Перiодъ третiй.
Глава XI.
Гоголь за границей. — Письмо къ бывшей ученице (поездка изъ Лозанны въ Веве). — Жизнь въ Риме. — Письмо къ П. А. Плетневу о римской природе. — Второе письмо къ ученице (съ наброскомъ статьи "Римъ"). — Объясненiе побудительныхъ причинъ къ переписке съ женщинами. — Воспоминанiя А. О. С—ой о встрече съ Гоголемъ за границею. — Чтенiе первыхъ двухъ главъ перваго тома "Мертвыхъ Душъ". — Смерть Пушкина.
на просторъ, и яснымъ, какъ сiяющее небо европейскаго юга, потомъ все более и более сумрачнымъ и наконецъ загадачно-торжественнымъ.
"Веве. Октября 12-го 1836.
"Хотя вы, милостивая государыня Марья Петровна, не изволили мне описать вашего путешествiя въ Антверпенъ и въ Брюссель, и хотя следовало бы и съ моей стороны сделать то же, но, не смотря на это, я решаюсь описать вамъ путешествiе мое въ Веве, — во первыхъ, потому, что я очень благовоспитанный кавалеръ, а во вторыхъ, что предметы такъ интересны, что мне было бы грехъ не писать о нихъ. Простившись съ вами — что̀, какъ вы помните, было въ исходе перваго часа — я отправился въ Hôtel du Faucon обедать. Обедало насъ Три человека: я посреди; съ одной стороны почтенный старикъ Французъ съ перевязанною рукою и орденомъ, а съ другой стороны почтенная дама, жена его. Подали супъ съ вермишелями. Когда мы все трое супъ откушали, подали намъ вотъ какiя блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинатъ со шпигованной телятиной и рыбу средней величины къ белому соусу. Когда я откушалъ картофель, который я весьма люблю, особливо когда онъ хорошо сваренъ, Французъ, который сиделъ возле меня, обратясь ко мне, сказалъ:
"— Милостивый государь....
"Или нетъ, я позабылъ: онъ не говорилъ: "Милостивый государь"; онъ сказалъ:
"— Monsieur, je vous servis этою говядиною. Это очень хорошая говядина.
"На что̀ я сказалъ:
"— Да, действительно, это очень хорошая говядина.
"Потомъ, когда приняли говядину, я сказалъ:
"— Monsiuer, позвольте васъ попотчивать бараньей котлеткой.
"На что̀ онъ сказалъ:
— "Съ большимъ удовольствiемъ. Я возьму котлетку, темъ более, что, кажется, хорошая котлетка.
"Потомъ приняли и котлетку, и поставили вотъ какiя блюда: жаркое — цыпленка; потомъ другое жаркое — баранью ногу; потомъ поросенка, потомъ пирожное — компотъ съ грушами, потомъ другое пирожное — съ рисомъ и яблоками. Какъ только мне переменили тарелку и я ее вытеръ салфеткой, Французъ, соседъ мой, попотчивалъ меня цыпленкомъ, сказавъ:
"— Puis-je vous offrir цыпленка?
"На что я сказалъ:
"— Je vous demande pardon, Monsieur, я не хочу цыпленка; я очень огорченъ, что не могу взять цыпленка; я лучше возьму кусокъ бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку.
"На что̀ онъ сказалъ, что онъ точно зналъ многихъ людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку.
"Потомъ, когда откушали жаркое, Французъ, соседъ мой, предложилъ мне компотъ изъ грушъ, сказавъ:
"— Я вамъ советую, monsieur, взять этого компота: это очень хорошiй компотъ.
"— Да, сказалъ я, это точно очень хорошiй компотъ. Но я едалъ, [продолжалъ я] компотъ, который приготовляли собственныя ручки княжны В* Н* Р*** и котораго можно назвать королемъ компотовъ и главнокомандующимъ всехъ пирожныхъ.
"На что̀ онъ сказалъ:
"— Я не едалъ этого компота, но сужу по всему, что онъ долженъ быть хорошъ, ибо мой дедушка былъ тоже главнокомандующiй.
"На что̀ я сказалъ:
"— Очень жалею, что не былъ змакомъ лично съ вашимъ дедушкою.
"На что̀ онъ сказалъ:
"— Не стоитъ благодарностью.
"Потомъ приняли блюда и поставили десертъ. Но я, боясь опоздать къ дилижансу, попросилъ позволенiя оставить столъ, на что̀ Французъ, соседъ мой, отвечалъ очень учтиво, что онъ не находитъ съ своей стороны никакого препятствiя.
"Тогда я, взваливъ шинель на левую руку, а въ правую взявъ дорожный портфель съ белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту.
"Дорога отъ Фокона до почты вамъ совершенно известна, и потому я не берусь ее описывать. Притомъ вы сами знаете, что предметовъ, которые бы слишкомъ поразили воображенiе, на ней очень, очень немного. Когда я пришелъ къ дилижансу, то увиделъ, къ крайнему своему изумленiю, что внутри кареты все было почти занято. Оставалось одно только место въ средине. Сидевшiе дамы и мужчины были люди очень почтенные, но несколько толсты, и потому я минуту предавался размышленiю. Хотя — подумалъ я — мне здесь не будетъ холодно, если я усядусь посредине; но, такъ какъ я человекъ субтильный и тщедушный, то весьма можетъ бытъ, что они изъ меня сделаютъ лепешку, покаместь я доеду до Веве." Это обстоятельство заставило меня взять место на верху кареты. Место мое было такъ широко и покойно, что я нашелъ приличнымъ положить вместе съ собою и мои ноги, за что, къ величайшему моему изумленiю, не взяли съ меня ничего и не прибавили платы, что́ заставило меня думать, что мои ноги очень легки. Такимъ образомъ поместясь лежа на карете, я началъ разсматривать все бывшiе по сторонамъ виды. Горы чрезвычайно хороши, и почти ни одной небыло такой, которая шла внизъ, но все вверхъ. Это меня такъ изумило, что я ужъ и пересталъ смотреть на другiе виды. Но более всего поразилъ меня гороховый фракъ сидевшаго со мной кондуктора. Я такъ углубился въ размышленiе, отчего одна половина его была темнее, а другая светлее, что и не заметилъ, какъ доехалъ до Веве. Мне такъ понравилось мое место, что я хотелъ еще и больше полежать на верху кареты; но кондукторъ сказалъ, что пора сойти, на что̀ я сказалъ, что я готовъ съ большимъ удовольствiемъ.
