Глава XII.
Два письма къ сестрамъ о Риме. — Третье письмо къ ученице: о Германiи, о Петербурге, о римскихъ древностяхъ, о романическихъ происшествiяхъ въ Риме. — Четвертое письмо къ ученице: о болезни графа Іосифа Вьельгорскаго, опять о Германiи, о Гамлете и Каратыгине. — Отрывокъ изъ дневника Гоголя: "Ночи на Вилле". — Письма къ сестрамъ о матери, о воспитанiи характера, о жизни въ деревне, обещанiе прiехать къ выпуску изъ Института. — Анекдоты о Гоголе.
Жизнь Гоголя въ Риме и исторiя его наблюденiй надъ римскою природою и надъ вечнымъ городомъ дорисованы имъ въ следующихъ четырехъ письмахъ къ сестрамъ, воспитывавшимся тогда въ Патрiотическомъ Институте (куда оне были помещены его старанiями), и къ бывшей ученице. Здесь кстати сделать замечанiе, что письма Гоголя вообще выражаютъ не только его личный характеръ, но, более или менее, и характеръ лицъ, къ которымъ онъ писалъ ихъ. Въ этихъ четырехъ письмахъ онъ часто говоритъ одно и то же, но съ молоденькими институтками беседуетъ онъ языкомъ, какимъ и оне, вероятно, къ нему писали, а съ ученицей своей ведетъ уже речь, какъ романистъ и философъ. Здесь онъ является передъ нами, съ своей мечтательностью, съ своей обычной легкой грустью, этимъ волшебнымъ покровомъ, возвышающимъ для насъ прелесть ума его, и съ своей вечной улыбкой, бросающей мягкiй отсветъ на самыя суровыя его истины, — является фантастическимъ и благоговейнымъ, суетнымъ и торжественнымъ, кроткимъ въ душе и безпощаднымъ въ своей насмешке.
"Римъ 1838, апреля 28.
"Наконецъ я получилъ отъ васъ письмо, мои милыя сестрицы. Изъ него я узналъ, что вы меня любите. Мне было прiятно также заметить изъ этого письма вашего, что вы уже не дети, что вы уже чувствуете глубже, понимаете и мыслите. Теперь мы съ вами ровны совершенно. Мы можемъ говорить между собою обо всемъ и разсуждать обо всемъ. Конечно, лучше говорить, чемъ писать: сказать можно гораздо больше, нежели написать, и я бы далъ много, много за то, чтобъ васъ и увидеть и наговориться съ вами; но... мы съ вами не дети, мы должны доказать, что мы имеемъ характеръ. Итакъ будемъ писать обо всемъ, что ни случается съ нами: что̀ мы делали, съ кемъ говорили и объ чемъ говорили; все это мы будемъ теперь класть на бумагу и поверять другъ другу все малейшiя тайны сердца. Я теперь устроилъ такимъ образомъ, что намъ переписка не будетъ стоить ничего. Ответъ на это письмо вы дадите Прокоповичу, а следующiя письма вы будете отдавать вотъ какимъ образомъ.
"Теперь у васъ будетъ много знакомыхъ, меня знающихъ, съ которыми вы должны будете познакомиться и подружиться какъ можно покороче, потому что они все мои друзья. Еслибы вы знали, какiя они все добрыя, какiя милыя дамы! Первая, которая къ вамъ прiедетъ, будетъ графиня К***. Она такая добрая и такая хорошенькая собой! Съ ней вы можете говорить все, что̀ вамъ ни вздумается, все равно какъ со мною. Потомъ будетъ у васъ А***, то же очень добрая. Еще будетъ у васъ К***, такая премеленькая! Она васъ очень полюбитъ. Она воспит. въ Екатеринин. Институте. Только вы будьте съ ними какъ можно проще и старайтесь говорить обо всемъ, обо всемъ. Менее всего избегайте быть застенчивыми, какъ бываютъ девочки, которыя ростутъ по деревнямъ и никогда не воспитывались въ институтахъ. Но вы уже большiя, вы знаете все это сами. Вы должны помнить, что все эти дамы мои друзья, и, стало быть, вы должны съ ними быть, какъ съ вашими сестрами. — — — Но съ дамами вы должны не только говорить, но распрашивать, шутить, смеяться и делать все, что вамъ ни приходитъ на умъ, — быть более даже развязными, чемъ со мной. Но я знаю, что вамъ оне очень понравятся, вы ихъ очень полюбите. Вы ихъ спросите, когда оне будутъ писать въ Италiю и, узнавши когда, вы къ тому времени приготовьте ваши письма, а оне мне ихъ перешлютъ вместе съ своими. Да кстати, не забудьте поклониться отъ меня г-мъ К*** — ему и ей. Скажите имъ, что я очень, очень благодаренъ имъ за то, что они васъ иногда навещаютъ, и что благодарность эту чувствую въ сердце, а не на словахъ. Итакъ вы будете иметь очень часто оказiи писать ко мне, не платя ничего на почту. Смотрите же, не ленитесь.
"Теперь вамъ скажу о себе. Мое здоровье немного лучше. Мне помогло хорошее время, которое стояло всю зиму. Вообразите, что здесь зима гораздо и теплее и лучше весны. Здесь никто не топитъ комнатъ. Дни были такiе солнечные, такiе светлые! Ни одного облачка; а сводъ неба весь синiй, какъ не бываетъ у насъ. Но вы, верно, еще не знаете, что такое Римъ, и вы очень ошибетесь, если подумаете, что онъ похожъ сколько-нибудь на Петербургъ. Это городъ совсемъ въ другомъ роде. Петербургъ самой новой изъ всехъ городовъ, а Римъ самой старой. Въ Петербурге все убрано, все чистенько, стены выбелены; а здесь все напротивъ: стены домовъ совсемъ темныя, похожiя на Зимнiй или на нашъ Мраморный дворецъ, и иногда возле новаго дому стоитъ такой, которому тысяча летъ. Иногда въ стене дома вделана какая-нибудь колонна, которая еще была сделана при римскомъ императоре Августе, — вся почерневшая отъ времени. Иногда — целая площадь вся покрытая развалинами, и все развалины эти покрыты плющемъ, и на нихъ ростутъ дикiе цветы, и все это делаетъ прекраснейшiй видъ, какой только можете себе вообразить. По всему городу бьютъ фонтаны, и все они такъ хороши! Одни изъ нихъ представляютъ Нептуна, выезжающаго на колеснице, и все лошади его мечутъ на воздухъ фонтаны. Въ другомъ месте Тритоны, поднявшя вверхъ раковину, бьютъ высоко вверхъ воду. Можеть, вы не знаете, что ни въ какомъ городе въ мiре нетъ столько церквей, какъ въ Риме, и внутри оне такъ украшены, какъ не бываетъ ни (въ) одномъ дворце. Колонны изъ мрамора, изъ порфира, изъ редкаго голубого камня, котораго называютъ лаписомъ. Слоновая кость, статуи, словомъ — все великолепно. А что еще больше украшаетъ ихъ, такъ это картины. Вы, я думаю, слышали имена знаменитыхъ живописцевъ Рафаеля, Микель-Анджела, Кореджiя, Тицiана и проч. и проч., которыхъ картины теперь сто̀ятъ миллiоны и которыхъ даже нельзя купить. Вообразите, что здесь все эти картины. Кроме церквей, въ здешнихъ дворцахъ, которыхъ тутъ много и которые принадлежатъ лучшимъ римскимъ фамилiямъ, есть целыя картинныя галереи, наполненныя произведеньями лучшихъ мастеровъ; такъ что хотя несколько летъ оставайся въ Риме, всегда останется что-нибудь смотреть. Ватиканъ [где живутъ папы] есть очень большой дворецъ, и въ немъ бездна комнатъ и галерей, и все эти галереи наполнены статуями, теми статуями, которыя сделаны еще во времена древнихъ Грековъ и Римлянъ знаменитыми скульпторами, которыхъ имена вы, я думаю, читали въ исторiи. Словомъ — все то, что вы читаете въ книгахъ, вы видите здесь передъ собою.
