Глава VIII.
Книги, въ которыхъ Гоголь писалъ свои сочиненiя. — Начатыя повести. — Гоголь посещаетъ Кiевъ. — Аналогiя между характеромъ Гоголя и характеромъ украинской песни.
Въ письмахъ къ г. Максимовичу Гоголь ненарокомъ открываетъ местами, подъ какими впечатленiями и влiянiями писалъ онъ свои первыя повести; но по нимъ трудно было бы составить себе понятiе о самомъ процессе его авторства. Гораздо яснее говорятъ объ этомъ его черновыя книги, въ которыхъ онъ обыкновенно писалъ свои сочиненiя. Эти книги, принадлежащiя ныне одному изъ ближайшихъ друзей Гоголя, К. С. Аксакову, однимъ уже видомъ своимъ даютъ понятiе о простомъ уголке, въ которомъ роилось столько грезъ. Каждый знаетъ переплетенныя тетради изъ простой бумаги, съ кожанными корешками, накрапленными койкакъ купороснымъ растворомъ, продающiяся въ бумажныхъ лавкахъ низшаго разряда, въ Петербурге, и покупаемыя присутственными местами для записыванiя входящихъ и исходящихъ бумагъ. Такiя книги служили Гоголю для черновыхъ рукописей его сочиненiй. У К. С. Аксакова хранится ихъ шесть, не считая записной книги, переплетенной въ кожу, и отдельныхъ листовъ, на которыхъ написаны: "Сорочинская Ярмарка", "Майская Ночь" и начало комедiи "Женихи". Перелистыванiе ихъ — я уверенъ — доставило бы многимъ такое грустное удовольствiе, какое испытывалъ я, когда оне очутились у меня въ рукахъ. Содержа въ памяти блестящiе вымыслы поэта и глядя на эти сероватые листы бумаги, исписанные мелкимъ, нечеткимъ и несвободнымъ почеркомъ, безъ всякой системы или порядка, безъ всякихъ заглавiй и нумерацiи, едва веришь, что между теми и другими есть что-нибудь общаго. Кто бы могъ предположить, что этотъ нетвердый почеркъ, напоминающiй почерки женскихъ рукъ, эти неровныя строки, тесно прижатыя одна къ другой, эти каракульки, написанныя часто бледными или рыжими чернилами, часто заплывшiя, часто выдвинувшiяся изъ своей плохо построенной шеренги, выражали душу, столь чисто-возвышенную, и умъ, одаренный благороднейшими способностями? Передъ глазами читающаго черновыя книги Гоголя является жалкiй призракъ земной формы человека, въ которой, на вечное удивленiе наше, живетъ безсмертный духъ, неимеющiй съ него ничего общаго. Ихъ видъ раждаетъ въ душе такое странное, болезненное и вместе восхитительное чувство, какое мы испытываемъ, глядя на мертваго, котораго душа живетъ въ душе нашей и въ котораго вечную, светлую жизнь въ невещественномъ мiре мы несомненно веруемъ. Между темъ простое, такъ сказать научное любопытство находитъ въ этихъ видимыхъ следахъ улетевшаго отъ насъ духа много для себя пищи.
Гоголь, какъ видно, сперва долго обдумывалъ то, что̀ желаетъ написать, — обдумывалъ до техъ поръ, пока его вымыселъ обращался какъ бы въ сложившуюся песню. Онъ вписывалъ свое сочиненiе въ книгу почти безъ всякихъ помарокъ, и редко можно найти въ его печатныхъ повестяхъ какiя-нибудь дополненiя или переделки противъ черновой рукописи. Часто его сочиненiя прерываются, чтобъ дать место другой повести или журнальной статье; потомъ, безъ всякаго обозначенiя или пробела, продолжается прерванный разсказъ и перемешивается съ посторонними заметками или выписками изъ книгъ. Это дивное творчество, въ одно и то же время устремленное къ важнымъ созданiямъ и мелкимъ эскизамъ или разсужденiямъ, напоминаетъ деятельность природы, которая съ равной любовью и заботливостью образуетъ тысячелетнiй дубъ и однолетнюю легкую ветку хмеля, уцепившуюся за его низшiя ветви. Представляю краткое описанiе каждой книги.
ту, которая имеетъ следующее заглавiе: "Книга для записки книгъ, тетрадей, белья, платьевъ и другихъ вещей, принадлежащихъ Василiю Тарновскому. Заведена 1826 года, сентября 24. Москва".