"— Такъ пожалуйте мне вашу ручку! сказалъ онъ.
"— Извольте, отвечалъ я.
"Съ кареты сходилъ я сначала левою ногою, а потомъ правою; но, къ величайшему прискорбiю вашему [потому что я знаю, что вы любите подробности], не помню, на которую спицу колеса ступилъ я ногою — на третью, или на четвертую. Если хорошо припомнишь все обстоятельства, то, кажется, на третiю; но опять если разсмотреть съ другой стороны, то представляется, какъ будто на четвертую. Впрочемъ, я вамъ советую немедленно теперь же послать за кондукторомъ: онъ, верно, долженъ знать; и чемъ скорее, темъ лучше, потому что, если онъ выспится, то позабудетъ.
"По сошествiи съ кареты, отправился я къ набережной встречать пароходъ. Это путешествiе могло бы доставить очень много пользы, особенно для молодыхъ людей, и, вероятно, развило бы прекрасно ихъ способности, еслибъ не было слишкомъ коротко, ибо оно продолжалось никакъ не больше одной минуты съ половиною. Изъ пассажировъ, бывшихъ на пароходе, не оказалось ни одной физiономiи русской, даже такой, на которой бы выстроенъ былъ хотя немецкiй городъ. Выгрузились три дамы, Богъ знаетъ какого происхожденiя, два кельнера и три энглиша съ такими длинными ногами, что насилу могли выйти изъ лодки. Вышедши изъ лодки, они сказали "гопшъ" и пошли искать table d’hôte. Потомъ я пошелъ къ себе въ комнату, где сначала сиделъ на одномъ диване, потомъ переселъ на другой, но нашелъ что это все равно, — что если два равные дивана, то на нихъ решительно сидеть одинаково.
"Здесь оканчивается путешествiе. Все прочее, что́ ни было, все было незамечательно. Какъ вы хотите, но ответъ вы непременно должны написать мне. Если вы затрудняетесь, какимъ образомъ писать, то я вамъ могу дать небольшой образецъ. Вы можете написать въ такомъ духе:
"Милостивый государь, почтеннейшiй Николай Васильевичъ!
"Я имела честь получить почтеннейшее письмо ваше сего октяб"ря... такого-то числа. Не могу выразить вамъ, милостивый государь, "всехъ чувствъ, которыя волновали мою душу. Я проливала слезы въ "сердечномъ умиленiи. Где обрели вы высокое искусство говорить такъ "понятно душе и сердцу? Стократъ, стократъ желала бы я иметь искус"ное перо, подобное вашему, чтобы быть въ возможности изливать та"кими же словами признательную и разстроганную благодарность."
"Потомъ вы можете написать: "Покорная къ услугамъ", или "Готовая ко услугамъ", или что-нибудь подобное, и письмо — я васъ уверяю — будетъ хорошо.
"Р. S. Еще одно, не въ штуку, весьма нужное слово. Прпсоедините вашу просьбу къ моей и упросите вашу маменьку прiехать сегодня же или завтра въ Веве, если не состоится ваша поездка въ Женеву. При свиданiи съ вами, я былъ глупъ, какъ швейцарскiй баранъ, — совершенно позабылъ вамъ сказать о прекрасныхъ видахъ, которые нужно вамъ непременно видеть. Вы были въ Монтре и въ Шильоне, но не были близко. Я вамъ советую непременно сесть въ омнибусъ, въ которомъ очень хорошо сидеть и который отправляется изъ вашей гостинницы въ семь часовъ утра. Вы поспеете сюда къ завтраку, и я васъ поведу садами, лесами; вокругъ насъ будутъ шуметь ручьи и водопады; съ обеихъ сторонъ горы, и нигде почти намъ не нужно будетъ подыматься на гору. Мы будемъ идти прекраснейшею долиною, которая — я знаю — вамъ очень понравится. Усталости вы не будете чувствовать. Вы знаете, что меня трудно расшевелить видомъ. Нужно, чтобы онъ былъ очень хорошъ. Здесь пообедаемъ, если вамъ будетъ угодно, въ часъ, или можете отправиться къ обеду въ Лозанну. Во всякомъ случае, если вамъ не противно будетъ, я опять провожу васъ до Лозанны."
По хронологическому порядку, за этимъ письмомъ следуетъ у меня первое письмо Гоголя изъ-за границы къ П. А. Плетневу. Содержанiе его такой разительный контрастъ съ веселою болтовнею разсеяннаго путешественника, какъ сердечные крики поэта съ его комiческими картинами Это было письмо по случаю известiя о смерти Пушкiна. Гоголь лишился въ Пушкине советника и сильнаго помощника въ исполненiи литературныхъ своихъ предпрiятiй. Мы знаемъ изъ "Переписки съ Друзьями", что первыя главы "Мертвыхъ Душъ" читаны были уже Пушкину, а въ "Авторской Исповеди" говорится даже, что сюжеты "Ревизора" и "Мертвыхъ Душъ" даны были Гоголю Пушкинымъ. Следовательно можно предполагать не безъ основанiя, что Пушкинъ много содействовалъ Гоголю въ созданiи если не типовъ, то плана его комедiи и поэмы. Вспомните теперь, какъ скоро были написаны одно за другимъ такiя созданiя, какъ "Тарасъ Бульба", "Ревизоръ" и первая часть "Мертвыхъ Душъ", вместе съ другими, менее замечательными пьесами, и посмотрите, что̀ делаетъ Гоголь по смерти Пушкина. Пишетъ и жжетъ. У него нетъ ободряющаго авторитета, нетъ равносильнаго генiя, который бы указалъ ему прямой путь поэтической деятельности. Словомъ, смерть Пушкина положила въ жизни Гоголя такую резкую грань, какъ и переездъ изъ Малороссiи въ столицу. При жизни Пушкина Гоголь былъ однимъ человекомъ, после его смерти сделался другимъ. Я имею письмо его, писанное имъ къ П. А. Плетневу, отъ 16 марта 1838 года, изъ Рима, по случаю смерти Пушкина. Вотъ что́ онъ пишетъ:
"Что месяцъ, что неделя, то новая утрата: но никакой вести нельзя было получить хуже изъ Россiи. Все наслажденiе моей жизни, все мое высшее наслажденiе исчезло вместе съ ним. Ничего не предпринималъ я безъ его совета. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что̀ скажетъ онъ, что̀ заметитъ оне, чему посмеется, чему изречетъ неразрушимое и вечное одобренiе свое — вотъ что́ меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепетъ невкушаемаго на земле удовольствiя обнималъ мою душу.... Боже! нынешнiй трудъ мой, внушенный имъ, его созданiе.... я не въ силахъ продолжать его. Несколько разъ принимался за перо — и перо падало изъ рукъ моихъ. Невыразимая тоска!"
