Глава XIII.
Письма Гоголя къ А. С. Данилевскому: о кофейныхъ домахъ по марсельской дороге; — о разныхъ интересовавшихъ его пьесахъ и книгахъ; — о петербургскихъ прiятеляхъ; — о юбилее Крылова; — о чайныхъ вечерахъ въ Риме; — о современномъ воспитанiи; — утешенiя другу въ его потере; — о разстройстве здоровья и порядке жизни въ Риме; — о представленiи "Ревизора" въ Полтаве и нерасположенiи Полтавцевъ къ его автору; — объ утрате юношеской свежести чувствъ; — объ изученiи Рима съ Жуковскимъ; — о смерти графа Іосифа Вьельгорскаго. — Письма къ матери о замечательныхъ предметахъ за границею.
Каковы бы ни были письма Гоголя къ бывшей ученице и къ сестрамъ, по своей полноте и занимательности, но въ нихъ онъ не могъ высказаться со всехъ сторонъ своихъ. Переписка его съ другомъ детства и товарищемъ по воспитанiю А. С. Данилевскимъ заключаетъ въ себе новыя страницы изъ исторiи его заграничной жизни. Я не хотелъ, для соблюденiя хронологическаго порядка, мешать ихъ съ предыдущими письмами: мне кажется, что они больше скажутъ о Гоголе, будучи прочитаны безъ перемежки. 234
1.
"Lion. 28, воскресенье (1838).
"Хотя бы вовсе не следовало писать изъ Лiона, этого не известно почему неприличнаго места, но, покорный произнесенному слову въ минуту разставанья нашего, о мой добрый братъ и племянникъ! пишу. Хотя совсемъ нечего писать, но да будетъ это между нами обычаемъ извещать другъ друга даже о томъ, что не имеется матерiи для письма. Я много, много кратъ досадов(алъ) на то, что взялъ эту подлую дорогу на Марсель. Ничего родного до самаго Рима — это, право, тоска. Тамъ хоть Женева съ мамзелями Фабръ и Каламъ, съ чаемъ въ Коронованной гостиннице и наконецъ съ вдохновеннымъ М***; что̀ мне предоставляло не мало удовольствiя. А здесь, вместо всего этого, день безцветный, тоскливой въ этомъ безличномъ Лiоне. Какъ я завидовалъ тебе всю дорогу, тебе, седоку въ этомъ солнце великолепiя, въ Париже! Вообрази, что по всей дороге, по всемъ городамъ (caffés) бедные, (...) служенiе то же, жрецы невежи и неопрятно; благородная форма чашки въ виде круглаго колодца совершенно изчезла и место ея заме(ни)ла подлейшая форма суповой чашки, которая, къ тому же, показываетъ довольно скоро неопрятное дно свое. О вкусе и благоуханiи жертвъ нечего и говорить: на дубовые желуди похожъ и делается изъ чистой цыкорiи; такъ что, признаюсь, по неволе находятъ вольнодушныя — — мысли, и чувствую, что ежеминутно слабеютъ мои — — правила — — такъ что, еслибъ только нашлась другая съ искусными жрецами, а особенно жертвами, какъ напр. чай, или шеколадъ, то прощай и последняя (ревность)! Счастливы монмартрскiе богомольцы! Много еще мне предстоитъ пути. Ни Лафитъ, (н)и Notre Dame не имеютъ тутъ своихъ дилижансовъ, и меня сдали такъ же, какъ назадъ тому было два года, какой-то преподлой компанiи. Ничего не случилось въ дороге, кроме того только, что сегодня поутру — — на дороге — — позабылъ — — моего итальянскаго Курганова, котораго купилъ случайно въ Париже и который мне до сихъ поръ служилъ въ дороге утешенiемъ, и спохватился скоро, но безжалостный кондукторъ, который, впрочемъ, очень похожъ былъ лицомъ на Сосницкаго, никакъ не хотелъ подождать двухъ минутъ.
"Мне кажется, я позабылъ мелкi(е) стихи Касти. Маленькая книжка. Ежели ее отыщешь, то перешли съ темъ, кто поедетъ въ Италiю прежде, — съ Квиткой, или съ кемъ другимъ.
"Если увидишь (А. И.) Тургенева, то скажи ему, что я никакъ не успелъ передъ выездомъ отвечать на его записку, но что изъ Рима, тотчасъ по прiезде, пишу къ нему и пришлю требуемые имъ стихи "
2.
"Римъ. Апреля 2 (1838).
"Я пишу и отвечаю на твое письмо немножко позже, чемъ думалъ, — все оттого, что хотелъ писать къ тебе съ оказiей черезъ Ч***, котораго, безъ сомненiя, ты встретишь въ Париже, въ роде техъ офицеровъ-лихачей, которые водятся только у насъ на Руси. Но такъ какъ Ч*** меня надулъ и, вместо назначеннаго дня, уехалъ раньше, то я наконецъ долженъ писать по почте.
"Письмо твое привезли довольно исправно и скоро прiятели твои Бодиско и Исаевъ и потомъ ушли, и, куда делись, я никакъ не могъ догадаться. Въ первый разъ они меня не застали дома. Я вхожу къ себе и вижу — на столе лежитъ знакомая мне палка. Этотъ сюрпризъ меня очень обрадовалъ: мне показалось, какъ будто бы я увиделъ часть тебя самаго. Краски я тоже получилъ, хотя не все изъ техъ самыхъ колеровъ, которые я тебе назначилъ. Я не просилъ ни jaune d’or, ни кармину; но дареному коню въ зубы не смотрятъ. Благодарю тебя очень за все. Я хотелъ было просить....
