, зная ничтожество его въ жизни практической, неловкости въ сношенiяхъ съ людьми, мелочные причуды характера, или какiе бы то ни было нравственные недостатки, мы темъ больше должны почитать пламень его таланта. Глядя такимъ образомъ на поэта, мы не оскорбимъ его памяти своимъ любопытствомъ, доискивающимся его высокихъ поступковъ, или мыслей и самыхъ мелкихъ его слабостей. Въ следующемъ письме къ П. А. Плетневу высказываются, въ дивномъ смешенiи, те и другiе.

"17 марта (1842). Москва.

"Вотъ уже вновь прошло три недели после письма вашего, въ которомъ вы известили меня о совершенномъ окончанiи дела, а рукописи нетъ какъ нетъ. Уже постоянно каждыя две недели я посылаю каждый день осведомиться на почту, въ университетъ, и во все места, куда бы только она могла быть адресована, — и нигде никакихъ слуховъ. Боже, какъ истомили, какъ измучили меня все эти ожиданья и тревоги! А время уходитъ, и чемъ далее, темъ менее вижу возможности успеть съ ея печатаньемъ. Уведомьте меня, ради Бога, что̀ случилось, чтобы я хотя по крайней мере зналъ, что она не пропала на почте, чтобы зналъ, что́ мне предпринять.

"Я силился написать для "Современника" статью, во многихъ отношенiяхъ современную, мучилъ себя, терзалъ всякiй день, и не могъ ничего написать, кроме трехъ безпутныхъ страницъ, которыя тотъ же часъ истребилъ. Но какъ бы то ни было, вы не скажете, что я не сдержалъ своего слова. Посылаю вамъ повесть мою "Портретъ". Она была напечатана въ "Арабескахъ", но вы этого не пугайтесь. Прочитайте ее: вы увидите, что осталась одна только канва прежней повести, что все вышито по ней вновь. Въ Риме я ее переделалъ вовсе, или, лучше, написалъ вновь, вследствiе сделанныхъ въ Петербурге замечанiй. Вы, можетъ быть, даже увидите, что она более, чемъ какая другая, соответствуетъ скромному направленiю вашего журнала. Да, вашъ журналъ не долженъ заниматься темъ, чемъ занимается торопящiйся, шумный современный светъ. Его цель другая: это — благоуханье цветовъ, растущихъ уединенно на могиле Пушкина. Рыночная толпа не должна знать къ нему дороги; съ нея довольно славнаго имени поэта. Но только одни сердечные друзья должны сюда сходиться, съ темъ, чтобы безмолвно пожать другъ другу руку и предаться хоть разъ въ годъ тихому размышленiю. Вы говорите, что я бы могъ достославно подвизаться на журнальномъ поприще, но что у меня для этого нетъ терпенья. Нетъ! у меня нетъ для этого способностей. Отвлеченный писатель и журналистъ такъ же не могутъ соединиться въ одномъ человеке, какъ не могутъ соединить(ся) теоретикъ и практикъ. Притомъ, каждый писатель уже означенъ своеобразнымъ выраженiемъ таланта, и потому никакъ нельзя для нихъ вывести общаго правила. Одному данъ умъ быстрый схватывать мгновенно все предметы мiра въ минуту ихъ представленiя; другой можетъ сказать свое слово, только глубоко обдумавъ: иначе — его слово будетъ глупее всякаго обыкновеннаго слова, произнесеннаго самымъ обыкновеннымъ человекомъ. Ничемъ другимъ не въ силахъ я заняться теперь, кроме одного постояннаго труда моего. Онъ важенъ и великъ, и вы не судите о немъ по той части, которая готовится теперь предстать на светъ [если только будетъ конецъ ея непостижимому странствiю]. Это больше ничего, какъ только крыльцо къ тому дворцу, который во мне строится. Трудъ мой занялъ меня совершенно всего. и оторваться отъ него на минуту — есть уже мое несчастiе. Здесь, во время пребыванiя моего въ Москве, я думалъ заняться отдельно отъ этого труда, написать одну-две статьи, потому что заняться чемъ-нибудь важнымъ я здесь не могу. Но вышло напротивъ: я даже не въ силахъ собрать себя.