"былъ очень боленъ", что "начинаетъ немного поправляться", и говоритъ, что теперь только "установился на месте", а то "все шатался въ дороге". Изъ этого видно, что жизнь его собственно въ Риме началась около половины марта 1837 года. Некоторые изъ русскихъ художниковъ, коротко знавшiе Гоголя въ этомъ городе, говорятъ, что онъ былъ скрытенъ и молчаливъ въ высшей степени. "Бывало (разсказываетъ г. Гаевскiй со словъ этихъ художниковъ) отправится съ кемъ-нибудь бродить по созженнымъ лучами солнца полямъ обширной Римской Кампанiи, пригласитъ своего спутнитка сесть вместе съ нимъ на пожелтевшую отъ зноя траву, послушать пенiя птицъ и, просидевъ или пролежавъ такимъ образомъ несколько часовъ, темъ же порядкомъ отправляется домой, не говоря ни слова. По временамъ только онъ предавался порывамъ неудержимой веселости и являлся такимъ, какъ представляютъ его себе, судя по произведенiямъ, все незнавшiе его лично. Въ эти редкiя минуты онъ болталъ безъ умолку, острота следовала за остротою, и веселый смехъ его слушателей не умолкалъ ни на минуту. Изъ русскихъ художниковъ, бывшихъ вместе съ нимъ въ Риме, онъ особенно любилъ историческаго живописца А. И. Иванова, которому посвятилъ одно изъ писемъ въ своей "Переписке", и который до сихъ поръ еще живетъ въ Риме, — гравера Ф. И. Іордана, о которомъ онъ говоритъ въ своемъ "Завещанiи", и покойнаго скульптора Ставассера."
Но послушаемъ, что̀ говоритъ о своей римской жизни Гоголь, въ письме къ г. Плетневу. Изъ этого письма мы узнаёмъ, между прочимъ, одно весьма важное и до сихъ поръ неизвестное обстоятельство: именно — что въ 1837 году сделано было Гоголю отъ Царскихъ щедротъ единовременное пособiе въ 5,000 рублей ассигнацiями. Поэтъ осчастливленъ былъ столь великодушнымъ вниманiемъ къ его положенiю "какъ нельзя больше", и этому-то празднику его души мы обязаны следующимъ письмомъ, светлымъ какъ итальянское небо.
"Не сердитесь на меня — — — виновникъ многихъ, многихъ прекрасныхъ минутъ моей жизни, что въ письмахъ моихъ нетъ того, о чемъ любитъ изливаться молодая душа путешественника. Теперь, на первый случай, знайте обо мне, что я счастливъ какъ нельзя больше: добрый Государь нашъ [храни его за это Богъ], пожаловавши мне 5000 руб., далъ мне средство по крайней, мере полтора года прожить безбедно въ Италiи.
"Что́ за земля Италiя! Никакимъ образомъ не можете вы ее представить себе. О, еслибы вы взглянули только на это ослепляющее небо, все тонущее въ сiянiи! Все прекрасно подъ этимъ небомъ; что ни развалина, то и картина; на человеке какой-то сверкающiй колоритъ; строенiе, дерево, дело природы, дело искуства — все, кажется, дышетъ и говоритъ подъ этимъ небомъ. Когда вамъ все изменитъ, когда вамъ больше ничего не останется такого, что̀ бы привязывало васъ къ какому-нибудь уголку, мiра, прiезжайте въ Италiю. Нетъ лучшей участи, какъ умереть въ Риме; целой верстой здесь человекъ ближе къ Богу. Князь Вяземскiй очень справедливо сравниваетъ Римъ съ большимъ прекраснымъ романомъ, или эпопеею, въ которой на каждомъ шагу встречаются новыя и новыя, вечно неожиданныя красы. Передъ Римомъ все другiе города кажутся блестящими драмами, которыхъ действiе совершается шумно и быстро въ глазахъ зрителя; душа восхищена вдругъ, но не приведена въ такое спокойствiе, въ такое продолжительное наслажденiе, какъ при чтенiи эпопеи. Въ самомъ деле, чего въ ней нетъ? Я читаю ее, читаю..... и до сихъ поръ не могу добраться до конца; чтенiе мое безконечно. Я не знаю, где бы лучше могла быть проведена жизнь человека, для котораго пошлыя удовольствiя света не имеютъ много цены. Это городъ и деревня вместе. Обширнейшiй городъ — и, при всемъ томъ, въ две минуты вы уже можете очутиться за городомъ. Хотите — рисуйте, хотите — глядите.... не хотите ни того, ни другого — воздухъ самъ лезетъ вамъ въ ротъ. Проглянетъ солнце [а оно глядитъ каждый день] — и ничего уже более не хочешь; кажется, ничего уже не можетъ прибавиться къ вашему счастiю. А если случится, что нетъ солнца [что̀ бываетъ такъ же редко, какъ въ Петербурге солнце], то плите по церквамъ. На каждомъ шагу и въ каждой церкви, чудо живописи, старая картина, къ подножiю которой несутъ миллiоны людей умиленное чувстео изумленiя. Но небо, небо!... Вообразите, когда проходятъ два-три месяца, и оно отъ утра до вечера чисто, чисто — хоть бы одно облачко, хотя бы какой-нибудь лоскуточекъ его!