"Въ эту самую минуту высунулся ко мне въ дверь почталiонъ и подалъ мне отъ тебя письмо новое. Это обстоятельство и чтенiе его совершенно выбили изъ головы моей, о чемъ я хотелъ было просить тебя. Да, письмо твое несколько грустновато. Мне самому даже будущность твоя не представляется въ заманчивомъ виде. Я бы тебе даже не советовалъ ехать въ Петербургъ. Чортъ возьми! холодно и для тела, и для души. Мне кажется, лучше было бы для тебя поселиться въ Москве. Тамъ жить дешевле, люди приветливей; тамъ живутъ мои прiятели, которые любятъ меня непритворно, искренно: они полюбятъ то же тебя. Тамъ тебе будетъ радушнее. Мы объ этомъ поговоримъ съ тобою въ Марiенбаде, куда, я надеюсь, будешь и ты. Я думаю даже, что въ Москве ты скорее можешь найти какую-нибудь службу, или — пора тебе попробовать себя. Не будь упрямъ; можетъ быть, тебе Богъ далъ расположенiе и талантъ, котораго ты еще не знаешь. Примись за что-нибудь, пиши! Хоть изъ любви ко мне, если не хочешь изъ любви къ себе. Тебе, верно, прiятно исполнить мое приказанiе, такъ какъ мне прiятно исполнять твое. Пиши, или переводи. Ты теперь языкъ французскiй знаешь хорошо; безъ сомненiя, и италiянскiй также. Или веди просто записки. Матерiалу у тебя для этого понабралось. Ты не мало уже виделъ и слышалъ: и хлопочущiй Парижъ, и карнавальная Италiя; право, много всего... и русскiй человекъ въ середине. Погодинъ и Шевыревъ примутся не шутя издавать настояще дельной журналъ; ты бы могъ трудиться для него то же. Съ первымъ днемъ 1840 года, кажется, должна выдти первая книжка. — — —"
3.
"Уже хотелъ я грянуть на тебя третьимъ и последнимъ письмомъ, исполненнымъ техъ громовъ, которыми некогда разилъ Ватиканъ коронованныхъ ослушниковъ; уже рука моя начертала даже несколько техъ приветствiй, после которыхъ делается несваренiе въ желудке и прочiе разные accidente, какъ вдругъ предсталъ передъ меня Золотаревъ съ веселымъ лицомъ и письмомъ въ руке. Это появленiе его и это письмо въ руке въ одну минуту ослабило мои перуны.
"Я получилъ твое письмо вчера, т. е. 10 апреля и пишу къ тебе сегодня, 11-го. Прежде всего тебе выговоръ, потому что въ самомъ деле подозренiя твои непростительны. Ты ужъ, слава Богу, великъ, выросъ на красоту и на зависть мне приземистому и невзрачному; тебе пора знать, что подобные фокусы, какъ-то: выставленiе писемъ заднимъ числомъ, просрочки, ложь и прочее и прочее употребляются только съ людьми почтенными, которыхъ мы обязаны любить и почитать, и съ Рождествомъ ихъ поздравлять,
"Чтобъ остальное время года
"
виновата почта, и я иду сей же часъ бранить почтмейстера сильно, на италiянскомъ дiалекте, если только онъ пойметъ его, за то, что онъ жидовскимъ образомъ воспользовался пятью байоками. Второе же письмо я точно отдалъ на почту позже, нежели написалъ, но позже только тремя днями, и потому что хотелъ дождаться карнавала, чтобы написать тебе что-нибудь о немъ. Изъ всего этого я вижу, что есть на свете одна только почта неисправная — наша римская.
"Ты спрашиваешь меня, куда я летомъ. Никуда, никуда, кроме Рима. Посохъ мой странническiй уже не существуетъ. Ты помнишь, что моя палка унеслася волнами Женевскаго озера. Я теперь сижу дома; никакихъ мучительныхъ желанiй, влекущихъ вдаль, нетъ, разве проездиться въ Семереньки, то есть, въ Неаполь, и въ Толстое, то есть, во Фраскати, или въ Альбани.
"Я бы советовалъ тебе отложить всякую идею о Немецiи, где ты, Боже святой, какъ соскучишься! и объ этихъ мерзкихъ водахъ, которыя только разстроиваютъ желудки и приводятъ въ такое положенiе бедныя наши филейныя части, что впоследствiи не на чемъ сидеть.
"Досадую на тебя очень, что не догадался списать для меня ни "Египетскихъ Ночей", (н)и "Галуба". Ни того, ни другого здесь нетъ. "Современникъ" въ Риме не получается, и даже ничего современнаго. Если "Современникъ" находится у Тургенева, то попроси у него моимъ именемъ. Если можно, привези весь; а не то — перешли стихи. Еще пожалуста купи для (меня) новую Поэму М***, — удивительную вещь: "П* Т***". Она продается въ польской лавке. Где эта польская лавка, ты можешь узнать у другихъ книгопродавцевъ. Еще: не отыщешь ли где-нибудь перваго тома Шекспира, — того изданiя, которое въ двухъ столбцахъ и въ двухъ томахъ? Я думаю въ техъ лавочкахъ, что... въ Палерояле, весьма легко можно отыскать его. Еслибы былъ Ноэль, онъ славно исполнилъ бы эту комиссiю. За него можно дать до 40 франковъ, ибо я за оба тома далъ 13 фран.