Подъ этимъ заглавiемъ надпись рукою Гоголя: "Но после переведена въ другую шнуровую, а на место оной выдана департаментомъ сельскаго хозяйства подъ управленiе голтвянскаго помещика Николая Васильева сына Гоголь-Яновскаго".
После несколькихъ листовъ, занятыхъ реестрами г. Тарновскаго, следуютъ въ такомъ порядке статьи Гоголя:
"О построенiи зданiй деревянныхъ изъ мокрой глины. Сочиненiе Карла Штиссера."
"Дешевый способъ покрывать кровли сельскихъ зданiй."
"Объ индейскомъ растенiи Бататасъ."
"Способъ производить картофельныя семена разныхъ сортовъ."
"Общiя правила содержанiя домашняго скота."
Черезъ десять листовъ, на обороте листа: Начало статьи: "Скульптура, Живопись и Музыка", прерванное на 7-й строке. Потомъ на новомъ листе —
"
Изъ книги подъ названiемъ: Лунный Светъ въ разбитомъ окошке чердака на Васильевскомъ Острове, въ 16 линiи.
"Было далеко за полночь. Одинъ фонарь только озарялъ неправильную улицу и бросалъ какой-то странный блескъ на каменные дома, и оставлялъ во мраке деревянные; изъ серыхъ (они) превращались совершенно въ черные...." И только. Потомъ:
Продолженiе статьи "Скульптура, Живописъ и Музыка".
Повесть "Невскiй Проспектъ".
"Ночь передъ Рождествомъ".
Статья "Несколько Словъ о Пушкине".
"Обеты и клятвы внутри души при возведенiи въ высокiй санъ".
А другимъ:
"Я давно уже ничего не разсказывалъ вамъ. Признаться сказать, оно очень прiятно, если кто станетъ что-нибудь разсказывать. Если же выберется человекъ небольшого роста, съ сиповатымъ баскомъ, да и говоритъ ни слишкомъ громко, ни слишкомъ тихо, а такъ совершенно, какъ котъ мурчитъ надъ ухомъ, то это такое наслажденiе, что ни перомъ описать, ни другимъ чемъ нибудь не сделать. Это мне лучше нравится, нежели проливной дождикъ, когда сидишь въ сеняхъ на полу, передъ дверью, поджавши подъ себя ноги, а онъ, голубчикъ, трепаетъ во весь духъ солому на крыше, и деревенскiя бабы бегутъ босыми ногами, (набросивъ) свое рубье на голову и схвативъ подъ руку ч(еревыки). — Вы никогда не слыхали про моего деда? Что́ это былъ за человекъ! съ какими достоинствами! я вамъ скажу, что такихъ людей я теперь нигде не отыскивалъ."
Статья "Объ Архитектуре".
"Что́ вамъ сталъ вицъ-мундиръ? по чемъ суконце? — Да, да, знаю, понимаю, — да, да! Ну, а разскажите. Да о чемъ бышъ вы говорили? — Подойди, скотина. Вамъ на столе краснаго дерева работать и скоблить!"
Далее что-то непонятное; можно прочитать только:
"... разговора уменъ видъ кухарка и проч."
Потомъ:
"Также. Фуфайку, надобно вамъ знать, сударыня, я ношу лосинную; она гораздо лучше фланелевой"
Статья "Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ".
На обороте листа, оканчивающаго статью: "Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ", написано четыре строки изъ конца "Записокъ Сумасшедшаго":
"Боже! что́ они делаютъ со мною! Они всё льютъ на голову мою страшную воду! Она какъ стрела разщеливаетъ черепъ мой. Матушка", и проч.
Черезъ два листа — продолженiе повести "Портретъ", со словъ: "Мысли его были заняты этимъ необыкновеннымъ явленiемъ".
— опять продолженiе повести "Портретъ", со словъ: "Между темъ съ нашимъ художникомъ произошла счастливая перемена".
Статья "Жизнь", безъ заглавiя, какъ и все вообще повести и статьи во всехъ книгахъ, кроме небольшого начала "Повести изъ Книги: Лунный Светъ" и еще начала одной пьесы, приведеннаго ниже.
Статья: "О Картине Брюлова".
Повесть "Записки Сумасшедшаго".
Черезъ листъ, статья "Ал-Мамунъ".
"Коляска".
Набросокъ безъименной трагедiи изъ англiйской исторiи.