"Но я разучился совсемъ писать письма; одно слово толкаетъ другое, я мараю, ставлю ошибки.... но когда-нибудь вы увидите записки, въ которыхъ отразились, можетъ быть, верно впечатленiя души моей, где она вылила признательныя движенiя свои, которыхъ не могла бы излить открыто, не нарушая тонкой разборчивости техъ, кому въ глубине ея сожигается неугасимо жертвенный пламень благодарности. Тамъ и те предметы, диво природы и искусства, къ которымъ издалека мы несемся пламенной душой, въ томъ виде, въ какомъ она приняла ихъ."
"пошлыми", въ этомъ городе-деревне и деревне-городе, на просторе и на досуге, Гоголь написалъ или докончилъ первую часть "Мертвыхъ Душъ", въ которой отразилось спокойствiе, лежащее надъ "вечнымъ городомъ", и виденъ широкiй ходъ эпопеи, забранный поэтомъ въ душу при безконечномъ чтенiи эпопеи Рима. Въ последующихъ письмахъ онъ самъ разскажетъ, почему онъ представлялъ ясно Русь только среди чужого населенiя и непохожихъ на нее странъ. Онъ постигнулъ и объяснилъ друзьямъ эту тайну по возвращенiи въ Россiю въ 1841 году, съ готовою для печати рукописью "Мертвыхъ Душъ". Но не будемъ заглядывать впередъ и проследимъ заграничную жизнь его по его письмамъ къ разнымъ особамъ. Всего сильнее занялъ нашего поэта "вечный городъ", котораго грандiозный образъ усиливался онъ представить въ своемъ отрывке, подъ заглавiемъ "Римъ". Следующее письмо его можетъ служить прекраснымъ дополненiемъ къ этому отрывку романа, начатаго, какъ видно, на слишкомъ высокiй строй и потому оставленнаго безъ продолженiя. Оно темъ интереснее, что въ немъ ужъ намечены мысли и картины, которыя потомъ развиты и обработаны окончательно въ отрывке "Римъ".
"Римъ, месяцъ апрель, годъ 2588 отъ основанiя города.
"Я получилъ сегодня ваше милое письмо, писанное вами — — отъ 10 февраля по здешнему счету. Оно такъ искренно, такъ показалось мне полно чувства и въ немъ такъ отразилась душа ваша, что я решился идти сегодня же въ одну изъ церквей римскихъ — техъ прекрасныхъ церквей, которыя вы знаете, где дышетъ священный сумракъ и где солнце, съ вышины овальнаго купола, какъ Святой Духъ, какъ вдохновенiе, посещаетъ середину ихъ, где две-три молящiяся на коленяхъ фигуры не только не отвлекаютъ, но, кажется, даютъ еще крылья молитве и размышленiю, я — решился тамъ помолиться за васъ. — — Хотя вашу ясную душу слышитъ и безъ меня Богъ и хотя немного толку въ моей грешной молитве, но все-таки я молился; я исполнилъ этимъ движенiе души моей; я просилъ, чтобъ послали вамъ высшiя силы прекрасныя небеса, солнце и ту живую, юную природу, которая достойна окружать васъ. Вы похожи теперь на картину, въ которой художникъ великiй употребилъ все свои силы на то, чтобы создать прекрасную фигуру, которую онъ поместилъ на первомъ плане. Потомъ ему надоело заняться прочимъ, второй планъ онъ напачкалъ какъ ни попало, или, лучше, далъ напачкать другимъ. Оттого вышло, что позади васъ находится — — чухонская природа. Я слышу отсюда все ваши чувства, и, зная васъ хорошо, я зналъ, что вы должны быть полны Римомъ, что онъ живетъ еще светлее въ вашихъ мысляхъ теперь, чемъ прежде.
"Въ самомъ деле есть что-то удивительное въ немъ. Когда я жилъ въ Швейцарiи, где, по причине холеры, я остался гораздо долее, нежели сколько думалъ, я не могъ дождаться часа, мунуты ехать въ Римъ; и когда я получилъ въ Женеве вексель, который доставилъ мне возможность ехать туда, я такъ обрадовался этимъ деньгамъ, что еслибъ въ это время нашелся свидетель моей радости, то онъ бы принялъ меня за ужаснаго скрягу и сребролюбца. И когда я увиделъ наконецъ во второй разъ Римъ, о, какъ онъ мне показался лучше прежняго! Мне казалось, что будто я увиделъ свою родину, въ которой несколько летъ не бывалъ я, а въ которой жили только мои мысли. Но нетъ, это все не то: не свою родину, но родину души своей я увиделъ, где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чемъ я родился на светъ. Опять то же небо, то все серебряное, одетое въ какое-то атласное сверканiе, то синее, какъ любитъ оно показываться сквозь арки Колисея. Опять те же кипарисы, эти зеленые обелиски, верхушки куполовидныхъ сосенъ, которыя кажутся иногда плавающими въ воздухе; тотъ же чистый воздухъ; та же ясная даль; тотъ же вечный куполъ, такъ величественно круглящiйся въ воздухе. Нужно вамъ знать, что я прiехалъ совершенно одинъ, что въ Риме я не нашелъ никого изъ моихъ знакомыхъ. Ваша сестрица оставалась еще во Флоренцiи. Но я былъ такъ полонъ въ это время, и мне казалось, что я въ такомъ много людномъ обществе, что я припоминалъ только, чего бы не забыть, и тотъ же часъ отправился делать визиты всемъ своимъ друзьямъ. Былъ у Колисея, и мне казалось, что онъ меня узналъ, потому что онъ, по своему обыкновенiю, былъ величественно милъ и на этотъ разъ особенно разговорчивъ. Я чувствовалъ, что во мне рождались такiя прекрасныя чувства: стало быть, онъ со мною говорилъ. Потомъ я отправился къ Петру и ко всемъ другимъ, и мне казалось, они все сделались на этоть разъ гораздо более со мною разговорчивы. Въ первый разъ нашего знакомства они, казалось, были более молчаливы, дичились и считали меня за форестьера.