"Кстати о томъ, что въ Париже лезутъ деньги. Я наконецъ совершенно начинаю понимать науку экономiи. Прошедшiй месяцъ былъ для меня верхъ торжества: я успелъ возвести издержки во все продолженiе его до 160 рублей нашими деньгами, включая въ это число плату за квартиру, жалованье учителю, bon gout, кафе grée и даже книги, купленныя на аукцiоне.
"Дни чудные! на небе лучшихъ нетъ. Садись скорее въ дилижансъ и правь путь къ Средиземному морю. Да не смущаетъ зренiя твоего ни Рейнъ съ Кобленцами, Биберихами и Крейценахами, ни да поражаетъ ушей твоихъ языкъ, на которомъ изъясняются враги христiянскаго рода. Обнимаю тебя и ожидаю."
4.
"Римъ. 2588-й годъ отъ основанiя города. 13 мая (1838).
"Я получилъ письмо твое вчера. Мне было бы гораздо прiятнее вместо него увидеть высунувшееся изъ за дверей, улыбающееся лицо твое; но судьбамъ вышнимъ такъ угодно. Будь такъ, какъ должно быть лучше! Мысль твоя объ жене и свекловичномъ сахаре меня поразила. Если это намеренiе обдуманное, крепкое, то оно конечно хорошо, потому что всякое — — Но въ сторону такiя смутныя мысли! О тебе въ моемъ сердце живетъ какое-то пророческое, счастливое предвестiе.
"Я пишу къ тебе письмо, сидя въ гроте на вилле у кн. З. Волконской, и въ эту минуту грянулъ прекрасный проливной, летнiй, роскошный дождь — на жизнь и на радость розамъ и всему пестреющему около мени прозябенiю. Освежительный холодъ проникъ въ мои члены, утомленные утреннею, немного душною прогулкою. Белая шляпа уже давно носится на голове моей, но блуза еще не надевалась. Прошлое воскресенiе ей хотелось очень немного порисоваться на моихъ широкихъ и вместе щедушныхъ плечахъ, по случаю предположенной было поездки въ Тиволи; но эта поездка не состоялась. Завтра же, если погода [а она теперь постоянно прекрасна], то блуза въ дело; ибо питторiя вся отправляется, и ослы уже издали весело помаваютъ мне. Да, я слышу носомъ ихъ. Все это заманчиво для тебя, и признаюсь, я бы много далъ за то, чтобы иметь тебя выезжающаго объ руку мою на осле. Но будь такъ, какъ угодно высшимъ судьбамъ! Отправляюсь помолиться за тебя въ одну изъ этихъ темныхъ, дышущихъ свежестью и молитвою церквей....
"Вообрази, что я получилъ недавно [месяцъ назадъ; нетъ, три недели] письмо отъ Прокоповича съ деньгами, которыя я просилъ у него въ Женеве. Письмо это отправилось въ Женеву, тамъ пролежало месяца два и оттуда, какимъ образомъ, ужъ, право, не могу дознаться, отправлено было къ Валентини; у Валентини оно пролежало то же месяца два, пока наконецъ известили объ этомъ меня. Прокоповичъ пишетъ, что онъ моей библiотеки не продалъ, потому что никто не хотелъ купить, но что онъ занялъ для меня деньги 1500 р. и проситъ ихъ возвратить ему по возможности скорее. Я этихъ денегъ не отсылалъ, ожидая тебя и думая, не понадобятся ли они тебе; но наконецъ, видя, что не едешь, и разсудивши, что Прокоповичъ нашъ, можетъ быть, въ самомъ деле стесненъ немного, я отправилъ ихъ къ нему чрезъ Валентини. Это мне стало все около 20 скудъ почти издержки. Золотареву я заплатилъ не двесте франковъ, какъ ты писалъ, а только 150, потому что онъ сказалъ мне, что вы какъ-то съ нимъ сделались въ остальной сумме. Ты пожалуста теперь не затрудняйся высылать мне твоего долга, потому что тебе деньги — я знаю — будутъ нужны слишкомъ на путь твой, но въ конце года или даже въ начале будущаго, когда ты прiедешь въ Петербургъ.
"Прокоповича письмо очень, очень коротенькое. Говоритъ, что онъ совершенно сжился съ своею незаметною и скромною жизнью, что педагогическiя холодныя заботы ему даже какъ-то нравятся, что даже ему скучно, когда придутъ праздники, и что онъ теперь постигнулъ все значенiе словъ:
"Привычка свыше намъ дана —
"
́ делаетъ кругъ нашъ, или его, можетъ отвечать только: что онъ — сокъ умной молодежи, и больше ничего; что новостей совершенно нетъ никакихъ, кроме того, что обламался какой-то мостъ, начали ходить паровозы въ Царское Село и К*** пьетъ мертвую. Отчего произошло последнее, я никакъ не могу догадаться. Я съ своей стороны могу допустить только то, что Б** — известный пьяница, а К***, вероятно, желая тверже упрочить свой союзъ съ нимъ, ему началъ подтягивать, и, такъ какъ онъ натуры несколько слабой, то, можетъ быть, и черезъ чуръ перелилъ.