Черезъ одинъ листъ, рядъ рецензiй, безъ означенiя книгъ, на которыя оне написаны. Съ пробелами, оне занимаютъ 13 листовъ. По сделаннымъ мною выпискамъ, Н. С. Тихонравовъ, известный публике своими библiографическими трудами, нашелъ, что почти вся статья: "Новыя книги" въ № 1 "Современника" 1836 года принадлежитъ Гоголю, кроме заметокъ о "Востоке" (стр. 303—304) и о "Вечерахъ на Хуторе близь Диканьки" (стр. 311—312). Ту и другую статьи г. Анненковъ приписываетъ Пушкину, что̀ весьма вероятно, судя по отношенiямъ его къ темъ, которымъ принадлежатъ упомянутыя книги. Кроме этихъ двухъ вставокъ, все остальное писано Гоголемъ, т. е. объ "Историческихъ Афоризмахъ" Погодина (стр. 296—302), "Походныхъ Запискахъ Артиллериста" (стр. 304—305), "Письмахъ Леди Рондо" (стр. 308—309), "Путешествiи вокругъ Света" (стр. 309—310). "Атласе Космографiи" (стр. 311, две строчки), "Моемъ Новоселье" (стр. 313—314) и "Сорокъ одной Повести лучшихъ иностранныхъ Писателей". Вероятно, и заключенiе обзора писано Гоголемъ (стр. 318—319).
Изъ прочихъ рукописныхъ рецензiй Гоголя видно, что Гоголь намеренъ былъ высказать также несколько замечанiй и о некоторыхъ другихъ книгахъ, но они или не были окончательно написаны, или остались безъ употребленiя. Такъ статейка, начинающаяся словами: "Если воспользоваться всеми этими рецептами, то можно сварить такую кашу, на которую и охотника не найдешь" относится, очевидно, къ упомянутой въ "Современнике" "Полной ручной кухмистерской Книге" (т. I, стр. 316), а другая, начинающаяся такъ: "Путешествiе въ Іерусалимъ производитъ действiе сказочное въ нашъ перiодъ. Это одна изъ техъ книгъ, кои больше всего и благоговейнее всего читаются", принадлежитъ, кажется, къ "Путешествiю къ Святымъ Местамъ, совершенному въ XVII столетiи iеродiакономъ Троицкой Лавры". Въ "Современнике" осталось одно заглавiе этой книги. Г. Анненковъ въ "Матерiалахъ для Бiографiи А. С. Пушкина" (т. I. стр. 417—418) ошибочно приписалъ Пушкину статьи о "Походныхъ Запискахъ Артиллериста" и "Моемъ Новосельи": черновыя книги Гоголя доказываютъ, что оне написаны имъ, а не Пушкинымъ.
"Женитьба". Потомъ двенадцать листовъ оставлены чистыми, вероятно, для ея продолженiя, а въ конце книги пятнадцать листовъ были заняты какою-то повестью, но вырваны почти при самомъ корне книги. Оставшiеся вдоль полей при корне не напоминаютъ ни одной изъ печатныхъ повестей Гоголя. Вотъ оне:
"Хотелось бы что-нибудь эдакого — птицы или раковъ, или кулебяку хорошую...". — "Слегка почесывая правую сторону головы, потому что тамъ показывалось что-то въ роде лысины..." — "Чтобы видно было, что какъ будто вы придали мне верхъ". — "Между деревьями мелькали три трубы, изъ которыхъ одна дымилась".
Въ третьей черновой книге Гоголя находятся следующiя пьесы:
"Взглядъ на Малороссiю".
Пропустя страницу, на обороте листа — начало разсказа: "Носъ", прерванное на словахъ: "Коллежскiй ассессоръ любилъ после обеда выпить рюмку хорошаго вина".
́лжилъ несколько строкъ далее. Вотъ оно.
"— Мне нужно видеть полковника, я къ нему имею дело, говорилъ почти отрокъ 17 летъ.
"— Тебе полковника! произнесъ съ разстановкою сторожевой козакъ передъ большою ставкою, разсматривая и переминая на своей ладони, съ какой-то недоверчивостью, грубо искрошенный табакъ, это странное растенiе, которое съ такою изумительною быстротою разнесла по всемъ концамъ мiра вновь открытая часть света. Трубка давно была у него въ зубахъ. — На что̀ тебе полковникъ?
"При этомъ взглянулъ на просителя. Это былъ почти отрокъ, готовящiйся быть юношею, уже съ мужественными чертами лица, воспитаннаго солнцемъ и здоровымъ воздухомъ, въ полотняномъ крашенномъ кунтуше и шароварахъ.
"— Съ тобою не станетъ говорить полковникъ, (продолжалъ козакъ, поглядевши) на него почти презрительно и закинувъ назадъ алый рукавъ съ золотымъ шнуркомъ.