"Кстати о форестьерахъ. Всю зиму, прекрасную, удивительную зиму, лучше во сто разъ петербургскаго лета — всю эту зиму я, къ величайшему счастiю, не видалъ форестьеровъ; но теперь ихъ наехала вдругъ куча къ Пасхе. — — Что̀ за несносный народъ! прiехалъ и сердится, что въ Риме нечистыя улицы, нетъ никакихъ совершенно развлеченiй, много монаховъ, и повторяетъ вытверженныя еще въ прошломъ столетiи изъ календарей и старыхъ альманаховъ фразы, что Итальянцы подлецы, обманщики и проч. — — Впрочемъ, они наказаны за глупость своей души уже темъ, что не въ силахъ наслаждаться, влюбляться чувствами и мыслiю въ прекрасное и высокое, — не въ силахъ узнать Италiю. Есть еще классъ людей, которые за фразами не лезутъ въ карманъ и говорятъ: "Какъ это величаво! какъ хорошо!" словомъ, превращаются очень легко въ восклицательный знакъ и выдаютъ себя за людей съ душою. Ихъ не терпитъ то же моя душа, и я скорее готовъ простить, кто надеваетъ на себя маску набожности, лицемерiя, услужливости для достиженiя какой-нибудь своей цели, нежели кто надеваетъ на себя маску вдохновенiя и поддельныхъ поэтическихъ чувствъ.
"Знаете, что̀ я вамъ скажу теперь о римскомъ народе? я теперь занятъ желанiемъ узнать во глубине весь его характеръ, слежу его во всемъ, читаю все народныя произведенiя, где только онъ отразился, и скажу, что, можетъ быть, это первый народъ въ мiре, который одаренъ до такой степени эстетическимъ чувствомъ, невольнымъ чувствомъ понимать то, что̀ понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчетливый, меркантильный европейскiй умъ не набросилъ своей узды. Какъ показались мне гадки Немцы после Итальянцевъ — Немцы со всею ихъ мелкою честностью и эгоизмомъ! Но объ этомъ я вамъ, кажется, писалъ. Я думаю, уже вы сами слышали очень многiя черты остроумiя римскаго народа — того остроумiя, которымъ иногда славились древнiе Римляне, а еще более — аттическiй вкусъ Грековъ. Ни одного происшествiя здесь не случится безъ того, чтобъ не вышла какая-нибудь острота и эпиграмма въ народе. Во время торжества и праздника по случаю избранiя кардиналовъ, когда городъ былъ иллюминованъ три дня [да, кстатi здесь сказать, что нашъ прiятель Мецофанти сделанъ тоже кардиналомъ и ходитъ въ красныхъ чулочкахъ], во время этого праздника было почти все дурное время; въ первые же дни карнавала, дни были совершенно итальянскiе, — те светлые, безъ малейшаго облачка дни, которые вамъ такъ знакомы, когда на голубомъ поле неба сверкаютъ стены домовъ, все въ солнце, и такимъ блескомъ, какого не вынесетъ северный глазъ; въ народе вышелъ вдругъ экспромптъ: I Dio vuol carnavale e non vuol cardinale — — —
"Знакомы ли были вы съ транстеверянами, то есть жителями по ту сторону Тибра, которые такъ горды своимъ чистымъ римскимъ происхожденiемъ? Они одни себя считаютъ настоящими Римлянами. Никогда еще транстеверянинъ не женился на иностранке [а иностранкой называется всякая, кто только не въ городе ихъ], и никогда транстеверянка не выходила замужъ за иностранца. Случалось ли вамъ слышать языкъ il Meo Patacca, для которой рисунки делалъ Пинелли? Но вамъ, верно, не случалось читать сонетовъ нынешнаго римскаго поэта Белли, которые нужно слышать, когда онъ самъ читаетъ. Въ нихъ, въ этихъ сонетахъ, столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и такъ верно отражается въ нихъ жизнь нынешнiхъ транстеверянъ, что вы будете смеяться, и это тяжелое облако, которое налегаетъ часто на вашу голову, слетитъ прочь вместе съ докучливой и несносной вашей головною болью. Они писаны in lingua romanescha; они не напечатаны, но я вамъ ихъ после пришлю.
"Кстати мы начали говорить о литературе. Намъ известна только одна эпическая литература Итальянцевъ, то есть литература умершаго времени, литература XV и XVI вековъ; но нужно знать, что въ прошедшемъ XVIII и даже въ конце XVII века у Итальянцевъ обнаружилась сильная наклонность къ сатире, веселости, и если хотите изучить духъ нынешнихъ итальянцевъ, то нужно ихъ изучать въ ихъ поэмахъ герои-комическихъ. Вообразите, что собранiе autori burleschi italiani состоитъ изъ сорока толстыхъ томовъ. Во многихъ изъ нихъ блещетъ такой юморъ, такой оригинальный юморъ, что дивишься, почему никто не говоритъ о нихъ. Впрочемъ, нужно сказать и то, что одне итальянскiя типографiи могутъ печатать ихъ. Во многихъ изъ нихъ есть несколько нескромныхъ выраженiй, которы(я) не всякому можно позволить читать. Я вамъ разскажу теперь объ одномъ празднике, корый не знаю, знаете ли вы, или нетъ. Это — торжество по случаю построенiя Рима, юбилей рожденiя, или именины этого чуднаго старца, видевшаго въ стенахъ своихъ Ромула. Этотъ праздникъ, или, лучше сказать, собранiе академическое, было очень просто; въ немъ не было ничего особеннаго. Но самый предметъ былъ такъ великъ, и душа такъ была настроена къ могучимъ впечатленiямъ, что все казалось въ немъ свшценнымъ, и стихи, которые читались на немъ небольшимъ числомъ римскихъ писателей, больше вашими друзьями аббатами, все безъ изъятiя казались прекрасными и величественными и, какъ будто по звуку трубы, воздвигали въ памяти моей древнiя стены, храмы, колонны и возносили все это подъ самую вершину небесъ. Прекрасно, прекрасно все, что̀ было; но такъ ли оно прекрасно, какъ теперь? Мне кажется, теперь... по крайней мере еслибы мне предложил(и) — — что̀ бы я предпочелъ видеть предъ собою — древнiй Римъ въ грозномъ и блестящемъ величiи, или Римъ нынешнiй въ его теперешнихъ развалинахъ, — я бы предпочелъ Римъ нынешнiй. Нетъ, онъ никогда не былъ такъ прекрасенъ. Онъ прекрасенъ уже темъ, что ему 2588-й годъ, что на одной половине его дышетъ векъ языческiй, на другой христiянскiй, и тотъ и другой — огромнейшiя две мысли въ мiре.