"На дняхъ я получилъ письмо отъ С***. Онъ упоминаетъ, между прочимъ, объ обеде, данномъ Крылову по случаю его пятидесятилетней литературной жизни. Я думаю, уже тебе известно, что Государь, узнавши объ этомъ обеде, прислалъ на тарелку Крылову Станислава 2-й степени. Но замечательно то, что Г* и Б*** отказались быть на этомъ обеде; но когда узнали, что Государь интересуется Самъ, прислали тотчасъ просить себе билетовъ. Но О***, одинъ изъ директоровъ", имъ отказалъ. Тогда они нагло пришли сами, говоря, что имъ приказано быть на обеде; но билетовъ больше не было, и они не могли быть и не были. С** прибавляетъ, что Б***, на возвратномъ пути въ Дерптъ, былъ кемъ-то, вероятно, изъ дерптскихъ студентовъ, такъ исправно поколоченъ, что недели две пролежалъ въ постеле. Этого наслажденiя я не понимаю; по мне, поколотить Б**** такъ же гадко, какъ и поцеловать его. — По случаю этого празденства, были написаны и читаны на немъ же стихи — одни Бенедиктова, незамечательны; другiе кн. Вяземскаго, очень милы, и оченъ умны, и остроумны. Они были петы. Музыку написалъ Вьельгорскiй.
"Ну, что еще тебе сказать? Только и хочется говорить о небе да о Риме. Золотаревъ пробылъ только полторы недели въ Риме и, осмотревши, какъ папа моетъ ноги и благословляетъ народъ, отправился въ Неаполь осмотреть наскоро все, что́ можно осмотреть. Въ две недели онъ хотелъ совершить все это и возвратиться въ Римъ досмотреть все прочее, что ускользнуло отъ его неутомимыхъ глазъ: но вотъ уже больше двухъ недель, а его все еще нетъ.
"Что̀ делаютъ русскiе питторы, ты знаешь самъ: къ 12 и 2 часамъ къ Лепре, потомъ кафе грекъ, потомъ на Монте Пинчiо, потомъ къ bon goût, потомъ опять къ Лепре, потомъ на билiардъ. Зимою заводились было русскiе чаи и карты, но, къ счастiю, то и другое прекратилось. Здесь — чай что-то страшное, что-то похожее на привиденiе, приходящее пугать насъ. И притомъ мне было грустно это подобiе вечеровъ, потому что оно напоминало наши вечера и другихъ людей, и другiе разговоры. Иногда бываетъ дико и странно, когда очнешься и вглядишься, кто тебя окружаетъ. Художники наши, особливо прiезжающiе вновь, что-то такое.... Какое несносное теперь у насъ воспитанiе! Дерзость и судить объ всемъ — это сделалось девизомъ всехъ средственно воспитанныхъ у насъ теперь людей, а такихъ людей теперь множество. А судить и рядить о литературе — считается чемъ-то необходимымъ и патентомъ на образованнаго человека. Ты можешь судить, каковы сужденiя литературныя людей, окончившихъ свое воспитанiе въ Академiи Художествъ и слушавшихъ П***. — Д** мне надоелъ страшнымъ образомъ темъ, что ругаетъ совершенно наповалъ все, что́ ни находится въ Риме. Но довольно взглянуть на небо и на Римъ, чтобы позабыть все это.
"Но что́ ты пишешь мне мало о Париже? Хоть напиши, по крайней мере, какiе халаты теперь выставлены въ Passage Colbert, или въ Орлеанской Галерее, и здоровъ ли тотъ dindeaux въ 400 р., который некогда насъ совершенно оболванилъ въ Rue Vivienne. Если, на случай, кто изъ Русскихъ или не-Русскихъ будетъ ехать въ Римъ, перешли мне вместе съ Тадеушемъ М****, коробочку съ pilules stomachiques, которую возьми въ аптеке Колберта, и вместе съ нею возьми еще другую, подъ названiемъ pilules indiennes."
5.
"Римъ. 30 iюня (1838).
"Я получилъ твое письмо отъ 4 iюня. Да, я знаю силу твоей потери. У меня самаго, еслибы я имелъ более надежды на жизнь, у меня самаго это печальное событiе омрачило бы много, много светлыхъ воспоминанiй. Я почти такимъ же образомъ получилъ объ этомъ известiе, какъ и ты. Въ тотъ самый день, какъ я тебе написалъ письмо, которое ты получилъ, въ тотъ самый день уже лежало на почте это известiе. Маменька, вследъ за письмомъ своимъ ко мне, отправила на другой день другое, содержавшее эту весть. Она только что ее услышала и также никакъ еще не успела узнать подробностей. Я къ тебе отправилъ объ этомъ письмо съ однимъ моимъ знакомымъ, который ехалъ въ Парижъ и, безъ сомненiя, туда прибылъ уже после твоего отъезда. Вижу, что ты долженъ теперь действовать, идти решительною и твердою походкою по дороге жизни. Можетъ быть, это тотъ страшный переломъ, который высшiя силы почли для тебя нужнымъ, и эти исполненныя сильной горести слезы были для оживленiя твоей души. Во всякомъ случае, твой старый, верный, неразлучный съ тобою отъ временъ первой молодости другъ, съ которымъ, можетъ быть, ты не увидишься более, заклинаетъ тебя такъ думать и поступать согласно съ этой мыслью. Эти слова мои должны для тебя быть священны и иметь силу завещанiя. По крайней мере знай, что, если придется мне разстаться съ этимъ мiромъ, где такъ много довелось вкусить прекрасныхъ, божественныхъ минутъ, и более половины съ тобою вместе, то это будутъ последнiя мои слова къ тебе.