"— Отъ чего же онъ не станетъ со мною говорить?
"— Кто жъ съ тобою станетъ говорить? ты еще недавно молоко сосалъ. Еслибъ у тебя былъ хотя суконный кунтушъ да пищаль, тогда бы..... Ведь ты, верно, поповичъ, или школяръ? Знаешь ли ты этотъ инструментъ? промолвилъ (козакъ) съ видомъ самодовольной гордости и указавъ на трубку.
"— Ты думаешь....
"Но молодой воинъ остановился, увидевши, что козакъ вдругъ онемелъ, потупилъ глаза въ землю и снялъ шапку, до того заломленную на бекрень.
"Двое пожилыхъ мужчинъ, одинъ въ короткомъ плаще съ рукавами, выложенными золотомъ, съ узорно вычеканенными пистолетами, другой, одет(ый въ) кафтанъ съ серебрянною привязанною къ поясу чернильницею, — прошли мимо и вошли въ ставку. Дрожа и бледнея, шмыгнулъ за ними молодой человекъ и вошелъ (также).
"Молодой человекъ ударилъ поклонъ въ самую землю, отъ страха, увидевши, какъ вошедшiе передъ нимъ богатые кафтаны поклонились въ поясъ и почтительно потупили глаза въ землю съ темъ безграничнымъ повиновенiемъ, которое такъ странно (со)вмещалось съ необузданностiю, чемъ особенно славились козацкiя войска.
"На разостланномъ ковре сиделъ полковникъ. Ему, казалось, на видъ было летъ 50. Волоса у него стали седеть; белые усы опускались внизъ. Длинный синiй рубецъ на щеке и лбу придавалъ почти бронзовому его лицу... нельзя было отыскать никакой резкой характерной черты, но просто выражалась спокойная уверенность..... Глядя на него можно было узнать, что у него рука железная и.... можетъ управлять.... На немъ были широкiе, синiе, съ серебромъ шаровары.
Верхнее платье небрежно валялось на полу. Несколько пистолетовъ и ружей стояло и висело по угламъ ставки, съ уздами; (въ) углу куль соломы. Полковникъ самъ своей рукой чинилъ свое седло, когда вошли къ нему писарь и асаулъ.
"— Здравствуйте, пано̀ве, мои верные, мои добрые товарищи! Вотъ вамъ приказъ: Не пускать далеко на попасъ, потому что Татарва̀ теперь рыскаетъ по степямъ.... Да чтобъ козаки не стреляли по дорогамъ дрофъ и гусей, потому что и порохъ избавятъ даромъ..... Сухари да вода, то козацкая еда..... Да смотрите оба, чтобы все было какъ следуетъ.... вчера я виделъ, какъ козакъ кланялся что-(то) слишкомъ часто (на) коне. Я хотелъ было протрезвить его, да жаль было заряда: у меня пистолетъ былъ заряженъ хорошимъ порохомъ."
"Я знаю одного чрезвычайно замечательнаго человека. Фамилiя его была Рудокоповъ и действительно отвечала занятiямъ, потому что казалось — къ чему ни притрогивался онъ, все то обращалось въ деньги. Я его еще цомню, когда онъ имелъ только 20 душъ крестьянъ да сотню десятинъ земли и ничего больше, когда онъ еще принадлежалъ...." И только.
Черезъ листъ, небольшая выписка о Платоне, греческомъ философе
"Старосветскiе Помещики", прерванная на словахъ: "Онъ рыдалъ, рыдалъ сильно, рыдалъ неутешно, и слезы лились какъ река." Эскизъ свиданiя автора съ Афанасiемъ Ивановичемъ и смерти беднаго старика набросанъ, строкахъ въ пятнадцати, на лоскутке бумаги и вложенъ въ книгу.
Далее листъ вырванъ, а потомъ: "А поворотись, сы́нку!" и вся, до конца, повесть "Тарасъ Бульба", какъ она появилась въ первомъ изданiи. Она оканчивается такъ же, какъ и въ печати, но въ черновой рукописи нетъ предпоследняго перiода: "Немалая река Днестръ..." Видно, что эта повесть-поэма написана Гоголемъ очень быстро. Онъ остановился только на сцене свиданiя Андрiя съ дочерью воеводы въ осажденномъ городе. Здесь Гоголь запнулся на словахъ: "Клянусь Богомъ и всемъ, что̀ есть на небе", потомъ оставилъ полулистъ пробелу и началъ на обороте следующую за темъ главу. Видно, что эта, слабейшая часть повести долго ему не давалась.