"Я не знаю, писалъ ли я вамъ что-нибудь о карнавале, — то, что называется у насъ масляницею. Это очень замечательное явленiе. Вообразите, что въ продолженiе всей недели все ходятъ и ездятъ замаскированные по улицамъ во всехъ костюмахъ и маскахъ. Иной одетъ адвокатомъ — съ носомъ, величиною черезъ всю улицу; другой Туркомъ, третiй лягушкой, паяцомъ и чемъ ни попало. Кучера даже на козлахъ одеты женщинами въ чепчикахъ. Всякой старается одеться во что можетъ; кому не во что, тотъ просто выпачкаетъ себе рожу, а мальчишки выворотятъ свои куртки и изодранные плащи. У каждаго въ рукахъ по целому мешку шариковъ, сделанныхъ изъ муки. Этими шариками они бросаютъ другъ въ друга и засыпаютъ совершенно всего мукою. Все смеются и хохочутъ. Иногда вместо муки бросаютъ конфекты. Въ последнiй вечеръ, который называется moccholetti, гасятъ масляницу, т. е. везде, во всехъ окнахъ, показываются огни. Все, которые ни едутъ въ коляскахъ [а въ коляскахъ сидитъ человекъ по 12], все держутъ на длинныхъ шестахъ огни, а другiе бегутъ за ними то же съ шестами, на которыхъ навязаны платки, и этими платками они стараются погасить свечи. Если имъ удастся это сделать, тогда они смеются отъ всей души. Во все продолженiе этого все сливается въ одинъ гулъ; все до одного кричатъ: Senza moccolo, senza moccolo! Иные прибавляютъ: O che oscurita! т. е. "Какая темнота"! Дамы между темъ изъ балконовъ домовъ протягиваютъ тоже длинные шесты съ огнями и зажигаютъ те, у которыхъ погасли. Это продолжается до 11 часовъ ночи, и такимъ образомъ оканчивается карнавалъ. Но для этого, чтобы знать, нужно видеть. Можетъ быть, когда-нибудь вамъ удастся побывать въ Италiи, въ этой земле, такъ непохожей на все другiя.
"Хотя въ Италiи обыкновенно все иностранцы проводятъ зиму, но мне лучше нравится въ Италiи лето. Это правда, что очень жарко; но зато природа въ Италiи въ это время во всемъ блеске. Два-три месяца иногда продолжается, что небо ясное во весь день, и вы проснетесь и видите передъ собою небесный сводъ чистый, чистый — хоть бы лоскуточекъ облачка; такъ что вы позабудете, есть ли на свете облака. Въ это время города и деревни около Рима чудо, какъ хороши. А еслибы вы увидели, какъ здесь одеваюся крестьянки, обитательницы большихъ деревень и городовъ! Чудо, чудо! Иныя изъ нихъ есть совершенныя красавицы. Но я вамъ разскажу въ следующемъ письме. Можетъ быть, я найду случай прислать вамъ что-нибудь изъ Италiи италiянское. Целую васъ много, много."
"Римъ. 15 октября.
"Я получилъ твое письмо, душенька моя Анетъ, чрезъ кн. В***. При немъ была маленькая приписочка отъ Лизы, которая поленилась написать ко мне подлиннее. Не грусти, моя милая; я прiеду, я постараюсь прiехать къ вашему выпуску. Вы знаете, что я васъ очень люблю. Я васъ люблю столько, сколько вы себе не можете представить. Здоровье мое будетъ лучше — я въ этомъ уверенъ; но я васъ прошу только не писать маминьке ничего о томъ, что я бывалъ иногда немного боленъ. Это ее слишкомъ огорчитъ. Душеньки мои, я о васъ очень часто вспоминаю и хотелъ бы васъ перецеловать много разъ. Помните ли, какъ мы виделись съ вами въ этой узенькой, маленькой комнате въ институте, где стоитъ обыкновенно фортепiано и где г. Высоцкiй съ нетерпенiемъ ожидалъ своихъ ученицъ? Я помню, какъ теперь, какъ Лиза проситъ меня не позабыть о томъ, что скоро ея имянины и что нужно купить ореховъ 4 фунта, конфектовъ два фунта, варенья две банки, желе банку, пряниковъ, яблокъ, изюму и проч. и проч.; и все это не только на словахъ, но даже было написано съ чрезвычайною акуратностью на записке; и все это сопровождается словами: "Да смотрите, не позабудьте; за день прежде купите и пришлите". И въ следъ за симъ ты, Лиза, бывало разскажешь — — — какой у тебя новый другъ, и о томъ, какъ у тебя хорошо въ пульпитре — въ какомъ порядке лежатъ книги, тетрадки и бонбоньерки, и какъ ты на дняхъ поменялась съ той-то, или другой. И при этомъ у тебя, Лиза, пальцы были въ черниле, и на переднике было чернильное пятно, величиною въ месяцъ. Все это я помню, и помню даже, какъ Анетъ была больна и лежала въ лазарете, и я у васъ былъ; и потомъ помню, помню еще объ одномъ, но не хочу говорить.... о, я все помню!
"Да скажите мне, т. е. напишите, получили ли вы мое письмо, которое я писалъ къ вамъ чрезъ Данилевскаго Александра Семенов., вашего кузена, которому уже теперь пора быть въ Петербурге, и навещали ли васъ некоторые мои знакомые, которыхъ я просилъ навещать васъ, и кто именно. Напишите мне объ этомъ всемъ. Я теперь представляю вамъ случай познакомиться и знаю, что вы очень рады будете знакомству съ Б*** М. П., молоденькой, почти однихъ летъ съ вами, такой милой, такой доброй! Вамъ она очень, очень понравится. Я это знаю напередъ. Мне сказывала княжна В***, что она васъ рекомендовала одной прiятельнице своей. Была ли она у васъ, или нетъ? напишите. Да вы мне ничего не разсказываете о томъ, что̀ у васъ делается. Ведь у васъ много переменъ — не правда ли? Я думаю, новые учителя. Да разскажите мне что-нибудь о Плетневе. Такъ же ли онъ бываетъ у васъ часто, и по прежнему ли любимъ всеми?