"Но вы знаете, почему онъ прекрасенъ. Где вы встретите эту божественную, эту райскую пустыню посреди города? Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая, свежая весна среди дряхлыхъ развалинъ, зацветшихъ плющемъ и дикими цветами. Какъ хороши теперь синiе клочки неба промежъ деревъ, едва покрывшихся свежей, почти жолтой зеленью, и даже темные какъ воронье крыло кипарисы, и еще далее голубыя, матовыя какъ бирюза горы Фраскати и Албанскiя, и Тиволи. Что за воздухъ! — — Удивительная весна! Гляжу — не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Римъ; но обонянiю моему еще слаще отъ цветовъ, которые теперь зацвели и которыхъ имя я, право, въ эту минуту позабылъ. Ихъ нетъ у насъ. Верите ли, что часто приходитъ неистовое желанiе превратиться въ одинъ носъ, чтобы не было ничего больше — ни глазъ, ни рукъ, ни ногъ, кроме одного только большущаго носа, у котораго бы ноздри были въ добрыя ведра, чтобы можно было втянуть въ себя какъ можно побольше благовонiя и весны.
"Но я чуть было не позабылъ, что пора уже мне отвечать на сделанные вами вопросы и порученiя. Первый — поклониться первому аббату, котораго я встречу на улице — я исполнилъ, и вообразите, какая исторiя! Вамъ нужно ее разсказать. Выхожу изъ дому [Strada felice, № 126]; иду я дорогою къ Monte Pincio и церкви Trinita; готовъ спуститься лестницею внизъ; — внизу подымается на лестницу аббатъ. Я, припомнивъ ваше порученiе, снялъ шляпу и сделалъ ему очень вежливый поклонъ. Аббатъ, какъ казалось, былъ тронутъ моею вежливостью и поклонился еще вежливее. Его черты мне показались прiятными и исполненными чего-то благороднаго, такъ что я невольно остановился и посмотрелъ на него. Смотрю — аббатъ подходитъ ко мне и спрашиваетъ меня очень учтиво, не имеетъ ли онъ чести меня знать, и что онъ имеетъ несчастную память позабывать. Тутъ я не утерпелъ, чтобъ не засмеяться, и разсказалъ ему, что одна особа, проведшая лучшiе дни своей жизни въ Риме, такъ привержена къ нему въ мысляхъ, что просила меня поклониться всему тому, что́ более всего говоритъ о Риме, и между прочимъ, первому аббату, который мне попадется, не разбирая, каковъ бы онъ ни былъ, лишь бы только былъ въ чулочкахъ, очень хорошо натянутыхъ на ноги, и что я радъ, что этотъ поклонъ достался ему. Мы оба посмеялись и сказали въ одно время, что наше знакомство началось такъ странно, что стоитъ его продолжать. Я спросилъ его имя, и — вообразите — онъ поэтъ, пишетъ очень недурные стихи, очень уменъ, и мы съ нимъ теперь очень подружились. Итакъ, позвольте мне поблагодарить васъ за это прiятное знакомство.
"Съ аббатомъ Lanci я не имелъ чести видеться, а то бы, верно, и ему отдалъ поклонъ.
"На вопросъ вашъ: "Здорова ли Мейерова блуза пыльнаго цвета?" имею честь ответствовать, что здорова. Я ее еще недавно виделъ верхомъ на своемъ господине, а господинъ былъ верхомъ на лошади, и такимъ образомъ, пронеслись все трое вихремъ но Monte Pincio.
"Соломенная шляпа тоже, вероятно, здорова. На вопросъ же вашъ: "Боготворитъ ли онъ статуи?" имею честь доложить, что онъ, какъ кажется, предпочитаетъ имъ живыя творенiя, — по крайней мере онъ побольше попадается съ дамами въ шляпкахъ и лентахъ, нежели съ статуями, у которыхъ нетъ ни шляпокъ, ни лентъ, а одна запыленная драпировка, накинутая какъ ни попало. Впрочемъ, Мейеръ теперь въ моде, и княжна В* Н*, которая подтрунивала надъ нимъ первая, говоритъ теперь, что Мейеръ совершенно не тотъ, какъ узнать его покороче, что въ немъ очень хорошаго очень много.
"Кустодъ Колисея тоже здоровъ, и Англичанъ целыми вязанками тащитъ на лестницу Колисея. Каждую ночь почти иллюминацiя.
"О свинкахъ вамъ ничего не могу сказать, потому что до сихъ поръ еще не видалъ ни одной, но козловъ множество. Кажется, все римскiя деревни решились просветить ихъ и отправили страшныя толпы. Народъ очень умный, но лежатъ совершенно безъ всякаго дела, и сомневаюсь, чтобы они могли что-нибудь разсказать, прiйдя домой, о римскихъ памятникахъ, а темъ более о живописи.
"Вы спрашиваете еще, правда ли, что К*** едетъ въ Петербургъ? Это очень можетъ случиться, и нетъ ничего удивительнее, страннее, еслибы онъ остался въ Италiи. Для этого нужно иметь душу художника. К*** можетъ нарисовать хорошо портретъ К***, но до художника ему далеко, какъ до небесной звезды.
"У англiйскихъ скульпторовъ побываю непременно, и очень вамъ благодаренъ за это порученiе: безъ васъ бы мне это не пришло въ голову.
"Трагедiю Николини: "Антонiю Фоскарини", купилъ и завтра принимаюсь читать.
"Что́ касается до madamigella Conti, о которой вы интересуетесь, то она не ходитъ въ церковь Петра, ибо madama Conti, узнавъ, что она много глядитъ на форестьеровъ, схватила ее въ охабку и увезла въ деревню Сабины, въ 18 или около миляхъ отъ Рима.