На обороте страницы, заключившей "Тараса Бульбу", начата повесть "Вiй". Окончанiемъ ея заняты последнiе листы книги. Четвертая книга наполнена съ двухъ концовъ. Съ одного вписаны въ нее статьи: "О Движенiи русской Журналистики", "Москва и Петербургъ" и несколько рецензiй для Пушкинскаго "Современника"; съ другого — комедiя "Ревизоръ".
"Тарасъ Бульба" поместился у него на шестнадцати, а "Старосветскiе Помещики", до упомянутаго выше места — на четырехъ полулистахъ.
чемодане Гоголя, остававшемся съ давнихъ поръ въ квартире Жуковскаго за границею. Въ этомъ убеждаютъ сходство почерка и бумаги, а всего больше соответственность краевъ рукописи съ остатками полулистовъ въ корню книги. Судя по неконченнымъ главамъ этого сочиненiя и по некоторой безпорядочности повествованiя, видно, что Гоголь поспешилъ набросать только главныя мысли и образы, занявшiя его фантазiю, оставляя развитiе и связь ихъ до другого времени. Потомъ, видя, вероятно, что, безъ хорошо обдуманнаго плана, ему не совладать съ предметомъ, прекратилъ трудъ свой. Однакожъ, въ надежде обработать сюжетъ впоследствiи, взялъ съ собою брульонъ за границу, вырезавъ его изъ книги для удобнейшей перевозки съ места, на место. Но, какъ "Мертвыя Души", развиваясь более и более въ уме его, поглотили наконецъ всю его деятельность, то онъ позабылъ о своемъ эскизе, и, можетъ быть, только этому забвенiю мы обязаны темъ, что набросокъ начатаго романа, уцелелъ отъ сожженiя, которому авторъ "Мертвыхъ Душъ" предалъ, въ разныя времена, не одну свою рукопись.
Здесь кстати упомянуть еще о двухъ отрывкахъ или приступахъ къ повестямъ, найденныхъ вместе съ этимъ эскизомъ и принадлежащихъ, по всемъ признакамъ, къ одной съ нимъ эпохе литературной жизни Гоголя. Видно, съ ними связаны были, въ голове автора, увлекательные вымыслы, если онъ захватилъ ихъ съ собой за границу, и, вероятно, только "Мертвыя Души" не дали ему довести этихъ неясныхъ поэтическихъ грезъ до полныхъ созданiй. При всей своей краткости, они живо рисуютъ эпоху петербургской жизни Гоголя; въ нихъ, сквозь вымышленныя обстоятельства, ясно высказывается исторiя его тогдашнихъ наблюденiй и, можетъ быть, опытовъ. По крайней мере мне показалось, что тутъ больше непосредственной копировки съ натуры, нежели художественнаго свода разновременныхъ впечатленiй, и потому я включаю ихъ въ свой сборникъ, какъ записки Гоголя о самомъ себе.
1.
"Дождь былъ продолжительный, сырой, когда я вышелъ на улицу. Серодымное небо предвещало его надолго. Ни одной полосы света. Ни въ одномъ месте, нигде не разрывалось серое покрывало. Движущаяся сеть дождя задернула почти совершенно все, что̀ прежде виделъ глазъ, и только одни переднiе домы мелькали будто сквозь тонкiй газъ; еще тусклее надъ ними балконъ; выше его еще этажъ, наконецъ крыша готова была потеряться въ дождевомъ тумане, и только мокрый блескъ ея отличался немного отъ воздуха. Вода урчала съ трубъ; на тротуарахъ лужи....
"Чортъ возьми, люблю я это время! Ни одного зеваки на улице. Теперь не найдешь ни одного изъ техъ господъ, которые останавливаются для того, что(бъ) посмотреть на сапоги ваши, на штаны, на фракъ, или на шляпу, и потомъ, разинувши ротъ, поворачиваются несколько разъ назадъ для того, чтобы осмотреть заднiй фасадъ вашъ. Теперь раздолье мне закутываться крепче въ свой плащъ....
"Какъ удираетъ этотъ любезный молодой человекъ, съ личикомъ, которое можно упрятать въ дамскiй ридикюль. Напрасно: не спасетъ новенькаго сюртучка, красу и загляденье Невскаго Проспекта. Крепче его, крепче, дождикъ! пусть онъ вбежитъ, какъ мокрая крыса, домой.