"Мне вамъ уже, верно, нечего разсказывать о Риме. Вы все, я думаю, о немъ уже узнали отъ Посникова. Ведь вы, я думаю, прошли давно уже Италiю. Вы, я думаю, уже знаете, что Римъ — самый старинный городъ въ Европе, что построенъ онъ на семи холмахъ, что домы самые неровные между собою. Великолепные дворцы, и рядомъ съ ними почерневшiе запачканные домы. О, Петербургъ покажется вамъ щеголемъ после Рима, покажется гладенькимъ, чистымъ, опрятнымъ, вымытымъ, вытертымъ! Зато въ Петербурге нетъ такихъ развалинъ, покрытыхъ плющемъ и цветами, — самыхъ живописныхъ, какiя только случалось видеть (вамъ) на картинкахъ. Зато въ Петербургъ нетъ кипарисовъ; зато въ Петербурге небо серое и туманное, а здесь оно ясное и синее, и солнце обливаетъ все своимъ сiянiемъ такъ прiятно! Зато въ Петербурге вы уже мерзнете и топите печи, а здесь не закрываются никогда окна, и въ этотъ же самый день, въ который я пишу къ вамъ, тепло, какъ летомъ.
"Случалось ли вамъ когда-нибудь глядеть на улицу? Кого вы встречали больше всего на улице? Не правда ли — военныхъ и иногда чиновниковъ? Сколько въ Петербурге попадется на улице офицеровъ военныхъ, столько въ Риме аббатовъ, поповъ и монаховъ. Видели ли вы, какъ одевается католическое духовенство? Священники и аббаты въ треугольныхъ шляпахъ, во фракахъ, въ черныхъ чулкахъ и башмакахъ. Или монахи? Но монаховъ здесь множество разныхъ орденовъ. Одни Доминиканцы, совершенно одеваются, какъ женщины, особливо старушки: въ темныхъ и черныхъ капотахъ, изъ-подъ которыхъ видно исподнее белое платье, то же женское. Иные носятъ совершенныя ваши пелеринкi. Самъ папа очень похожъ на старуху. Если вы увидите его лицо на портрете, то подумаете, что это портретъ женщины.
"Я не знаю, писалъ ли я вамъ про церкви въ Риме. Оне очень богаты. Такихъ у насъ нетъ совсемъ церквей. Внутри все мраморъ разныхъ цветовъ; целыя колонны изъ порфира, изъ голубого, изъ желтаго камня. Живопись, архитектура — все это удивительно. Но вы еще ничего не знаете этого. Вы не знаете, что̀ такое живопись. Вы думаете, что это просто рисованiе и больше ничего. Вы еще не можете отличить, что̀ хорошо, что̀ дурно. Вы не знаете, что̀ такое картина Рафаеля, или Тицiана, или Кореджiя. О, какъ много есть тото, чего вы не видали! Впрочемъ нельзя никакъ все видеть и знать: для это(го) не достанетъ нашей жизни. Мне бы теперь более всего знаете ли, что желалось бы увидеть? Вы, верно, никакъ не догадаетесь, что̀ бы это было такое! Мне бы хотелось теперь увидеть васъ, поцеловать васъ и поговорить съ вами. Пишите ко мне чаще. Когда вамъ сделается очень грустно на душе, сейчасъ берите въ руки перо и пишите ко мне. Если вы на кого разсердитесь, или будетъ вамъ досадно — въ ту же минуту за перо и въ ту же минуту разскажите мне. Пожалуйста, не думайте объ томъ, чтобы написать мне хорошо письмо; пишите какъ попало. Я терпеть не могу хорошихъ писемъ. Чемъ хуже письмо, чемъ более чернильныхъ пятенъ и ошибокъ, темъ для меня лучше. Я лучше люблю такiя письма, Прощайте, мои миленькiя."
"Римъ, 7 ноября 1838.
"Ваше письмо, Марья Петровна, получено мною очень исправно чрезъ Mr Паве. Я вамъ за него очень много благодаренъ. Вы мне живо напоминаете все — и вашъ Петербургъ, и мой Римъ, то есть мои первыя впечатленiя и ваши первыя впечатленiя. Помните, во время первыхъ дней нашихъ въ Риме, когда съ Нибiемъ въ рукахъ, и проч. и проч.... То время уже далеко; уже другiя впечатленiя объемлютъ мою душу; уже весьма часто прохожу, я мимо техъ памятниковъ и седыхъ, дряхлыхъ чудесъ, передъ которыми зевалъ по нескольку безмолвныхъ часовъ. Уже не съ готовымъ удивленiемъ новичка и чужестранца ищу ихъ — Но до сихъ поръ какъ прекрасное сновиденiе посещаетъ меня иногда воспоминанiе обо всемъ этомъ, и я тогда жажду повторить этотъ сонъ: спешу увидеть вновь, что́ виделъ прежде, и на минуту становлюсь опять новичкомъ. Опять мои чувства живы. Вы ихъ разбудили вашимъ письмомъ, вы ихъ прiятно разбудили. Я люблю очень читать ваши письма. Хотя въ нихъ падежи бываютъ иногда большiе либералы и иногда не слушаются вашей законной власти, но ваша мысль всегда ясна и иногда такъ выражена счастливо, что я завидую вамъ. Уже два места, два целыхъ перiода я укралъ изъ нихъ, — какiе именно, я вамъ не скажу, потому что намеренъ совершенно завладеть ими.... Потому еще я люблю ваши письма, что въ нихъ мало того, что̀ бываетъ обыкновенно въ петербургскихъ письмахъ.