"Притомъ уже въ самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мiръ, когда я удалился отъ него. Вотъ почему о Россiи я могу писать только въ Риме. Только тамъ она предстаетъ мне вся, во всей своей громаде. А здесь я погибъ и смешался въ ряду съ другими. Открытаго горизонта нетъ предо мною. Притомъ здесь, кроме могущихъ смутить меня внешнихъ причинъ, я чувствую физическое препятствiе писать. Голова моя страдаетъ всячески: если въ комнате холодно, мои мозговые нервы ноютъ и стынутъ, и вы не можете себе представить, какую муку чувствую я всякiй разъ, когда стараюсь въ то время пересилить себя, взять власть надъ собою и заставить голову работать. Если же комната натоплена, тогда этотъ искуственный жаръ меня душитъ совершенно; малейшее напряженiе производитъ въ голове такое странное сгущенiе всего, какъ-будтобы она хотела треснуть. Въ Риме я писалъ предъ открытымъ окномъ, обвеваемый благотворнымъ и чудотворнымъ для меня воздухомъ. Но вы сами въ душе вашей можете чувствовать, какъ сильно могу я иногда страдать въ то время, когда другому никому не видны мои страданья. Давно остывъ и угаснувъ для всехъ волненiй и страстей мiра я живу своимъ внутреннимъ мiромъ, и тревога въ этомъ мiре можетъ нанести мне несчастiе выше всехъ мирскихъ несчастiй. Участiе ваше мне дорого: не оставьте письма моего безъ ответа, напишите сейчасъ вашу строчку.

"Повести не разделяйте на два нумера, но поместите ее всю въ одной книжке и отпечатайте для меня десятокъ экземпляровъ. Скажите, какъ вы нашли ее? [мне нужно говорить откровенно.] Если встретите погрешности въ слоге, поправьте. Я не въ силахъ былъ прочесть ее теперь внимательно. Голова моя глупа, душа не спокойна. Боже, думалъ ли я вынести столько томленiй въ этотъ прiездъ мой въ Россiю!"

"Мне Плетневъ сделалъ за васъ выговоръ, что я не отвечалъ вамъ на ваше письмо. Но я вамъ писалъ. Правда, это было не письмо, а маленькая записочка; но другого я ничего не въ силахъ былъ тогда сделать: я былъ тогда боленъ и слишкомъ разстроенъ. Но господинъ, съ которымъ я послалъ ее въ Петербургъ, вероятно, где-нибудь плотно пообедавши, выронилъ ее на улице и не посмелъ предстать къ вамъ съ извиненiемъ. Иначе я не могу себе изъяснить, почему вы ея не получили. Я былъ боленъ, очень боленъ, и еще боленъ доныне внутренно. Болезнь моя выражается такими странными припадками, какихъ никогда со мною еще не было; но страшнее всего мне показалось то состоянiе, которое напомнило мне ужасную болезнь мою въ Вене, а особливо, когда я почувствовалъ то подступившее къ сердцу волненiе, которое всякiй образъ, пролетавшiй въ мысляхъ, обращало въ исполина, всякое незначительно-прiятное чувство превращало въ такую страшную радость, какую не въ силахъ вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло въ печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потомъ следовали обмороки, наконецъ совершенно сомнамбулистическое состоянiе. И нужно же, въ довершенiе всего этого, когда и безъ того болезнь моя была невыносима, получить еще непрiятности, которыя и въ здоровомъ состоянiи человека бываютъ потрясающи! Сколько присутствiя духа мне нужно было собрать въ себе, чтобы устоять! И я устоялъ; я креплюсь, сколько могу; выезжаю даже изъ дому, не жалуюсь и никому не показываю, что я боленъ, хотя часто, часто бываетъ не подъ силу. Теперь я вижу, что мне совсемъ не следовало прiезжать къ вамъ, что почти не нужно было моего личнаго присутствiя: и безъ меня верно бы все такъже было; а главное — что̀ хуже всего — я не въ силахъ здесь заниматься трудомъ, который для меня есть все. Зато съ какимъ нетерпенiемъ ожидаю весны! Но, однакожъ, до отъезда моего я буду у васъ, буду веселее, лучше, нежели былъ у васъ въ прошломъ году, — не такъ безтолковъ, не такъ страненъ, не такъ глупъ. Но покаместь я все еще нездоровъ. Меня томитъ и душитъ все, и самый воздухъ. Я былъ такъ здоровъ, когда ехалъ въ Россiю; думалъ, что теперь удастся прожить въ ней поболее, узнать те стороны ея, которыя были доселе мне не такъ коротко знакомы. Все пошло какъ кривое колесо, по словамъ пословицы. Скажите вашей маменьке, что мне было передано ея участiе, изъявленное ею въ письме къ одной прiятельнице, что оно было мне очень кстати: оно пролило какое-то тихое утешенiе въ мои трудныя минуты; оно мне показалось чемъ-то похожимъ на светлое предвестiе яснаго будущаго. Я очень, очень много благодаренъ за него. Можетъ быть, самое длинное письмо ко мне не было бы мне такъ утешительно тогда, какъ те коротенькiя слова. Итакъ вотъ вамъ покаместь известiе обо мне и о припадкахъ моей болезни, вероятно, не похожей на вашу, если только вы до сихъ поръ хвораете, отъ чего да избавитъ васъ Богъ. Вамъ пора быть здоровымъ, и я хочу васъ застать не за Жанъ-Поль-Рихтеромъ, а за Шекспиромъ и Пушкинымъ, которые читаются только въ здоровомъ расположенiи духа. Но эту песню, я думаю, вы слышите часто и безъ меня. Я вамъ сделаю одинъ вопросъ: приходило ли вамъ когда-нибудь желанiе, непреодолимое, сильное желанiе читать Евангелiе? Я не разумею то желанiе, которое похоже на долгъ и которое всякiй положилъ себе иметь, — нетъ, сердечный порывъ...? Но оставляю неоконченною мною речь. Есть чувства, о которыхъ не следуетъ говорить, и произносить о нихъ что-нибудь уже значитъ профанировать ихъ.