"Вотъ вамъ и все. Кажется, ничего не пропустилъ. Жаль мне, и я золъ до нельзя на головную боль, которая продолжаетъ васъ мучить. Нетъ, вамъ нужно подальше изъ Петербурга. Этотъ климатъ живетъ заодно съ этой болезнiю. Оба они мошенничаютъ вместе. Пишите, ко мне обо всемъ, что́ у васъ ни есть на душе и на мысляхъ. Помните, что я вашъ старый другъ, и что я молюсь за васъ здесь, где молитва на своемъ месте, то есть въ храме. — — Будьте здоровы. О здоровье только вашемъ молюсь я; что́ же до души вашей и сердца, я не молюсь о нихъ: я знаю, что они не переменятся и останутся вечно такими же прекрасными."
́ и приведенное выше, изъ Веве, отъ 12 октября. Я имею шесть писемъ Гоголя къ ней, и все они дышатъ особенною, весеннею теплотою поэтической души его. Справедливо заметилъ С. Т. Аксаковъ въ своей статье: "Несколько Словъ о Бiографiи Гоголя", что Гоголь "съ разными людьми казался разнымъ человекомъ", и что "онъ соприкасался съ ними теми нравственными сторонами, съ которыми симпатизировали те люди". Въ переписке съ своей ученицей онъ подбираетъ только самыя тонкiя и чувствительныя струны своей души и съигрывается съ нею въ удивительный ладъ. Не зная, кто была его корреспондентка, каждый составитъ себе ясное понятiе о высокихъ свойствахъ души ея. Гоголю нужны были искреннiя беседы съ такими свежими натурами. Онъ принималъ живейшее участiе въ ихъ внутренней и внешней жизни, и домогался отъ нихъ полной откровенности. Беседы съ ними давали живительную пищу его сердцу и открывали его уму новый мiръ, замкнутый для его наблюдательности въ обыкновенныхъ житейскихъ отношенiяхъ. Вотъ почему онъ тратилъ столько времени на длинныя письма къ нимъ, въ которыхъ старался и смешить, и тронуть ихъ, и вознести ихъ мысли къ возвышенному и прекрасному. Въ то же время онъ увлекался понятнымъ каждому чувствомъ, которое я назову молодостью сердца и которое заставляетъ насъ симпатизировать движенiямъ каждой прекрасной и юной души, прислушиваться къ ея трепету и впивать въ себя ея благоуханiе. Чувство это долговечнее всехъ въ нашемъ сердце; но ни въ комъ оно не сохраняется въ такой свежести до конца жизни, какъ въ истинныхъ поэтахъ, такъ что поэзiя и сердечная молодость могутъ взаимно быть признаками одна другой въ каждой высокой личности, и одна безъ другой никогда не существуютъ. Отсюда можно вывести объясненiе, почему Гоголь, въ последнее десятилетiе своей жизни, когда, говоря словами упомянутаго выше автора, "его христiянство становилось всё чище и строже, высокое значенiе цели писателя яснее и судъ надъ собою суровее", — почему Гоголь не изменился нисколько въ своихъ отношенiяхъ къ несколькимъ избраннымъ своего сердца и жаждалъ ихъ беседы и откровенности такъ же сильно, какъ и
"Во дни утехъ и сновъ первоначальныхъ."
́ молодо, что́ свежо, что̀ не тронуто нравственною порчею и обещаетъ въ будущемъ роскошные цветы и плоды, сохранилась въ немъ до конца жизни. Въ то время, когда многiе привыкли называть его молчаливымъ, угрюмымъ и даже гордымъ, онъ былъ любимъ въ несколькихъ детскихъ кружкахъ, онъ владелъ искреннею привязанностью другого рода детей, простосердечныхъ поселянъ, у себя на родине, и пользовался самою нежною дружбою несколькихъ весьма достойныхъ матерей семействъ и христiянски-образованныхъ девицъ. Даже на смертномъ одре своемъ, когда весь мiръ сделался для него "закрытъ и немъ", когда онъ виделъ въ своемъ воображенiи только Бога и передъ Нимъ свою душу, — даже и тогда представленiе святости детства, этого дивнаго возраста, передъ которымъ открыто столь обширное поприще возможности совершенства, не оставило ума его, и онъ написалъ дрожащею рукою на лоскутке бумаги:
"Аще не будете яко дети, не внидете въ царство небесное".
—ой. Его переписка съ нею не вся помещена въ этой книге по случайнымъ обстоятельствамъ, но я имею позволенiе представить здесь, съ ея словъ, некоторыя ея воспоминанiя о Гоголе.
Знакомство ихъ началось такъ давно и такимъ обыковеннымъ образомъ, что А. О. не можетъ даже припомнить времени, когда она увидела Гоголя въ первый разъ. Въ годъ его смерти она спрашивала его объ этомъ.
— Неужели вы не помните? отвечалъ Гоголь. — Вотъ прекрасно! Такъ я же вамъ и не скажу. Это, впрочемъ, темъ лучше: это значитъ, что мы всегда были съ вами знакомы.
Сколько разъ она ни повторяла потомъ свой вопросъ, онъ отвечалъ: — Когда не знаете, такъ не скажу жъ. Мы всегда были знакомы.
21. Въ то время она обходилась уже съ нимъ, какъ съ человекомъ коротко знакомымъ. Разговоръ у нихъ часто шелъ о Малороссiи, о высокомъ камыше, о бурьяне, объ аистахъ, о галушкахъ, вареникахъ и серенькомъ дыме, вылетающемъ изъ деревянныхъ трубъ и стелющемся по голубому небу. Она пела ему известную песню:
́, Гры́цю, на вечорны́ци.
съ развевающимися чубами и пу́гами (нагайками) въ рукахъ. Обо всемъ этомъ говорилъ онъ очень живо, съ любовью, но прерывисто и въ короткихъ словахъ. О Париже мало было у нихъ речи. Повидимому, онъ ужъ и тогда не любилъ его. Онъ посещалъ, однакожъ, камеры и театры и часто разсказывалъ, какъ входятъ въ театръ à la file (т. е. гуськомъ) и покупаютъ право на хвостъ захватываемо другимъ, и это служило поводомъ къ брани и ссорамъ. Гоголь, съ свойственной ему способностью замечать то, что̀ другимъ казалось несмешнымъ и незамечательнымъ, представлялъ сцены при покупке, какъ онъ называлъ, "права на хвостъ" въ самыхъ характеристическихъ и забавныхъ разсказахъ.