"Но обратимся къ первому пункту вашего письма. Вы мне показались теперь очень привязанными къ Германiи. Конечно, не спорю, иногда находятъ минуты, когда хотелось бы изъ среды табачнаго дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическомъ плаще немецкаго студента, какъ кажется, выразились вы. Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германiя, какою ее мы представляемъ себе. Не кажется ли она намъ такою только въ сказкахъ Гофмана? Я по крайней мере въ ней ничего не виделъ, кроме скучныхъ табльдотовъ и вечныхъ, на одно и тоже лицо состряпанныхъ кельнеровъ и безконечныхъ толковъ о томъ, изъ какихъ блюдъ былъ обедъ и въ которомъ городе лучше едятъ; и та мысль, которую я носилъ въ уме объ этой чудной и фантастической Германiи, изчезла, когда я увиделъ Германiю въ самомъ деле, такъ какъ исчезаетъ прелестный голубой колоритъ дали, когда мы приблизимся къ ней близко. Я знаю, есть эта земля, где все чудно и не такъ какъ здесь; но къ этой земле не всякiе знаютъ дорогу. Вы, кажется, теперь стараетесь отъискивать эту дорогу. Ахъ, Марья Петровна! что̀ это вы делаете? Я не узнаю васъ. Не вы ли еще такъ недавно отвергали все то, что̀ иногда неугомонно бродитъ въ нашемъ воображенiи и увлекаетъ его далеко, далеко? Не вы ли готовились доказать — и доказать формально, на бумаге, ясно — что первое занятiе человека на земле есть свинки? Или эти свинки не такъ толсты, огромны и жирны въ Петербурге, какъ вы думали? Но, мне кажется, этихъ животныхъ въ Петербурге весьма [увы!] достаточно. Тамъ же есть чухонцы, которые особенно славятся смотренiемъ за ними. Но я чувствую, я знаю, это сильная и верная истина. Трудно, трудно удержать средину, трудно изгнать воображенiе и любимую прекрасную мечту, когда они существуютъ въ голове нашей; трудно вдругъ и совершенно обратиться къ настоящей прозе; но труднее всего согласить эти два разнородные предмета вместе — жить вдругъ и въ томъ, и другомъ мiре. — — —
"Я радъ очень, что Петербургъ для васъ становится сносенъ; по крайней мере вы находите теперь развлеченiя, которыя васъ занимаютъ. Ваше описанiе железной дороги и поездки по ней очень живо; стало быть, вамъ очень весело; стало быть, вы были довольны, и признаюсь, сказать вамъ нужно втайне и по секрету, я крепко завидовалъ вамъ. Все-таки сердце у меня русское. Хотя при виде, то есть при мысле о Петербурге, морозъ проходитъ по моей коже и кожа моя проникается насквозь страшною сыростью и туманною атмосферою, но хотелось бы мне сильно прокатиться по железной дороге и услышать это смешенiе словъ и речей нашего вавилонскаго народонаселенiя въ вагонахъ. Здесь много можно узнать того, чего не узнаешь обыкновеннымъ порядкомъ. Здесь бы, можетъ быть, я бы разсердился вновь — и очень сильно — на мою любезную Россiю, къ которой гневное расположенiе мое начинаетъ уже ослабевать, а безъ гнева — вы знаете — немного можно сказать: только разсердившись говорится правда. Когда я былъ въ школе и былъ юношей, я былъ очень самолюбивъ [не въ томъ смысле самолюбивъ]; мне хотелось смертельно знать, что́ обо мне говорятъ и думаютъ другiе. Мне казалось, что все то, что́ мне говорили, было не то, что̀ обо мне думали. Я нарочно старался завести ссору съ моимъ товарищемъ, и тотъ, натурально, въ сердцахъ высказывалъ мне все то, что̀ во мне было дурного. Мне этого было только и нужно; я уже бывалъ совершенно доволенъ, узнавъ все о себе. Но въ сторону все прочее; поговоримъ о нашемъ любезномъ Риме. Вы его не позабыли; вы интересуетесь о немъ до сихъ поръ. Вы читаете теперь исторiю Мишле: это страшный вздоръ; это совершенно русской Полевой. Но, къ счастiю, вы не читали Полевого. Мишле какъ попугай повторяетъ Нибура; обокралъ оттуда и оттуда, у того и другого, умничаетъ не кстати, разсуждаетъ Богъ знаетъ какъ, и модный педантъ, все какъ Французы.
"Вы спрашиваете на счетъ новооткрытыхъ мозаикъ въ катакомбахъ, чудесныхъ, какъ говорятъ газеты; однакожъ, вовсе нетъ. Отъискали мозаикъ, и очень много, но все очень повреждены; даже не знаютъ до сихъ поръ, къ какому времени отнести. Антикварiи разделились на две партiи: одни относятъ къ временамъ христiянства, другiе — къ язычеству. Но найдена у Porta Maggiore гробница булочника, которую, [какъ объявляетъ самъ булочникъ въ надписи, имъ же сделанной], онъ воздвигъ себе и своей жене. Монументъ очень великъ [булочникъ былъ очень тщестлавенъ]. На немъ барельефъ; на барельефе изображено печенiе хлеба, где супруга его меситъ тесто. Прошлый годъ.... но, можетъ быть, вы слышали объ этомъ?... нашелся одинъ спекуляторъ, который взялся рыть, съ темъ, чтобы найденными вещами делиться пополамъ съ правительствомъ, а остальныя ему продавать. Онъ вырылъ несколько гробницъ, множество золотыхъ и бронзовыхъ вещей; въ числе ихъ статуи четыре, скульптуры перваго и лучшаго вкуса. Они разделились. Нашедшiй взялъ на свою долю мало, но самыхъ отличныхъ. Правительство взяло много, но достоинствомъ хуже. Остальныя правительство оценило и готовилось заплатить 5000 скуди; но когда пришло дело до платежа, сколько ни рылоссь оно по своимъ старымъ карманамъ, ничего не могло найти, кроме несколькихъ медзопаоловъ, говорятъ, очень истертыхъ, и нашедшiй продалъ почти все въ Англiю, а лучшую изъ статуй купилъ король баварскiй за несколько сотъ тысячь и перевезъ въ Мюнхенъ.
"Но довольно о старине. Въ Риме завелось очень много новостей.
плотны и толсты, и потому не любятъ ходить совершенно alla moda, и которыя всегда жаловались на самовластiе своей матушки, не пускавшей ихъ всякiй день въ церковь Св. Петра, когда очень много форестьеровъ. Эти девицы Конти влюбились страшнымъ образомъ въ двухъ жандармовъ; но такъ какъ, по причине того же самаго самовластнаго правленiя своей матушки, оне не могли видеть часто своихъ любовниковъ, то [средство, какъ вы увидите, очень оригинальное] оне решились задавать матушке каждый день въ известное время добрый прiемъ опiума и въ продолженiе того времени, какъ матушка спала, впускали къ себе своихъ жанрдармовъ. Одинъ разъ, когда матушка еще не успела совершенно вздремнуть, одна изъ этихъ героинь — которая именно, не помню — сгарая нетерпенiемъ видеть своего жандарма, полезла къ ней подъ подушку доставать ключи. Мать проснулась и съ этихъ поръ усилила присмотръ, а дочки решились усилить прiемъ опiума. Старуха никакъ не могла понять, отъ чего у ней кружится голова. Прiемы опiума, видно, были довольно велики. Она уже давно подозревала, что дочери что-то съ ней делаютъ, и решилась одинъ разъ прикинуться спящею. Дочери вели преспокойно въ своей комнате беседу съ своими любовниками, какъ вдругъ стучатъ въ дверь, и голосъ матери приказываетъ имъ отворить. Дочери спрятали ихъ какъ могли; но, по разстроенному и испуганному ихъ виду, мать догадалась, что въ комнате что-нибудь есть, начала искать, искать, и выташила изъ шкафа обоихъ жандармовъ. Выгнавши жандармовъ, мать заперла дочерей. Но дочери скоро нашли случай уйти и убежали въ монастырь. Оттуда оне написали письмо къ одному монсиньору, ихъ опекуну, жалуясь на деспотизмъ своей матери и требуя, чтобъ ихъ выдали замужъ за жандармовъ. Монсиньоръ изъявилъ свое разрешенiе, и теперь обе Конти — супруги; живутъ и питаются решительно одною любовью, потому что у жандармовъ нетъ ни копейки, а мать съ своей стороны не хочетъ дать ни меццобайока.