"Посоветуйте вашему брату В. П. не оставлять живописи. У него есть решительный талантъ. Талантъ есть Божiй даръ, и горе тому, кто пренебрежетъ имъ! Посоветуйте ему, непременно сделать копiи съ Каналета, находящагося въ Эрмитаже, а потомъ и съ Клодъ-Лоррена, если будетъ возможность. Эти две противоположности сильно разовьютъ его и введутъ его во многiя тайны искусства. Извините, что я решаюсь перенесть строки письма моего съ этой почтительной четвертушки на сiю короткую и дружескую осьмушку. Впрочемъ, мы съ вами, кажется, очень коротки, то есть, я разумею — оба невысокаго роста. Надобно вамъ сказать, что начало письма этого писалось совершенно въ другомъ расположенiи духа и начато было уже неделю назадъ. Теперь, сегодня я получилъ письмо отъ Плетнева, съ известiемъ, что дело мое идетъ, кажется, лучше. Дай Богъ! Но я уже былъ ко всему приготовленъ — и къ удаче, и къ неудаче, благодаря Провиденiю, ниспославшему мне чудную силу и твердость."

"27 марта (1842, изъ Москвы).

"Голова моя совершенно пошла кругомъ. Вчера я получилъ письмо отъ Прокоповича, которымъ онъ уведомляетъ меня, что вы получили рукопись еще четвертаго марта, въ среду на первой неделе поста. Ради Бога, уведомьте, съ кемъ вы послали ее, и точно ли она была принята на почту и кемъ. Боже, какая странная участь! Думалъ ли я, что буду такимъ образомъ оставленъ безъ всего? Время ушло, и я безъ копейки, безъ состоянiя выплатить самые необходимые долги, которыхъ не выплатить безчестно, безъ возможности собрать сколько-нибудь на дорогу. Непостижимое стеченiе бедъ! Я не знаю даже, где отъискивать следы моей рукописи. Разрешите хотя это по крайней мере, чтобы я зналъ наверное, пропала ли она, или нетъ."

"По полученiи рукописи, немедленно приступили къ печатанiю 2500 экземпляровъ. Обертка была нарисована самимъ Гоголемъ.