"Въ эту минуту я более, нежели когда-либо, жалелъ о томъ, что не имею никакихъ связей въ Петербурге, которыя могли бы быть совершенно полезны. Даю гебе письма къ темъ, которые были полезны мне въ другомъ отношенiи, менее существенномъ. Если они любятъ меня и если имъ сколько-нибудь дорога память о мне, они, верно, для тебя, сделаютъ что̀ могутъ. Я написалъ къ Жуковскому, В**** и О****. Съ Плетневымъ ты самъ будешь знать объясниться. Еще отнеси это письмо къ Б***. Мне бы хотелось, чтобы ты познакомился съ этимъ домомъ. Пользы прозаической ты не извлечешь тамъ никакой, но ты найдешь ту простоту, ту непринужденность, ту прелесть и прiятность во всемъ... Я много провелъ тамъ светлыхъ минутъ, мне бы хотелось, чтобы и ты наследовалъ ихъ также. Отнеси маленькую эту записочку моимъ сестрамъ въ институтъ, а также и одной изъ классныхъ дамъ, Mlle M***, которая введетъ тебя къ нимъ. Тебе довольно сказать только, что ты братъ мне. Не советую тебе хватать первую должность представившуюся; разсмотри прежде внимательно свои силы и цопробуй еще, попытай себя въ другихъ занятiяхъ. Можетъ бытъ, настало время проснуться въ тебе способностямъ, о которыхъ ты прежде думалъ мало. Но во всякомъ случае, руководи высшая сила тобою! Она, верно, знаетъ лучше насъ и на этотъ разъ, верно, укажетъ тебе определительнее путь. Только пожалуста не вздумай еще испытать себя на педагогическомъ поприще: это, право, не идетъ тебе къ лицу. Я много себе повредилъ во всемъ, вступивши на него.
"Напиши мне верно и обстоятельно о прiеме, который тебе сделаетъ родина, о чувствахъ, которыя пробудятся въ тебе при виде Петербурга, и обо всемъ томъ, что̀ намъ еще дорого съ тобою. Что̀ касается до меня — здоровье мое плохо. Мне бы нужно было оставить Римъ месяца три тому назадъ. Дорога мне необходима: она одна развлекала и доставляла пользу моему бренному организму. На одномъ месте мне не следовало бы оставаться такъ долго. Но Римъ, нашъ чудесный Римъ, рай, въ которомъ, я думаю, и ты живешь мысленно въ лучшiя минуты твоихъ мыслей, этотъ Римъ увлекъ и околдовалъ меня. Не могу да и только изъ него вырваться. Другая причина есть существенная невозможность. Какъ бы мне хотелось, чтобы меня какой-нибудь (духъ) пронесъ черезъ подлую Германiю, Швейцарiю, горы, степи и потомъ, черезъ три-четыре месяца, возвратилъ опять въ Римъ! Доныне вспоминаю мое возвращенiе въ Римъ. Какъ оно было прекрасно! какъ чудесна была Италiя после Сен-Плона! какъ прекрасенъ былъ италiянскiй городъ Domo d’Onola!
"Прощай, мой милый, мой добрый! Целую тебя безсчетныя количества, шлю о тебе нескончаемыя молитвы. Не забывай меня. Какъ мне теперь прекрасно представляется пребыванiе наше въ Женеве! Какъ умела судьба располагать наше путешествiе, доставляя намъ многiя прекрасныя минуты даже въ те времена и въ техъ местахъ, где мы вовсе объ нихъ не думали! — —
"Прощай, мой ближайшiй мне! Не забывай меня; пиши ко мне."
6.
"31 декабря (1838). Римъ.
"Наконецъ, слава Богу, я получилъ твое письмо. Ну, ты, по крайней мере, живъ. Трогаетъ меня сильно твое положенiе. Видитъ Богъ, съ какою готовностью и радостью помогъ бы тебе, и радость эта была бы мое большое счастiе, но, увы!... что́ делать? Делюсь по крайней мере темъ, что́ есть: посылаю тебе билетъ въ 100 франковъ, который у меня долго хранился. Я не трогалъ его никогда, какъ будто зналъ его прiятное для меня назначенiе. На дняхъ я перешлю тебе черезъ Валентини франковъ, можетъ быть, 200. Ты, по полученiи этого письма, наведайся къ банкиру Ружемонту; отъ него ихъ получишь. Я, прiехавши въ Римъ, нашелъ здесь для меня 2000 франковъ отъ добраго моего Погодина, который, не знаю, какимъ образомъ, пронюхалъ, что я въ нужде, и прислалъ мне ихъ. Они мне были очень кстати, — темъ более, что дали возможность уплатить долгъ Валентини, который лежалъ у меня на душе, и переслать эту безделицу къ тебе.
"Что́ тебе сказать о Риме? Онъ такъ же прекрасенъ, обширенъ, такое же роскошное обилiе предметовъ для жизни духовной и всяко(й). Но, увы! притупляются мои чувства, не такъ живы мои... Здесь теперь гибель, толпа страшная иностранцевъ, и между ними немало Русскихъ. Изъ моихъ знакомыхъ здесь Шевыревъ, Чертковъ; прочiе незначительные, т. е для меня. На дняхъ прiехалъ Н***, а съ нимъ вместе Жуковскiй. Онъ всё такъ же добръ, такъ же любитъ меня. Свиданье наше было трогательно: онъ весь полонъ Пушкинымъ. Н*** какъ известно тебе, имеетъ добрую душу — — — Все Русскiе были приглашены къ его столу на второй день его прiезда.