"Другой романъ. Одинъ изъ фамилiи Дорiевъ влюбился до безумiя въ одну девушку сироту, хорошей, впрочемъ, фамилiи, а главное — прекрасную собою. Все дело было между ними улажено, и черезъ неделю свадьба, какъ вдругъ Дорiя получаетъ известiя, заставляющiя его ехать въ Геную. Онъ проситъ свою невесту переехать на время въ монастырь, потому что онъ не желалъ бы ее видеть до техъ поръ въ свете. Уезжаеть въ Геную; оттуда пишетъ письмо довольно страстное; жалуется на обстоятельства, которыя заставляютъ его пробыть немного долее; опжсываетъ ей великолепiе своего генуэзскаго дворца и прiуготовленiя, которыя онъ делаетъ къ принятiю ея. Изъ Генуи Дорiй поехалъ въ Парижъ и оттуда написалъ письмо, менее страстное, а наконецъ уведомилъ ее, что свадьба не можетъ между ними состояться, что она должна позабыть его, что дядя его не соглашается на этотъ союзъ. Бедная невеста не сказала ни слова на это, никакихъ укоризнъ, но черезъ пять дней умерла. Тело ея было выставлено въ одной изъ римскихъ церквей. Она и мертвая была прекрасна.
"Третiй романъ тоже съ Дорiемъ, другимъ. Но не хочу более сплетничать. Вы знаете о немъ, безъ сомненiя, изъ газетъ, потому что онъ былъ публикованъ. Въ Риме шумно, более, нежели сколько бы желалось. Форестьеровъ гибель. Русскихъ, Энглишей, Французовъ — хоть метлой мети. Это скучно. Вы знаете сами, что это скучно. Римъ мне кажется теперь похожимъ на домъ, въ которомъ мы провели когда-то лучшее время нашей жизни и въ которой теперь прiезжаемъ, и находимъ, что домъ проданъ; изъ оконъ выглядываютъ какiя-то глупыя лица новыхъ хозяевъ.... словомъ, грустно. Пишите ко мне, не забывайте вашего обещанiя. Пишите ко мне не тогда, когда вамъ будетъ весело, но тогда, когда вамъ сделается скучно, или, лучше, когда душа ваша пожелаетъ съ кемъ-нибудь разделиться, когда вы почувствуете потребность передать именно кому-нибудь мысли. Будь оне самыя сокровенныя, пишите ихъ смело: я ихъ сохраню, какъ секретъ. Еще одна просьба къ вамъ, и я васъ попрошу, чтобы (вы) попросили отъ меня тоже вашу маменьку: будьте такъ добры, навестите когда-нибудь моихъ сестеръ въ Патрiотическомъ институте. Вы этимъ сделаете имъ большое благодеянiе. Можетъ быть, оне украдутъ что-нибудь изъ вашихъ прекрасныхъ качествъ; а это можетъ доставить имъ много радости въ жизни. Мне часто становится грустно при мысли, что у нихъ никого нетъ изъ родныхъ близко.
"
"Май 30, 1839. Римъ.
"Я получилъ ваше письмо и, распечатавъ, долго не верилъ, ваше ли это письмо, вы ли пишете ко мне. Какъ вы переменились! Уже годъ, какъ я не получалъ отъ васъ писемъ, и вы въ этотъ одинъ годъ такъ выросли и образовались чувствами, мыслями и душой. Какая зрелость и быстрый ходъ! Даже почеркъ письма вашего изменился; даже русскiй языкъ и падежи васъ слушаются. Я вижу теперь, это справедливо, что девушка на 18-мъ году въ одинъ годъ проходитъ тотъ курсъ, который нашему брату едва дается въ несколько летъ. Вы писали ваше письмо, какъ сами говорите, подъ влiянiемъ записокъ Александрова, или Дуровой, которыя вы въ то время читали. Ваши сужденiя объ этой книге оригинальны и вместе тонки и верны. Ваши мысли те же, какiя я зналъ въ васъ и встречалъ прежде. То же въ нихъ своебразное выраженiе вашего характера, и я бы угадалъ ихъ, зная хорошо васъ, еще прежде, чемъ вы бы ихъ сказали. Но оне получили здесь такую зрелую оболочку, такую точность, такъ выразились ясно, отчетливо, что я вижу: это и вы, и не вы вместе. Еслибы ваше письмо пришло несколькими месяцами раньше, я бы съ готовностiю и живою, многоречивою охотою пустился бы соглашаться съ вами и поперечить вамъ, и судить, и спорить обо всехъ техъ предметахъ, о которыхъ вы пишите; но чувствую, что теперь буду и тупъ, и вялъ, и глупъ. Мысли не лезутъ вовсе изъ моей головы; другiя, совершенно непризванныя, являются на место призываемыхъ. Увы! я пишу къ вамъ то же подъ влiянiемъ книги, которую теперь читаю, но другой и какъ противоположной вашей! Печальны и грустно-красноречивы ея страницы. Я провожу теперь безсонныя ночи у одра больного, умирающаго моего друга Іосифа Вьельгорскаго. Вы, безъ сомненiя, о немъ слышали, можетъ быть, даже видели его иногда; но вы, безъ сомненiя, не знали ни прекрасной души его, ни прекрасныхъ чувствъ его, ни его сильнаго, слишкомъ твердаго для молодыхъ летъ характера, ни необыкновеннаго, основательнаго ума его. И все это — добыча неумолимой смерти. И не спасутъ его ни молодыя лета, ни права на жизнь, безъ сомненiя, прекрасную и полезную. Я живу теперь его умирающими днями, ловлю минуты его. Его улыбка или на мгновенiе развеселившiйся видъ уже для меня эпоха, уже происшествiе въ моемъ однообразно проходящемъ дне. Итакъ не вините меня, если я глупъ и не умею къ вамъ написать письмо такъ же умно, какъ вы написали его ко мне. Бедный мой Іосифъ, одинъ единственно прекрасный и возвышенно благородный изъ вашихъ петербургскихъ молодыхъ людей, и тотъ.... Клянусь, непостижимо странна судьба всего хорошаго (на земле)! Едва только оно успеетъ показаться — и тотъ же часъ смерть, безжалостная, неумолимая смерть! Я ни во что теперь не верю, и если встречаю что́ прекрасное, тотчасъ же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него. Отъ него несетъ мне запахомъ могилы. "Оно на краткiй мигъ", шепчетъ глухо внятный мне голосъ. "Оно дается для того, чтобы существовала по немъ вечная тоска "сожаленiя, чтобы глубоко и болезненно крушилась по немъ душа." — —
"Зачемъ вы ни слова не написали мне о вашемъ здоровьи, о его подробномъ, то есть, состоянiи? Я бы вамъ далъ советъ очень не хуже докторскаго. Знайте же: ваша болезнь излечима совершенно, и со мною согласны все те, которымъ я давалъ идею о вашей болезни. Вы должны лечиться холодною водою въ Грефенберге. Слышали ли вы о чудесахъ, производимыхъ тамъ медикомъ, воспитаннымъ одною натурою, безъ помощи медицинскихъ академiй и проч. и проч.? Я одинъ изъ числа самыхъ неверующихъ, какъ вы сами знаете, и всегда сомнительно качалъ головою, когда слышалъ, какъ вы внимали вздорамъ Фишера, или глотали ваши гомеопатическiе порошки и аллопатическiя гадости въ виде микстуръ. Но, клянусь, я самъ своими глазами виделъ такiя чудеса! Нетъ, я умоляю вашу маменьку всеми силами небесными испытать это средство. Холодной водой лечатъ все болезни, кроме грудныхъ, но более всего лечатъ болезни вашего рода. — — — Если ваша болезнь даже просто только головной ревматизмъ, то ревматизмы целятся удивительно. Словомъ, послушайте слова истины и поезжайте.