"А! вотъ и суровая дама бежитъ въ своихъ пестрыхъ тряпкахъ, поднявши платье, далее чего нельзя поднять, не нарушивъ последней благопристойности. Куда девался характеръ! и не ворчитъ, видя, какъ чиновн(икъ) — — запустилъ свои зеленые, какъ его воротникъ, глаза, наслаждается видомъ полныхъ, на каждомъ шаге трепещущихъ ногъ... О, это таковскiй народъ! Они большiе бестiи, эти чиновники, ловить рыбу въ мутной воде. Въ дождь, снегъ, ведро, всегда эта амфибiя на улице. Его воротникъ, какъ хамелеонъ, меняетъ свой цветъ каждую минуту отъ температуры; но онъ самъ неизмененъ, какъ его канцелярскiй порядокъ.
"На встречу русская борода, купецъ въ синемъ, немецкой работы, сюртуке, съ талiей на спине, или лучше сказать на шее. Съ какою купеческою ловкостью держитъ онъ зонтикъ, надъ своею половиною! Какъ тяжело пыхтитъ эта масса мяса, обернутая въ капотъ и чепчикъ! Ее скорее можно причислить къ молюскамъ, нежели къ позвончатымъ животнымъ. Сильнее дождикъ, ради Бога, сильнее кропи его сюртукъ немецкаго покрою и жирное мясо этой обитательницы пуховиковъ и подушекъ! Боже, какую адскую струю они оставили после себя въ воздухе изъ капусты и луку! Кропи ихъ, дождикъ, за все: за наглое безстыдство плутоватой бороды, за жадность къ деньгамъ, за бороду, полную насекомыхъ, и сыромятную жизнь сожительницы... Какой вздоръ! ихъ не пройметъ — — что же можетъ сделать дождь?
"Но какъ бы то ни было, только такого дождя давно не было. Онъ увеличился и, перемени(въ) косвенное свое направленiе, сделался прямой, (съ) шумомъ хлынулъ въ крыши, мостовую, какъ (бы) желая вдавить еще ниже этотъ болотный городъ. Окна въ (домахъ) захлопнулись. Головы съ усами и трубкою, долее всехъ глядевшiя (на улицу), спрятались; даже серый рыцарь, съ алебардою и завязанною щекою, убежалъ въ будку."
2.
"Фонарь умиралъ на одной изъ дальнихъ линiй Васильевскаго Острова. Одни только белые каменные домы кое-где вызначивались. Деревянные чернели и сливались съ густою массою мрака, тяготевшаго надъ ними. Какъ страшно, когда каменный тротуаръ прерывается деревяннымъ, когда деревянный даже пропадаетъ, когда все чувствуетъ 12 часовъ, когда отдаленный бутошникъ спитъ, когда кошки, одне безсмысленныя кошки спевываются и бодрствуютъ, но человекъ знаетъ, что оне не дадутъ сигнала и не поймутъ его несчастья, если внезапно будетъ атакованъ мошенниками, выскочившими изъ этого темнаго переулка, который распростеръ къ нему свои мрачныя объятья!
"Но проходившiй въ это время пешеходъ ничего подобнаго не имелъ въ мысляхъ. Это былъ не изъ обыкновенныхъ въ Петербурге пешеходовъ. Онъ былъ не чиновникъ, не русская борода, не офицеръ и не немецкiй ремесленникъ. Существо вне гражданства столицы, это былъ прiехавшiй изъ Дерпта студентъ, готовый на все должности, но еще покаместь ничего, кроме студентъ, занявшiй полъ-угла въ Мещанской, у сапожника Немца. Но обо всемъ этомъ после. Студентъ, который въ этомъ чинномъ городе былъ тише воды, безъ шпаги и рапиры, закутавшись шинелью, пробирался подъ домами, отбрасывая отъ себя самую огромкую тень, головою терявшуюся въ мраке.
"Все, казалось, умерло ночью (безъ) огня. Ставни были закрыты. Наконецъ, подходя къ Большому Проспекту, особенно остановилось его вниманiе на одномъ доме. Тонкая щель въ ставне, светившаяся огненною чертою, невольно привлекала (его) и заманила заглянуть. Прильнувъ къ ставне и приставивъ глазъ къ тому месту, где щель была пошире, (онъ засмотрелся) и задумался.