"Ты спрашиваешь о моемъ здоровьи — — Плохо, братъ, плохо; всё хуже, — чемъ дальше, всё хуже. Таковъ законъ природы. Болезненное мое расположенiе решительно мешаетъ мне заниматься. Я ничего не делаю и часто не знаю, что̀ делать съ временемъ. Я бы могъ проводить теперь время весело, но я отсталъ отъ всего и самимъ моимъ знакомымъ скучно со мною, и мне тоже часто не о чемъ говорить съ ними. Въ брюхе, кажется, сидитъ какой-то дьяволъ, который решительно мешаетъ всему, то рисуя какую-нибудь соблазнительную картину неудобосваримаго обеда, то... Ты спрашиваешь, что̀ я такое завтракаю. Вообрази, что ничего. Никакого не имею апетита по утрамъ, и только тогда, когда обедаю, въ 5 часовъ, пью чай, сделанный у себя дома, совершенно на манеръ того, какой мы пивали въ кафе Anglais, съ масломъ и прочими атрибутами. Обедаю же я не въ Лепре, где не всегда бываетъ самый отличный матерiалъ, но у Фалкона, — знаешь, что у Пантеона? где жаренные бараны поспорятъ, безъ сомненiя, съ кавказскими, телятина более сыта, а какая-то crostata съ вишнями способна произвесть на три дни слюнотеченiе у самаго отъявленнаго объедала. Но, увы! не съ кемъ делить подобнаго обеда. Боже мой! еслибы я былъ богатъ, я бы желалъ... чего бы я желалъ? чтобъ остальные дни мои я провелъ съ тобою вместе, чтобы приносить въ одномъ храме жертвы, чтобы сразиться иногда въ билiардъ после чаю, какъ — помнишь? — мы игрывали не такъ давно.. и какое между нами вдругъ разстоянiе! Я игралъ потомъ въ билiардъ здесь, но какъ-то не клеится, и я бросилъ. Ни съ кемъ не хочется, какъ только съ тобой. Чувствую, что ты бы наполнилъ дни мои, которые теперь кажутся пусты. Но зачемъ отчаяваться? Ведь мы сколько разъ почти прощались навсегда, а между темъ встречались таки и благодарили Бога. Богъ дастъ, еще встретимся и еще проживемъ вместе.
"Филинъ, брошенный тобою невзначай въ твоемъ письме, выглядываетъ оттуда очень прiятно Но adieu великолепнейшiй кафе въ необъятныхъ чашкахъ! Къ madame Hochard я рекомендовалъ многимъ Русскимъ. Одинъ изъ нихъ, Межаковъ, я думаю, уже вручилъ тебе мое письмо, исполненное самыхъ сильныхъ укоризнъ, которыхъ, впрочемъ, ты стоилъ, какъ и самъ сознался.
"Я получилъ письмо отъ маменьки. Она пишетъ — — что въ Полтаве дожидалась очень долго, съ темъ чтобы дождаться, какъ будутъ давать "Ревизора" на какомъ-то тамошнемъ театре, и что крепостный о́лухъ, посланный объ этомъ осведомиться, перевралъ и перепуталъ и ничего не добился, и что оне, вместо этого, попали на Шекспирова Гамлета; котораго выслушали всего, и на другой день, къ несказанному удовольствiю ихъ, т. е. маменьки и сестры, узнали, что будутъ играть "Ревизора", и отправились тотъ же вечеръ. Воображаю, что "Ревизоръ" долженъ быть во всехъ отношенiяхъ игранъ злодейскимъ образомъ, потому что даже сама маменька, женщина, какъ тебе известно, очень снисходительная, говоритъ, что слугу играли изрядно, а прочiе, по способностямъ, какъ могли, чемъ богаты, темъ были и рады. По нескольк(имъ) нечаянно сказаннымъ словамъ въ письме маменьки, я могъ также заметить, что мои соотечественники, т. е. Полтавской губернiи, терпеть меня не могутъ.
"Но прощай. Целую тебя несчетное множество разъ. Пожалуйста не забывай писать почаще. Кланяйся К*** и скажи однакожъ, что это неблагородно съ его стороны: я его просилъ, садясь въ дилижансъ, такъ убедительно, такъ сильно, и онъ мне далъ слово провесть ту ночь въ моей комнате и не оставлять тебя во весь тотъ вечеръ, а онъ... мелкая душонка, отправился къ себе, изъ мужицкаго чувства быть более à son aise. Какъ въ одной черте можетъ отразиться ничтожность характера и недостатокъ чувствъ, сколько-нибудь глубокихъ!"
7.
"5 февраля (1839). Римъ.