"Кстати о здоровье и болезняхъ, если о нихъ уже мы заговорили.
́льшаго наслажденiя, какъ встретиться то же съ больнымъ и наговориться съ нимъ досыта о своихъ болезняхъ. Они говорятъ объ этомъ съ такимъ наслажденiемъ, съ какимъ говорятъ только обжоры о съеденныхъ ими блюдахъ. Итакъ, вследствiи этого, скажу вамъ о своемъ то же здоровьи. Здоровье мое non vale un fico, какъ говорятъ Итальинцы, — хуже нынешней русской литературы, о которой вы мне доставили въ вашемъ письме известiя. Летомъ еду въ Марiенбадъ на одинъ месяцъ. Вы не поверите, какъ грустно оставить на одинъ месяцъ Римъ и мои ясныя, мои чистыя небеса, мою красавицу, мою ненаглядную землю. Опять я увижу эту Германiю, гадкую, запачканную и закопченную табачищемъ... Но я забылъ, что вы ее такъ любите, и чуть было не сказалъ еще несколько приличныхъ ей эпитетовъ. Впрочемъ, совершенно не понимаю вашей страсти. Или, можетъ быть, для этого нужно жить въ Петербурге, чтобы почувствовать, что Германiя хороша. И какъ вамъ не совестно! Вы, которыя такъ восхищались въ вашемъ письме Шекспиромъ, этимъ глубокимъ, яснымъ, отражающимъ въ себе, какъ въ верномъ зеркале, весь огромный мiръ и все, что́ составтяетъ человека, и вы, читая его, можете въ то же время думать о немецкой дымной путанице! И можете ли сказать, что всякiй Немецъ есть Шиллеръ? Я согласенъ, что онъ Шиллеръ, но только тотъ Шиллеръ, о которомъ вы можете узнать, если будете когда нибудь иметь терпенiе прочесть мою повесть: "Невскiй проспектъ". По мне, Германiя есть не что́ другое, какъ самая неблаговонная отрыжка гадчайшаго табаку и мерзейшаго пива. Извините маленькую неопрятность этого выраженiя. Что́ жъ делать, если предметъ самъ неопрятенъ, не смотря на то, что Немцы издавна славятся опрятностью? Но вы, я думаю, на меня сердитесь за это ужаснымъ образомъ и, можетъ быть, даже имеете маленькое желанiе поджарить меня за это на медленномъ огне. Но полно! больше не буду васъ сердить.
"Вы меня очень заинтересовали новымъ романомъ, который вы читали и который вамъ понравился. Я верю, онъ долженъ быть очень хорошъ, ибо все ваши сужденiя въ этомъ вашемъ последнемъ письме такъ основательны, что я никакъ не смею имъ не верить [отсюда исключается словъ несколько о Немцахъ]. Я говорю о романе Миклашевичевой, о которомъ вы пишете. Онъ точно редкость у насъ на Руси. Порядочный романъ.... что-то очень..... У меня на языке вертелось вставить здесь одно слово, которое чрезвычайно просилось на языкъ, но лучше повоздержаться. Не все то можно, что̀ хочется, особливо въ письме; ибо есть очень много такихъ почтенныхъ людей, которые чрезвычайно любятъ [можетъ быть, даже изъ любви къ просвещенiю] читать чужiя письма и доставлять такимъ образомъ невинное утешенiе добродушной душе своей, а иногда выводить даже изъ этого невинныя сплетни. Въ вашемъ письме, между прочимъ, еще теплятся следы восторга, чувствованнаго вами при представленiи "Гамлета". Вы имъ полны. Впечатленiя ваши живы и сильны. Такъ они и должны быть. Вы его смотрели въ первый разъ, и актеръ, исполнявшiй роль его, долженъ былъ вамъ нравиться безусловно, совершенно. Таковъ законъ, которому подвергается живая, исполненная чувства душа. Потомъ вы будете тоже восхищаться, но будете более находить большихъ промаховъ въ актере. Каратыгинъ есть одинъ изъ техъ актеровъ, который вдругъ и съ перваго раза влечетъ къ себе, схватываетъ васъ въ охапку насильно и уноситъ съ собой, такъ что вы не имеете даже времени очнуться и придти въ себя. Эти роли совершенно въ его роде. Но большая часть ролей, созданныхъ Шекспиромъ, и въ томъ числе Гамлетъ, требуютъ техъ добродетелей, которыхъ недостаетъ въ Каратыгине. Вы можете это увидать только после, по долгомъ соображенiи и долгомъ изученiи характеровъ, созданныхъ Шекспиромъ, и потому я не хочу говорить вамъ объ этомъ. Лучше, если вы дойдете къ этому сами.
"Вы спрашиваете меня о новостяхъ: что̀ происходитъ новаго среди вечныхъ древностей? Все прекрасно, чудесно. Больше ничего не могу сказать. Цветутъ розы, темнеютъ кипарисы, ослепительно сiяетъ синiй небесный сводъ, убраны по праздничному все развалины и вашъ другъ Колизей. Но вы все это знаете и безъ моихъ словъ. Картина Бруни, о которой вы интересуетесь знать, кажется, стоитъ на томъ же, на чемъ стояла. Векъ художника, кажется, оканчивается, когда онъ оставляетъ разъ Италiю, и, дохнувъ холоднымъ дыханiемъ севера, онъ, какъ цветокъ юга, никнетъ головою. Бруни какъ-будтобы прихватило петербургскимъ морозомъ; по крайней мере кисть его скользитъ лениво, а не работаетъ. Объ аббате Ланчи не имею ни какого сведенiя.
"Вы пишете и спрашиваете, когда я буду къ вамъ. Это задача для меня самаго, которую, признаюсь, я не принимался даже еще разрешать. Притомъ же вы подали советъ моему двоюродному брату такой, который и мне можетъ пригодиться. Прощайте. Будьте здоровы. Не оставьте совершенно безъ вниманiя поданный мною вамъ советъ на счетъ здоровья вашего; я имею хорошее предчувствiе, — и не сердитесь за глупость письма моего. Право, еслибы вы знали положенiе души моей, — о, вы бы извинили меня!"