"Лампа блистала въ голубой комнате. Вся она была завалена разбросанными штуками матерiй. Газъ, почти невидимый, безцветный, воздушно виселъ на ручкахъ креселъ и тонкими струями, какъ льющiйся водопадъ, падалъ на полъ. Палевые цвета, на белой шелковой, блиставшей блескомъ серебра матерiи, светились изъ-подъ газа. Около дюжины шалей, легкихъ и мягкихъ какъ пуховыя, съ цветами, совершенно живыми, сомятыя, были брошены на полу. Кушаки, золотыя цепи висели на взбитыхъ до потолка облакахъ батиста. Но более всего занимала студента стоявшая въ углу комнаты стройная женская фигура... Сколько поэзiи для студента въ женскомъ платьи!... Но белый цветъ — (ни) съ чемъ нетъ сравненiя.... Какiя искры пролетаютъ по жиламъ, когда блеснетъ среди мрака белое платье! Я говорю среди мрака, потому что все тогда кажется мракомъ. Все чувства переселяются тогда въ запахъ, несущiйся отъ него, и въ едва слышный, но музыкальный шумъ, производимый имъ. Это самое высшее и самое сладострастнейшее сладострастiе. И потому студентъ нашъ, котораго всякая горничная, (которая) шла по улице, кидала въ ознобь, который не зналъ прибрать имени женщине, — пожиралъ глазами чудесное виденiе, которое, стоя съ наклоненною на сторону головою, охваченною досадною тенью, наконецъ поворотило прямо противъ него ослепительную белизну лица и шеи съ китайскою прическою. Глаза, неизяснимые глаза, съ бездною души.... обворожительно-бархатныя брови были невыносимы для студента.
"Онъ задрожалъ и тогда только увиделъ другуго фигуру, въ черномъ фраке, съ самымъ страннымъ профилемъ. Лице, въ которомъ нельзя было заметить ни одного угла, но вместе съ симъ оно назначалось легкими, округленными чертами. Лобъ не опускался прямо къ носу, но былъ совершенно покатъ, какъ ледяная гора для катанья. Носъ былъ продолженiемъ его — великъ и тупъ. Губы... только верхняя выдвинулась гораздо далее. Подбородка совсемъ не было. Отъ носа шла дiагональная линiя до самой шеи. Это былъ треугольникъ, вершина котораго находилась въ носе. Лица, которыя более всего выражаютъ глупость."
Гоголь исполнилъ обещанiе, данное земляку и другу въ письме отъ 20 iюля 1835 года: онъ посетилъ его въ Кiеве, на пути въ столицу, и прожилъ у него около пяти сутокъ. Г. Максимовичъ занималъ тогда квартиру въ доме Катеринича, на Печерске. Отсюда Гоголь отправлялся въ разныя прогулки по Кiеву и его окресностямъ, въ сопровожденiи г. Максимовича или кого-нибудь изъ товарищей по Нежинской Гимназiи, служившихъ съ Кiеве. На лаврской колокольне, откуда открывается обширная панорама гористаго Кiева и его окрестностей, можно видеть собственноручною его надпись. Онъ долго просиживалъ на горе у церкви Андрея Первозваннаго и разсматривалъ видъ на Подолъ и на днепровскiе луга. Въ то время въ немъ еще не было заметно мрачнаго сосредоточенiя въ самомъ себе и сокрушенiя о своихъ грехахъ и недостаткахъ; онъ былъ еще живой и даже немножко ветренный юноша. У г. Максимовича хранятся циническiя песни, записанныя Гоголемъ въ Кiеве отъ знакомыхъ и относящiя къ некоторымъ кiевскимъ местностямъ. Безотчетная склонность его къ юмору, которой онъ только въ последствiи далъ определенное направленiе, ни въ чемъ не находила столько пищи, какъ въ этомъ — весьма обширномъ — отделе малороссiйской народной поэзiи...
Самъ Байронъ слабее его чувствовалъ паденiе натуры человеческой. Гордый своими достоинствами Англичанинъ раздражался ничтожествомъ ближняго или общественными пороками. Гоголь, напротивъ, съ смиренiемъ христiянина, сознавалъ на своей душе ужасавшiе его отпечатки соприкосновенiй съ людьми, которые его окружали, и страдалъ отъ своего дара измерять глубину бездны, въ которую онъ былъ повергнутъ. Его сердечные вопли были вопли души, низринутой въ адъ съ высоты самообольщенiя и очнувшейся посреди греховныхъ страшилищъ. Невозможно взять ноты, более грустной, какiя онъ бралъ. Но вместе съ темъ посмотрите, съ какимъ детскимъ увлеченiемъ предавался онъ самой беззаботной веселости, даже и не въ первые перiоды своей жизни, — даже и тогда, когда онъ смеялся уже горькимъ смехомъ. То не было, однакожъ, въ немъ признакомъ довольства жизнью и собою: онъ никогда не бывалъ доволенъ, ни собой, ни другими вполне; съ школьной скамейки онъ уже возставалъ противъ того, что̀ онъ называлъ тогда "корою земности и ничтожнаго самодоволiя", которыя подавляли въ его ближнихъ "высокое назначенiе человека", и это безпокойное чувство было залогомъ постояннаго развитiя его духа. То было инстинктивное побужденiе природы — вознаграждать утрату главнаго элемента жизни, сердечной веселости, смехомъ, проистекающимъ извне человека и заменяющимъ для нашего сердца только въ слабой степени тотъ животворный смехъ, которымъ смеется ребенокъ, или неопытная девушка, невкусившая въ жизни еще никакой отравы. То была строгая необходимость отдыха и забытья для тяжко напряженной нравственной жизни.