"Я получилъ письмо твое. Оно, по обыкновенiю, принесло мне много радости, потому что письма отъ тебя всегда приносятъ мне радость. Но я вспоминаю и думаю чаще о тебе, нежели ты (о) мне. Твое письмо начинается такъ: "Четыре или пять дней, какъ я получилъ письмо твое и деньги", и проч. Я не такъ делаю: я положилъ навсегда для себя правиломъ писать къ тебе того же дня по полученiи твоего письма, какiя бы ни были препятствiя. Нетъ нужды, что не наберется еще матерiаловъ для наполненiя страницы. Она не должна наполняться вовсе, если только нужно искать, чемъ бы ее наполнить. Лучше пять или шесть строкъ, но именно те, которыя родилились чтенiемъ письма. А главное — не нужно запускать. Это верно. Въ первую минуту, покаместь горячо, всегда больше и лучше, и путнее напишешь. Мы приближаемся съ тобою [высшiя силы! какая это тоска!] къ темъ летамъ, когда уходятъ на дно глубже наши живыя впечатленiя и когда наши ослабевающiя, деревянеющiя силы, увы! часто не въ силахъ вызвать ихъ наружу такъ же легко, какъ они прежде всплывали сами, почти безъ зазыву. Мы ежеминутно должны бояться, чтобы кора, насъ облекающая, не окрепла и не обратилась наконецъ въ такую толщу, сквозь которую имъ въ самомъ деле никакъ нельзя будетъ пробиться. Употребимъ же, по крайней мере, все, (чтобы) спасти ихъ хотя бедный остатокъ. Пусть мы будемъ иметь хотя несколько минутъ, въ которыя будемъ свежи и молоды. Пусть же мы встретимъ нашу юность, наши живыя, молодыя лета, наши прежнiя чувства, нашу прежную жизнь, — пусть же все это мы встретимъ въ нашихъ письмахъ! Пусть хотя тамъ мы предадимся лирическому сердечному излiянiю, котораго беднаго гонятъ, которому заклятые враги пошлость глупейшаго препровожденiя времени, презренная идея обеда, рисующаяся со времени поднятiя съ постели, роковые 30 летъ, гнусный желудокъ и все гадости потухающаго черстваго разсудка. Итакъ вотъ ужъ причина, по которой мы должны писать скоро, вдругъ свои письма, покаместь не простыла рысь.
"Я радъ, очень радъ, что тебе присланная мною небольшая помощь пришлась въ пору. Я точно въ разсужденiи этого всегда бывалъ счастливъ. Ко мне Богъ бывалъ всегда особенно милостивъ и давалъ мне чувствовать большiя наслажденiя. Сколько припомню, все посылаемое мною бывало какъ-то тебе кстати. Я радъ еще больше, что процессъ наконецъ выигранъ и что мерзавецъ Жидъ наконецъ таки наказанъ достойнымъ образомъ, и такимъ образомъ всё таки вышло на старый манеръ, что порокъ попранъ, а добродетель восторжествовала. Но дурно, что ты не пишешь, что̀ теперь предпринимаешь делать, когда и въ какое время собираешься ехать; безъ сомненiя, не иначе какъ весною. Не встретимся ли мы опять где-нибудь съ тобою? Я думаю ехать на воды въ Марiенбадъ. Еще одинъ разъ хочу попытаться. Желудокъ мой наконецъ меня совершенно вывелъ изъ терпенiя. Право, нетъ мочи наконецъ. И теперь онъ наконецъ въ такомъ дурномъ состоянiи, какъ никогда. Даже досадно, право: для Рима, для этого прекраснаго Рима, и вдругъ прiехать съ такимъ гнуснымъ желудкомъ! Слышишь, видишь, какъ вызываетъ все на жизнь, на чудное наслажденiе, а между темъ у тебя въ брюхе сидитъ дьяволъ. Римъ! прекрасный Римъ!... Ты помнишь ли его знойную Piazza di Spagna, кипарисы, сосны, Петра и дубъ Тасса, где мы простились, и тво(е) purificatione? Я начинаю теперь вновь чтенiе Рима, и, Боже! сколько новаго для меня, который уже въ четвертый разъ читаетъ его! Это чтенiе имеетъ двойное наслажденiе, оттого, что у меня теперь прекрасный товарищъ. Мы ездимъ каждый день съ Жуковскимъ, который весь влюбился въ него и который, увы! черезъ два дни долженъ уже оставить его. Пусто мне сделается безъ него! Это былъ какой-то небесный посланникъ ко мне, какъ тотъ мотылекъ, имъ описанный, влетевшiй къ узнику, хотя Римъ ни въ какую минуту горя нельзя назвать темницею, хотябы бедствовать въ немъ въ томъ состоянiи, какъ ты бедствовалъ въ Париже, не иметь байока въ кармане и иметь процессъ за перехваченныя деньги съ Жидомъ. До сихъ поръ я больше держалъ въ руке кисть, чемъ перо. Мы съ Жуковскимъ рисовали на лету лучшiе виды Рима. Онъ въ одну минуту рисуетъ ихъ по десяткамъ, и чрезвычайно верно и хорошо.
"Я живу, какъ ты, верно, знаешь, въ томъ же доме и той же улице, via Eelice, № 126. Те же самыя знакомыя лица вокругъ меня; те же немецкiе художники, съ узеньки(ми) рыженькими бородками, и те же козлы, тоже съ узенькими бородками; те же разговоры и о томъ(же) говорятъ, высунувшись изъ оконъ, мои соседки. Такъ же раздаются крики и лепетанiя Аннунцiатъ, Розъ, Дындъ, Наннъ и другихъ, въ шерстяныхъ капотахъ и притоптанныхъ башмакахъ, не смотря на холодное время. Зима въ Риме холодна, какъ никогда; по утрамъ морозы, но днемъ солнце, и морозъ бежитъ прочь, какъ бежитъ отъ света тьма. Я, однакожъ, теперь совершенно привыкъ къ холоду и даже въ комнате не ставлю скальдины. Одно солнце ее нагреваетъ. Теперь начался карнавалъ; шумно, весело. Нашъ Е* В**** доволенъ чрезвычайно и, разъезжая въ блузахъ — — бросаетъ муку въ народъ корзинами и мешками, и во что ни попало."
8.
"Римъ. Іюнь 5 (1839).