— не известно; но въ этихъ листкахъ не достаетъ средины, какъ видно изъ того, что на одномъ листке написано: "Ночь 1-ая", а на другомъ: "Ночь 8-я". Можетъ быть, это отрывокъ техъ записокъ, о которыхъ упоминается въ письме къ П. А. Плетневу отъ 2 ноября 1837 года. Какъ бы то ни было, но этотъ отрывокъ интересенъ въ высшей степени, какъ излiянiе нежной, можно сказать ангельской души поэта. Вотъ онъ.
"НОЧИ НА ВИЛЛЕ.
"Ночь 1-ая.
"Оне были сладки и томительны эти безсонныя ночи. Онъ сиделъ больной въ креслахъ. Я при немъ. Сонъ не смелъ касаться очей моихъ. Онъ безмолвно и невольно, казалось, уважалъ святыню ночного бденiя. Мне было такъ сладко сидеть возле него! Уже две ночи, какъ мы говорили другъ другу ты. Какъ ближе после этого онъ сталъ ко мне! Онъ сиделъ все тотъ же кроткiй, тихiй, покорный. Боже, съ какою радостью, съ какимъ бы веселiемъ я принялъ бы на себя его болезнь, еслибъ моя смерть могла возвратить его къ здоровью! съ какою готовностью я бы кинулся тогда къ ней!
"Я не былъ у него въ эту ночь; я решился наконецъ заснуть ее у себя. О, какъ пошла, какъ подла была эта ночь вместе съ моимъ презреннымъ сномъ! Я дурно спалъ ее, не смотря на то, что всю неделю проводилъ ночи безъ сна. Меня терзали мысли о немъ; мне онъ представлялся молящiй, упрекающiй. Я виделъ его глазами души. Я поспешилъ на другой день поутру и шелъ къ нему, какъ преступникъ. Онъ увиделъ меня, лежащiй въ постеле. Онъ усмехнулся темъ же смехомъ ангела, которымъ привыкъ усмехаться. Онъ далъ мне руку, пожалъ ее любовно.
"— Изменникъ"! сказалъ онъ мне: — ты изменилъ мне.
"— Ангелъ мой! сказалъ я ему: — прости меня. Я страдалъ самъ твоимъ страданьемъ. Я терзался эту ночь. Не спокойствiе былъ мой отдыхъ. Прости меня!
"Кроткiй! онъ пожалъ мою руку. Какъ я былъ полно вознагражденъ тогда за страданiя, нанесенныя мне моею глупо проведенною ночью!
"— Голова моя тяжела, сказалъ онъ.
"Я сталъ его обмахивать веткою лавра.
"— Ахъ, какъ свежо и хорошо! говоритъ онъ.
"Его слова были тогда... что они были!... что̀ бы я далъ тогда, какихъ бы благъ земныхъ, презренныхъ, этихъ подлыхъ, этихъ гадкихъ благъ...! нетъ, о нихъ не стоитъ говорить. Ты, кому попадутся — если только попадутся — въ руки эти нестройныя, слабыя строки, бледныя выраженiя моихъ чувствъ, — ты поймешь меня. Иначе они не попадутся тебе. Ты поймешь, какъ гадка вся груда сокровищъ и почестей, эта звенящая приманка деревянныхъ куколъ, названныхъ люьдми. О, какъ бы тогда весело, съ какою бъ злостью растопталъ и подавилъ все — — — еслибы только зналъ, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегченiе на лице его!
"— Что́ ты приготовилъ для меня такой дурной май? сказалъ онъ мне, проснувшись, сидя въ креслахъ, услышавъ шумевшiй по стекламъ оконъ ветеръ, срывавшiй благовонiя съ цвевшихъ дикихъ жасминовъ и белыхъ акацiй и клубившiй ихъ вместе съ листками розъ.
"Въ 10 часовъ я сошелъ къ нему. Я его оставилъ за 3 часа до этого времени, чтобъ отдохнуть немного и приготовить ему... чтобъ доставить какое-нибудь разнообразiе, чтобы мой приходъ потомъ былъ ему прiятнее. Я сошелъ къ нему въ 10 часовъ. Онъ уже более часу сиделъ одинъ. Гости, бывшiе у него, давно ушли. Онъ сиделъ одинъ. Томленiе, скука выражались на лице его. Онъ меня увиделъ; слегка махнулъ рукой.
"— Спаситель ты мой! сказалъ онъ мне. Они еще доныне раздаются въ ушахъ моихъ, эти слова.
"— Ангелъ ты мой! ты скучалъ?
"— О, какъ скучалъ"! отвечалъ онъ мне.
"Я поцеловалъ его въ плечо. Онъ мне подставилъ свою щеку. Мы поцеловались. Онъ все еще жалъ мою руку.
"Ночь 8-ая.
"Онъ не любилъ и не ложился почти вовсе въ постель. Онъ предпочиталъ свои кресла и то же свое сидячее положенiе. Въ ту ночь ему докторъ велелъ отдохнуть. Онъ приподнялся неохотно и, опираясь на мое плечо, шелъ къ своей постеле. Душенька мой! его уставшiй взглядъ, его теплый пестрый сертукъ, медленное движенiе шаговъ его... все это я вижу, все это предо мною. Онъ сказалъ мне на ухо, прислонившись къ плечу и взглянувши на постель:
"— Теперь я пропавшiй человекъ.
"Мы всего только полчаса останемся въ постеле, сказалъ я ему: потомъ перейдемъ вновь въ твои кресла.
"Я гляделъ на тебя, мой милый, нежный цветъ, во все то время, какъ ты спалъ или только дремалъ на постеле и въ креслахъ; я следилъ твои движенiя и твои мановенья, прикованный непостижимою къ тебе силою.
"Какъ странно нова была тогда моя жизнь, и какъ вместе съ темъ я читалъ въ ней повторенiе чего-то отдаленнаго, когда-то давно бывшаго! Но мне кажется, трудно дать идею о ней: ко мне возвратился летучiй, свежiй отрывокъ моего юношескаго времени, когда молодая душа ищетъ дружбы и братства между молодыми своими сверстниками, и дружбы решительно юношеской, полной милыхъ, почти младенческихъ мелочей и наперерывъ оказываемыхъ знаковъ нежной привязанности, когда сладко смотреть очами въ очи, когда весь готовъ на пожертвованiя, часто даже вовсе ненужныя.... И все эти чувства, сладкiя, молодыя, свежiя, увы, жители невозвратимаго мiра, все эти чувства возвратились ко мне. Боже! зачемъ? Я гляделъ на тебя, милый мой молодой цветъ. Затемъ ли пахнуло на меня вдругъ это свежее дуновенiе молодости, чтобы потомъ вдругъ и разомъ я погрузился еще въ большую мертвящую остылость чувствъ, чтобы я вдругъ сталъ старее целымъ десяткомъ, чтобы отчаяннее и безнадежнее увиделъ изчезающую мою жизнь. Такъ угаснувшiй огонь еще посылаетъ на воздухъ последнее пламя, озарившее трепетно мрачныя стены, чтобъ потомъ скрыться на веки."