— А вы какъ это знаете, Николай Васильевичъ? спросили его.
— Я тамъ былъ, отвечалъ онъ: — я пробрался въ Лисабонъ изъ Испанiи, где также прегадко въ трактирахъ. Особенно хороша прислуга. Однажды мне подали котлету совсемъ холодную. Я заметилъ объ этомъ слуге. Но онъ очень хладнокровно пощупалъ котлету рукою и объявилъ, что нетъ, что котлета достаточно тепла.
перекрестке, и т. п.
Гоголь на все это отвечалъ очень хладнокровно:
— На что̀ жъ все разсказывать и занимать собою публику? Вы привыкли, чтобъ вамъ человекъ съ перваго разу все выхлесталъ, что̀ знаетъ и чего не знаетъ, даже и то, что́ у него на душе.
Это, однакожъ, не убедило его собеседницы, и она осталась при своемъ мненiи, что Гоголь въ Испанiи не былъ. Съ того времени между ними образовалась шутка: "Это было тогда, когда вы были въ Испанiи", и самъ Гоголь говаривалъ: "Это было тогда, когда я былъ въ Испанiи". А. О. часто надъ нимъ смеялась и выговаривала, какъ ему не стыдно лгать, и т. п. Гоголь все переносилъ съ хладнокровiемъ стоика. Будучи въ Риме, уже въ 1843 году, онъ опять началъ что-то разказывать объ Испанiи. Это было въ присутствiи В. А. П***, Я. В. Х*** и А. О. Р****. А. О. С—ва заметила, что Николай Васильевичъ мастеръ очень серьезно солгать. На это онъ сказалъ:
— Такъ если жъ вы хотите знать правду, я никогда не былъ въ Испанiи, но зато я былъ въ Константинополе, а вы этого и не знаете.
чашкахъ съ гущею. Речь его была наполнена множествомъ мелочей, которые могъ знать только очевидецъ и заняла всехъ слушателей на целые полъ-часа или около того.
— Вотъ сейчасъ и видно, сказала тогда ему А. О.: — что вы были въ Константинополе.
— Видите, какъ легко васъ обмануть. Вотъ же я не былъ въ Константинополе, а въ Испанiи и Португалiи былъ.
Действительно онъ провелъ въ Испанiи и Португалiи съ неделю въ первую свою поездку за границею. Если же не говорилъ объ испанской жпвописи и вообще о памятникахъ искусствъ въ этихъ странахъ, то это, кроме его привычки о многомъ умалчивать, происходило оттого, что онъ въ то время находился уже подъ сильнымъ влiянiемъ Рима. Испанская школа, въ отношенiи красокъ и въ особенности рисунка, сливалась для него съ Венецiянскою и Болонскою, которыхъ онъ не любилъ, особенно Болонской. Такой художникъ, какъ Гоголь, познакомясь съ Микель-Анджело и Рафаелемъ, не могъ слишкомъ увлекаться лругими живописцами. "У него, по словамъ А. О. С—ой, была какая-то трезвость въ оценке произведенiй искусства; онъ тогда только называлъ созданiе резца и кисти прекраснымъ, когда оно затрогивало струны его души."
—ва жила въ Бадене. Гоголь прiехалъ туда больной, но не лечился. Онъ только пилъ воды въ Лихтентальской аллее и ходилъ, или, лучше сказать, бродилъ одинъ по лугу зигзаками, возле Стефанибада. Часто онъ бывалъ такъ задумчивъ, что его звали и не могли дозваться. Если же это и удавалось, то онъ отказывался гулять вместе, приводя самыя странныя причины. Изъ Русскихъ, кроме покойнаго А. Н. Карамзина, его никто тогда не зналъ, а одинъ господинъ изъ высшаго круга даже упрекалъ А. О., что она гуляетъ съ mauvais genre.
"Мертвыя Души" и желаетъ прочитать вечеромъ ей и ея небольшому кружку. Она пригласила къ себе покойныхъ А. Н. Карамзина и графа Л. Салогуба и В. П. Платонова. День былъ очень знойный. Въ 7 часовъ вечера небольшое общество уселось вокругъ стола, и Гоголь началъ чтенiе. Вдругъ началась страшная гроза. Надобно было затворить окна. Хлынулъ такой дождь, какого никто не запомнилъ. Въ одну минуту пейзажъ переменился: съ противоположной горы полился каскадъ, а маленькая речка вздулась и закипела. Гоголь посматривалъ сквозь стекла и сперва казался смущеннымъ, но потомъ успокоился и продолжалъ чтенiе. Онъ прочелъ две первыя главы "Мертвыхъ Душъ", въ томъ виде, какъ оне после явились въ печати. Все очень много смеялись, и были въ восторге. После того онъ просилъ Карамзина проводить его на Грабенъ, говоря, что тамъ много собакъ, а съ нимъ нетъ палки. На Грабене, однакожъ, собакъ не было; но Гоголь отъ грозы и чтенiя пришелъ въ такое нервическое состоянiе, что не могъ идти одинъ. На другой день А. О. просила его повторить чтенiе, но онъ отказался решительно и даже просилъ не просить его никогда объ этомъ. Изъ Бадена Гоголь ездилъ съ А. О. С—ой и ея братомъ на три дня въ Страсбургъ. Тамъ въ кафедральной церкви онъ срисовывалъ карандашемъ на бумажке орнаменты надъ готическими колоннами, дивясь изобретательности старинныхъ мастеровъ, которые надъ каждой колонной делали отменныя отъ другихъ украшенiя. А. О. взглянула на его работу и удивилась, какъ онъ отчетливо и красиво срисовывалъ.
— Какъ вы хорошо рисуете! сказала она.
— А вы этого и не звали? отвечалъ Гоголь.
изорвалъ.
Въ половине августа А. О. и ея братъ оставили Баденъ. Гоголь проводилъ ихъ до Карлсруэ, где переночевалъ съ ними въ гостиннице и былъ всю ночь боленъ. На другой день онъ возвратился въ Баденъ.