"Письмо твое пахнетъ унынiемъ, даже чтобы не сказать отчаянiемъ и припадками решительной безнадежности. Мне кажется только, что последнимъ двумъ слишкомъ рано предаваться. Неужели тебе уже решительно ничего не остается на свете, которое бы тебя привязывало? Погоди, по крайней мере, покаместь я умру; тогда уже можешь предаться имъ, — по крайней мере, искать какой-нибудь предлогъ для нихъ, если они тебе такъ нравятся; а до того времени Богъ знаетъ.... Конечно я не имею теперь отъ себя никакихъ средствъ тебе помочь; но ведь я еще живу, стало быть я на что-нибудь тебе нуженъ. Впрочемъ я состоянiе твое совершенно понимаю. Одиночество въ этомъ пустынно-многолюдномъ Париже, и притомъ еще въ это время года, время томительныхъ жаровъ, которые везде томительны, кроме Италiи, — это конечно страшно! Еслибъ ты зналъ, какъ мне грустно покидать на два месяца Римъ! Почти также грустно, какъ тебе оставаться въ Париже. Я недавно еще чувствовалъ одну сильную, почти незнакомую для меня въ эти лета грусть, — грусть, живую грусть прекрасныхъ летъ юношества, если не отрочества души. Я похоронилъ на дняхъ моего друга, котораго мне дала судьба въ то время, въ ту эпоху жизни, когда друзья уже не даются. Я говорю объ моемъ Іосифе Вьельгорскомъ. Мы давно были привязаны другъ къ другу, давно уважали другъ друга, но сошлись тесно, неразлучно и решительно братски только, увы! во время его болезни. Ты не можешь себе представить, до какой степени была это благородно-высокая, младенчески-ясная душа. Выскочки ума и таланта мы видимъ часто у людей; но умъ и талантъ и вкусъ, соединенные съ такою строгою основательностью, съ такимъ твердымъ, мужественнымъ характеромъ, — это явленiе, редко повторяющееся между людьми. И все было у него на 23 году возраста. И при твердости характера, при стремленiи действовать полезно и великодушно, такая девственная чистота чувствъ! Это былъ бы мужъ, который бы украсилъ одинъ будущее царствованiе Александра Николаевича. — — И прекрасное должно было погибнуть, какъ гибнетъ все прекрасное у насъ — —
"Ты опять сидишь безъ вестей о доме. — — — тебе средства есть. Нельзя, чтобы ихъ не было. На то данъ человеку умъ и даже простой инстинктъ. Но на тебя странно действуетъ нужда. Она тебя не подстрекаетъ на изобретенiе, какъ обыкновенно бываетъ, а подавляетъ тебя всего собою. Твой умъ меньше всего — я замечалъ — действуетъ въ это время; на него находитъ летаргическое усыпленiе, и ты самъ идешь навстречу отчаянiю, съ распростертыми руками и объятiями, тогда какъ ему следовало бы иногда вместо этого дать под(затыльника).
"Но довольно объ этомъ предмете. Мне очень жаль, что ты мало сошелся и сблизился съ своими гостями. Впрочемъ, и то сказать, что прiехавшiй въ Парижъ новичекъ худой товарищъ обжившемуся Парижанину. Первый еще жаждетъ и ищетъ; другой уже усталъ и утомленъ. Имъ трудно сойтиться, и особливо, когда времени всего только одинъ месяцъ. Жаль! они были бы для тебя полезны. Впрочемъ, я надеюсь, они будутъ еще полезны тебе после.
"О, какъ бы я желалъ быть сiю же минуту въ состоянiи... впрочемъ, напиши по крайней мере, сколько тебе нужно, что бы уехать изъ Парижа и переехать на воды, чтобы (ничто) тебя не задерживало. Я не потому спрашиваю тебя, чтобъ имелъ возможность тебе сейчасъ помочь, но потому, чтобы знать, чтобы иметь въ виду, чтобы ведать, какъ при случае нужно иногда действовать, чтобы иногда хоть по крайней мере жестомъ помочь тебе, или выраженiемъ рожи, какъ делаетъ человекъ, когда видитъ, что другому больно."
предметы, но воображенiе читателя возбуждается и самою его номенклатурою: въ ней слышна сдержанная сила изобразительности. Этихъ писемъ очень много. Я приведу изъ нихъ только те места, которыя по чему-либо выдаются сильнее прочихъ.
"Изъ Кельна предстоитъ мне самое прiятное путешествiе на пароходе по реке Рейну. Это — совершенная картинная галерея: съ обеихъ сторонъ города, горы, утесы, деревни, словомъ — виды, которые вы редко даже на эстампахъ встречали. Очень жаль, что вы не можете видеть всего этого. Когда-нибудь, подъ старость летъ, когда поправятся ваши и мои обстоятельства, отправимся мы поглядеть на это."
"Альпiйскiя горы везде почти сопровождали меня. Ничего лучшаго я не видывалъ. Изъ-за сихъ горъ вдали показываются ледяныя и снеговыя вершины Альпъ. Во время захожденiя солнца, снега Альпъ покрываются тонкимъ, розовымъ и огненнымъ светомъ. Часто, когда солнце уже совсемъ скроется и все уже темно — — Альпы одне сiяютъ на небе, какъ будто транспарантныя."
".... Наконецъ, когда поднимешься еще выше, — одинъ мохъ, и потомъ прекращаются все произрастенiя, начинаются снега, и вы совершенно очутитесь среди зимы. Передъ вами снега, надъ вами снега, вокругъ васъ снега. Внизу земли нетъ; вы видите, вмеето нея, въ несколько рядовъ облака. Целыя ледяныя стены сквозь которыя просвечиваетъ солнце, висятъ вокругъ...."
"Вся земля пахнетъ и дышетъ художниками и картинами"