"Не смотря на то, что Гоголь былъ сильно занятъ изданiемъ "Мертвыхъ Душъ", очевидно было, что онъ часъ отъ часу более разстроивался духомъ и даже теломъ: онъ почувствовалъ головокруженiе, и одинъ разъ впалъ въ такой сильный обморокъ, что долго лежалъ безъ чувствъ и безъ всякой помощи, потому что это случилось на верху, въ мезонине, где онъ жилъ и где у него на ту пору никого не было. Вдругъ дошли до насъ слухи стороной, что Гоголь сбирается уехать за границу и очень скоро. Мы сначала не поверили и спросили самаго Гоголя, который отвечалъ неопределенно: "Можетъ быть"; но вскоре сказалъ решительно, что онъ едетъ, что онъ не можетъ долее оставаться, потому что не можетъ писать и потому что такое положенiе разрушаютъ его здоровье. Черезъ несколько дней после этого объясненiя, часовъ въ 7 после обеда, вдругъ вошелъ къ намъ Гоголь, съ образомъ Спасителя въ рукахъ, съ сiяющимъ и просветленнымъ лицомъ. Онъ сказалъ: "Я всё ждалъ, что кто-нибудь благословитъ меня образомъ; но никто не сделалъ этого. Наконецъ Иннокентiй благословилъ меня, и теперь я могу объявить, куда я еду: я еду ко Гробу Господню." Гоголь провожалъ преосвященнаго Иннокентiя, и тотъ на прощанiе благословилъ его образомъ. Иннокентiю, какъ архiерею, весьма естественно было такъ поступить, но Гоголь виделъ въ этомъ указанiе свыше. Все распросы объ отъезде за границу были Гоголю непрiятны. Одинъ разъ спросили его: "Съ какимъ намеренiемъ онъ прiезжалъ въ Россiю: съ темъ ли, чтобъ остаться въ ней навсегда, или съ темъ, чтобъ скоро уехать?" Гоголь съ досадою отвечалъ: "Съ темъ, чтобъ проститься." Но это была не правда: и письменно, и словесно онъ высказывалъ прежде совсемъ другое намеренiе. На вопросъ: "На долго ли онъ едетъ?" Гоголь отвечалъ различно. Сначала сказалъ, что уезжаетъ на два года, потомъ — на шесть летъ, а одинъ разъ сказалъ, что едетъ на десять летъ. Последнiй ответъ, вероятно, вырвался у него въ досаде на скучные вопросы. Одна пожилая женщина, любимая и уважаемая Гоголемъ, сказала ему, что она будетъ ожидать отъ него описанiя Святыхъ Местъ. Гоголь отвечалъ: "Да, я опишу вамъ ихъ, но для этого мне надобно очиститься и быть достойнымъ".

"Въ первыхъ числахъ мая прiехала мать Гоголя съ его сестрой Анной Васильевной, чтобы взять съ собой Елисавету Васильевну, которая почти два года жила у г-жи Р***, и чтобъ проститься съ сыномъ, который, вероятно, уведомилъ ее, что уезжаетъ надолго. Она остановилась также у М. П. Погодина.

"9-го мая сделалъ Гоголь такой же обедъ для своихъ друзей въ саду у Погодина, какъ и въ 1840 году. Погода стояла прекрасная. Я былъ здоровъ, а потому присутствовалъ, вместе со всеми, на этомъ обеде. На немъ были некоторые изъ московскихъ профессоровъ и много другихъ литераторовъ. Обедъ былъ шумный и веселый, и Гоголь самъ казался оживленнымъ.

"Печатанье "Мертвыхъ Душъ" приходило къ концу, и къ отъезду Гоголя успели переплести десятка два экземпляровъ, которые ему нужно было раздарить въ Москве и взять съ собою въ Петербургъ. Первые совсемъ готовые экземпляры были получены 21-го мая прямо къ намъ въ домъ, къ обеду. У насъ было довольно гостей, по случаю имянинъ моего сына Константина, и все обедали въ саду. Это былъ въ то же время прощальный обедъ съ Гоголемъ. Здесь онъ въ третiй разъ обещалъ, что черезъ два года будетъ готовъ второй томъ "Мертвыхъ Душ", вдвое толще перваго, но прiехать для его напечатанiя уже не обещалъ. 23-го мая, въ полдень, после завтрака, Гоголь уехалъ изъ нашего дома. Кроме нашихъ семействъ, была на этомъ прощаньи одна достопочтенная старушка Н. Н. Ш*****, которую Гоголь очень любилъ. Я съ сыновьями и М. С. Щепкинъ съ сыномъ провожали его до первой станцiи, т. е. до Химокъ, где расположились отобедать и дожидаться дилижанса, въ которомъ Гоголь долженъ былъ отправиться въ Петербургъ и место въ которомъ было взято имъ заране. Гоголь убедительно просилъ меня старательно вслушиваться во все сужденiя и отзывы о "Мертвыхъ Душахъ", предпочтительно дурныя записывать изъ слова въ слово и все безъ исключенiя сообщать ему въ Италiю. Онъ уверялъ меня, что это для него необходимо, просилъ, чтобы я не пренебрегалъ мненiями и замечанiями людей, самыхъ глупыхъ и ничтожныхъ, особенно людей, расположенныхъ къ нему враждебно. Онъ думалъ, что злость, напрягая и изощряя умъ самаго пошлаго человека, можетъ открыть въ сочиненiи такiя недостатки, которые ускользали не только отъ пристрастныхъ друзей, но и отъ людей, равнодушныхъ къ личности автора, хотя бы они были очень умные и образованные. Мы сидели еще за столомъ, хотя уже давно отобедали, когда прiехалъ дилижансъ. Увидавъ его, Гоголь торопливо всталъ, началъ собираться и простился съ нами не съ такимъ чувствомъ, какого можно было ожидать.