Если мы предложимъ себе вопросъ: откуда въ Гоголе явился такой оригинальный строй духа; если мы пройдемъ вверхъ по теченiю его жизни, станемъ разсматривать все сильныя влiянiя, которымъ онъ подвергался въ разные ея моменты; станемъ доискиваться, не встречалъ ли онъ когда либо чего-нибудь однороднаго съ тономъ и складомъ своего творчества: то ни его сближенiе съ такими поэтами, какъ Пушкинъ и Жуковскiй, ни изученiе творенiй Гомера, Шекспира, Шиллера и Вальтера Скотта, отпечатлевшееся на его сочиненiяхъ, ни положенiе его въ школе, посреди немногихъ друзей и, такъ называемыхъ имъ, "существователей", ни домашняя жизнь въ Яновщине, где онъ, по собственнымъ словамъ, былъ "окруженъ съ утра до вечера веселiемъ", ни внушенiя отца, ни любовь матери, ни неизбежное баловство со староны такихъ "кроткихъ, безхитростныхъ душъ", каковы были подлинники его Афанасiя Ивановича и Пульхерiи Ивановны, — ничто это, по крайнему моему разуменiю, не должно было назнаменовать въ его душе тотъ дивный путь, которымъ пошелъ его природный генiй. Гораздо ранее разумнаго сознанiя своихъ ощущенiй подвергнулся онъ влiянiю, которое действуетъ на поэтическую душу сильнее, нежели что-либо впоследствiи, и даетъ ей неизменное направленiе. То была народная поэзiя племени, котораго нравственныя свойства въ такой полноте отразила въ себе Гоголева натура.
"Я думаю (говоритъ Вальтеръ Скоттъ, описывая свое детство), что дети получаютъ могущественныя и важныя для ихъ последующей жизни побужденiя, слушая такiя вещи, которыхъ они не въ состоянiи вполне пониматъ", и оправдываетъ это глубокомысленное замечанiе изложенiемъ весьма раннихъ влiянiй, которымъ онъ былъ обязанъ господствующимъ направленiемъ своего генiя.
Зная, какъ развивался въ детстве шотландскiй бардъ, зная, что̀ всего прежде, всего решительнее и всего могущественнее увлекало его поэтическую душу, и даже находя между нимъ и Гоголемъ много общаго въ энтузiазме, съ которымъ тотъ и другой предавались изученiю своей нацiональной поэзiи, въ детскомъ и юношескомъ возрасте, я не безъ основанiя буду утверждать, что голоса украинскихъ песенъ, поражавшiе слухъ Гоголя еще въ колыбели, и содержанiе ихъ, рано сделавшееся для него доступнымъ въ общемъ своемъ характере, дали еще неподвижному зародышу его творчества характеръ трагической грусти и лирическаго смеха, развившiйся впоследствiи до такой поразительной силы. Ибо ни у одного народа песня не выходитъ изъ такой мрачной душевной глубины, какъ у Малороссiянъ, и ни одно племя на земле не способно, после горькаго плача, после разрывающаго сердце отчаянiя, смеяться такимъ всепобеждающимъ смехомъ, какимъ смеются они въ своихъ комическихъ и саркастическихъ песняхъ. Переходъ отъ горести къ смеху и отъ смеха къ горю въ ихъ поэзiи и натуре такъ быстръ и такъ естественъ, что вся ихъ жизнь похожа на мрачную ткань, затканную блестящимъ шолкомъ, который, рисуя на одной стороне яркiе цветы, тою же ниткою выражаетъ на обороте, по сiяющему полю, траурные узоры. Отсюда происходитъ, что "подъ видимымъ смехомъ" у Гоголя всегда "скрываются незримыя, неведомыя мiру слезы", а по мрачной ткани его фантазiи везде разсыпаны сверкающiе цветы восторга и яснаго, сердечнаго хохота.