для души одиноко странствующаго путешественника.
"Римъ. 1838 года, марта 15.
"Любитъ ли меня князь О**iй такъ же, какъ прежде? вспоминаетъ ли онъ обо мне? Я его люблю и вспоминаю. Воспоминанiе заключается въ талисмане, который ношу на груди своей. Талисманъ составленъ изъ немногихъ сладкихъ для сердца именъ, — именъ, унесенныхъ изъ родины. Но, переселенцы, они дышутъ тамъ не такъ, какъ цветы; нетъ, они живутъ живее, чемъ жили прежде. Талисманъ этотъ хранитъ отъ невзгодъ, и когда нечистое подобiе тоски или скуки подступитъ ко мне, я ухожу въ мой талисманъ, и въ кругу, мне сладкомъ, заочныхъ и вместе присутствующихъ друзей нахожу свой якорь и пристань.
"Помнятъ ли меня мои родные, соединенные со мною святымъ союзомъ музъ? Никто ко мне не пишетъ. Я не знаю, что̀ они делаютъ, надъ чемъ трудятся. Но мое сердце всё еще болитъ доныне. Когда занесется сюда газетный листокъ, я напрасно силюсь отыскать въ немъ знакомое душе имя или что-нибудь, на чемъ бы можно остановиться.
"Все рынокъ да рынокъ, презренный холодъ торговли, до ничтожества!
"
бiографiи, которые надеюсь наполнить въ свое время. Теперь, чтобъ показать отношенiя Гоголя къ Жуковскому, разскажу одинъ характеристическiй анекдотъ, въ которомъ Гоголь является такимъ же баловнемъ маститаго поэта, какимъ былъ въ свое время и Пушкинъ. Когда Жуковскiй жилъ во Франкфурте на Майне, Гоголь прогостилъ у него довольно долго. Однажды — это было въ присутствiи графа А. К. Т*** — Гоголь пришелъ въ кабинетъ Жуковскаго и, разговаривая съ своимъ другомъ, обратилъ вниманiе на карманные часы съ золотой цепочкой, висевшiе на стене.
— Чьи это часы? спросилъ онъ.
— Мои, отвечалъ Жуковскiй.
— Ахъ, часы Жуковскаго! никогда съ ними не разстанусь!
"проказливость", я вспомнилъ слова С. Т. Аксакова объ этой черте характера Гоголя, въ более обширномъ смысле. Съ его позволенiя, я приведу здесь отрывокъ изъ письма его ко мне.
"Въ натуре Гоголя была проказливость, шутка: онъ любилъ спроказить, подшутить, любилъ пуфъ. Онъ былъ не лгунъ, а выдумщикъ, и всегда готовъ былъ сочинить целую сказку, чтобъ отделаться кякънибудь отъ скучныхъ или непрiятныхъ вопросовъ. По темъ же причинамъ, онъ часто давалъ обещанiя, которыя и не думалъ исполнять. Изъ множества примеровъ, я разскажу вамъ два.
"Гоголь вздумалъ попробовать, можно ли путешествовать въ чужихъ краяхъ, не имея паспорта, и выдумалъ следующую штуку. Когда надобно было предъявлять где-нибудь паспорты, Гоголь отбиралъ ихъ отъ цассажировъ и очень обязательно принималъ на себя хлопоты представить, кому следуетъ. Собственнаго паспорта онъ не отдавалъ, а оставлялъ у себя въ кармане. Когда помеченные паспорты возвращали Гоголю, онъ принималъ ихъ, разсматривалъ и вдругъ восклицалъ: "Да где же мой паспортъ? Я вамъ его отдалъ вместе съ другими!" Начинали искать, но паспорта не находили. Тотъ, кто ихъ записывалъ, совестился, извинялся, а Гоголь мастерски разъигрывалъ сконфуженнаго путешественника. Между темъ надобно было ехать, и Гоголь уезжалъ съ незаписаннымъ паспортомъ. Разумеется онъ разнообразилъ свои выдумки. Дело только въ томъ, что я и другiе видели его паспортъ, возвратившимся изъ за границы почти белымъ; а известно, какъ бываютъ измараны заметками заграничные паспорты.
"Вотъ другой случай. Гоголь ехалъ изъ Петербурга въ Москву въ дилижансе и сиделъ въ одномъ купе съ моимъ знакомымъ, прекраснымъ человекомъ, П. И. П***. Заметя, что товарищъ очень обрадовался соседству известнаго писателя, онъ уверилъ его, что онъ не Гоголь, а Я сказалъ, что это очень немудрено, потому что Гоголь бываетъ у насъ почти каждый день. Черезъ несколько минутъ входитъ Гоголь, своей тогда еще живой и бодрою походкой. Я познакомилъ его съ моимъ гостемъ, и что́ же? П*** узнаетъ въ Гоголе своего соседа Гогеля! Мы не могли удержаться отъ смеха. Но П*** осердился. Онъ былъ правъ: за что̀ Гоголь дурачилъ его трое сутокъ? Между темъ Гоголь сделалъ это решительно для того, чтобы избавиться отъ докучныхъ вопросовъ, предлагаемыхъ обыкновенно писателю: "Что̀ вы теперь пишете? когда подарите насъ новымъ произведенiемъ? для чего вы не напишите того-то?" и проч. и проч. Можно ли строго осудить за это Гоголя, который такъ любилъ уединенiе дороги? Невинная выдумка возвращала ему полную свободу, и онъ, поднявъ воротникъ шинели выше своей головы [это была его любимая поза], всю дорогу читалъ потихоньку Шекспира или предавался своимъ творческимъ фантазiямъ."
— еслибъ собрать ихъ побольше — представили бы очень занимательное чтенiе, потому что Гоголь во всемъ, что̀ съ нимъ случалось, выказывалъ часть своего оригинальнаго и разнообразнаго характера. Напримеръ, однажды, остановясь во Франкфурте на Мяйне, въ гостиннице "Der weisse Schwan", онъ вздумалъ ехать куда-то далее и, чтобы не встретить остановки по случаю отправки вещей, велелъ накануне отъезда гаускнехту (то, что̀ у насъ въ трактирахъ половой), уложить все вещи въ чемоданъ, когда еще онъ будетъ спать, и отправить туда-то. Утромъ, на другой день после этого распоряженiя, посетилъ Гоголя графъ А. К. Т***, и Гоголь принялъ своего гостя въ самомъ странномъ наряде — въ простыне и одеяле. Гаускнехтъ исполнилъ приказанiе поэта съ такимъ усердiемъ, что не оставилъ ему даже во что̀ одеться. Но Гоголь, кажется, былъ доволенъ своимъ положенiемъ и целый день принималъ гостей въ своей пестрой мантiи, до техъ поръ, пока знакомые собрали для него полный костюмъ и дали ему возможность уехать изъ Франкфурта.