"Товарищемъ Гоголя въ купе случился военный съ иностранной фамилiей, кажется, немецкой, — человекъ, замечательный по необыкновенной толщине. Гоголь и тутъ, для предупрежденiя разныхъ объясненiй и любопытства, назвалъ себя и даже записался такъ въ конторе дилижансовъ, предполагая, что не будутъ справляться съ его паспортомъ."

"ближайшимъ", къ которому онъ не писалъ семъ месяцевъ после торжественнаго своего письма отъ 7-го августа 1841-го года. Вотъ его письмо къ нему изъ Москвы, отъ 4-го апреля 1842-го.

"Прости меня! я не писалъ къ тебе. Не въ силахъ. Ничего я не могу делать. Еслибы ты зналъ, какъ тяжело здесь мое существованiе! Я ужъ несколько разъ задавалъ себе вопросъ: Зачемъ я сюда прiехалъ, и не наделалъ ли я въ двадцать разъ хуже, желая поправить дело и сделать лучше. Покоя нетъ въ душе моей. Я не знаю даже, обрадовался ли бы я тебе.

"Я толковалъ здесь объ твоихъ делахъ, и все говорятъ въ одно: что за глаза это не делается, что для этого нужно тебе прiехать и жить здесь, и мне кажется, ты сделалъ точно дурно, что не прiехалъ; но летомъ нельзя этого сделать — нужно ожидать зимы. Я былъ бы уже много счастливъ, еслибы по крайней мере ты былъ счастливъ."

"Мертвыя Души" здесь, но потомъ раздумалъ. Въ этотъ прiездъ, онъ, между прочимъ, явился у А. О. С—ой, въ собственномъ доме ея на Мойке; былъ въ хорошемъ расположенiи духа, но о "Мертвыхъ Душахъ" не было и помину. Тутъ она узнала, что онъ находится въ короткихъ отношенiяхъ съ семействомъ графовъ В—хъ: это, впрочемъ, было для нея понятнымъ: ибо она знала о его тесной дружбе съ покойнымъ графомъ Іосифомъ. Весной она получила отъ него изъ Москвы очень длинное письмо, съ горькими жалобами на его неудачи въ Москве по предмету изданiя "Мертвыхъ Душъ". Къ письму была приложена просьба къ въ Бозе почивающему Государю Императору, которую А. О. должна была подать, въ случае надобности. Просьба была коротка, но написана съ полнымъ доверiемъ къ милостивому вниманiю Государя и къ Его высокому разуму. Она, впрочемъ, была удержана графомъ М. Ю. В—мъ, который горячо взялся за дело изданiя "Мертвыхъ Душъ" и устроилъ его къ удовольствiю автора вместе съ попечителемъ С. Петербургскаго учебнаго округа княземъ Д—К—мъ.

—ой и очень сблизился съ ея братомъ А. О. Р—и. Онъ читалъ имъ тогда у князя П. А. В—го отрывки изъ напечатанныхъ "Мертвыхъ Душъ", и особенно хорошъ выходилъ въ его чтенiи разговоръ двухъ дамъ. Но, по словамъ А. О., никто тогда не подозревалъ еще тайнаго смысла поэмы; самъ же Гоголь не обнаруживалъ ничего.

"Женитьба". Она пригласила къ обеду, по назначенiю Гоголя, князя П. А. В—го, П. А. Плетнева, А. Н. и В. Н. К—хъ и брата своего А. О. Р—и. После обеда все собрались въ кабинете. Швейцару приказано было никого не принимать. Гоголь началъ чтенiе. Вдругъ неожиданно взошелъ князь М. А. Г—нъ, который долго жилъ за границею, почти тамъ воспитывался и мало зналъ русскiй языкъ. Съ Гоголемъ онъ былъ почти незнакомъ. Это появленiе смутило хозяйку. Она подошла къ князю и разсказала, въ чемъ дело. Онъ извинялся и убедительно просилъ позволенiя остаться. Къ счастью, Гоголь не обратилъ на помеху никакого вниманiя и продолжалъ чтенiе. После чтенiя все его благодарили, и въ особенности князь Г—нъ, который сознавался, что никогда не испытывалъ такого удовольствiя. Гоголь казался очень доволенъ произведеннымъ впечатленiемъ, былъ веселъ и ушелъ домой.

"Мертвыхъ Душъ" производилъ на него совсемъ не то впечатленiе, какъ смехъ во время чтенiя комедiи. Ему, очевидно, делалось грустно.