Глава VII.
Продолженiе переписки съ М. А. Максимовичемъ: объ "Исторiи Малороссiи", — о малороссiйскихъ песняхъ; — о Кiеве; — объ "Арабескахъ" и "Исторiи Среднихъ Вековъ"; — о "Миргороде". — Переписка съ М. П. Погодинымъ: о всеобщей исторiи, о современной литературе, объ исторiи Малороссiи. — Переписка съ матерью въ 1833-1835 годахъ: практическое направленiе писемъ; — воспоминанiя детскихъ впечатленiй, — сужденiе о литературе.
Въ числе писемъ Гоголя къ г. Максимовичу есть письма довольно обыкновенныя; но и въ нихъ местами вспыхиваетъ искра чувства, или ума, или юмора. Притомъ же изъ нихъ видны отношенiя нашего поэта къ современнымъ писателямъ, взглядъ его на тогдашнiя литературныя явленiя; манера его обращаться съ людьми, и т. д. Поэтому я, оставляя въ стороне занимательность или незанимательность ихъ для большинства читателей, помещу ихъ все здесь, какъ матерiалы для исторiи русской литературы, выключивъ только места, почему либо для кого-нибудь щекотливыя.
"Генварь 7. (1834, изъ С. -Петербурга.)
"Поздравляю тебя съ 1834 и отъ души благодарю тебя за "Денницу", которой, впрочемъ, я до сихъ поръ не получалъ, потому что О*** заблагоразсудилъ кому-то отдать мой экземпляръ. Слышу, однакожь, что въ ней есть много хорошаго; по крайней мере мне такъ говорилъ Жуковскiй.
"Что жь ты не пишешь ни о чемъ? Охъ, эти земляки мне! Что мы, братецъ, за лентяи съ тобою! Однако, напередъ положить условiе: какъ только въ Кiевъ — лень къ чорту! чтобъ и духъ ея не пахъ. Да превратится онъ въ русскiя Афины, Богоспасаемый нашъ городъ! Да! отчего до сихъ поръ не выходитъ ни одинъ изъ московскихъ журналовъ? Скажи Н***, что это нехорошо, если онъ вздумаетъ, по прошлогоднему, до техъ поръ не выпускать новыхъ, покаместь не додастъ старыхъ. Что̀ за рыцарская честность! теперь она въ наши времена такъ же смешна, какъ и ханжество. Подписчики и читатели и прошлый годъ на его сердились все. Притомъ же для него хуже: онъ не нагонитъ и будетъ отставать вечно, какъ Полевой. Знаешь ли ты собранiе галицкихъ песенъ, вышедшихъ въ прошломъ году [довольно толстая книжка in-8]? очень замечательная вещь! Между ними есть множество настоящихъ малороссiйскiхъ, такъ хорошихъ, съ такими свежими красками и мыслями, что весьма не мешаетъ ихъ включить въ гадаемое собранiе.
"Когда же погляжу я на песни?"
"Спб. Февраля 12. (1834.)
"Я получилъ только сегодня два твоихъ письма: одно отъ 26-го генваря, другое отъ 8 февраля, — все это по милости О***, который изволитъ ихъ чортъ знаетъ сколько удерживать у себя. Въ одномъ письме ты пишешь за Кiевъ. Я думаю ехать. Дела, кажется, мои идутъ на ладъ. — — —
"Ты говоришь, что, если заленишься, то тогда, набравши силы, въ Москву. А на что человеку дается характеръ и железная сила души? Къ чорту лень, да и концы въ воду! Ты разсмотри хорошенько характеръ земляковъ: они ленятся, но зато, если что задолбятъ въ свою голову, то на веки. Ведь тутъ только решимость: разъ начать — и все... Типографiя будетъ подъ бокомъ. Чего жь больше. А воздухъ! а гливы! а рогизъ! а сонашники! а паслинъ! а цыбуля! а вино хлебное келье ученаго.
"Запорожской Старины я до сихъ поръ нигде не могу достать. — — — Исторiю Малороссiи я пишу всю отъ начала до конца. Она будетъ или въ шести малыхъ, или въ четырехъ большихъ томахъ. Экземпляра песенъ галицкихъ здесь нигде нетъ; мой же собственный у меня замоталъ одинъ задушевный прiятель. — Песенъ я тебе съ большою охотою прислалъ (бы), но у меня ихъ ужасная путаница; незнакомыхъ тебе, можетъ быть, будетъ не более ста, за то известныхъ — вероятно, около тыся(чи), изъ которыхъ бо́льшую часть мне теперь нельзя посылать. Если бы ты прислалъ свой списокъ съ находящихся у тебя, тогда бы я зналъ, какiя тебе нужны, и прочiя бы выправилъ съ моими списками и послалъ бы тебе. — Ну, покаместь прощай! а тамъ придетъ время, что будемъ все это говорить, что теперь заставляемъ царапать наши руки, въ Богоспасаемомъ нашемъ граде."
"Марта 12, Спб. 1834.
"Да это, впрочемъ, не слишкомъ хорошо, что ты не изволилъ писать ко мне. Молодецъ! меня подбилъ ехать въ Кiевъ, а самъ сидитъ и ни гадки о томъ. А между темъ я почти что не на выезде уже. Что́ жь, едешь или нетъ? влюбился же въ — — Москву! — — Слушай: ведь ты посуди самъ, по чистой совести, каково мне одному быть въ Кiеве. Земля и край вещь хорошая, но люди чуть ли еще не лучше, хотя не полезнее, NB, для нездороваго человека, каковъ ты да я.
"Песни намъ нужно издать непременно въ Кiеве. Соединившись вместе, мы такое удеремъ изданiе, какого еще никогда ни у кого не было. Весну и лето мы бы тамъ славно отдохнули, набрали матерiаловъ, а къ осени бы и засели работать. Послушай: не бросай сего дела! Подумай хорошенько. Здоровье — вещь первая на свете. — — Что жь, получу ли обещанныя песни?
"Марта 26 (1834). Спб.
"Во первыхъ, твое дело не клеится какъ следуетъ, несмотря на то, что и князь Петръ и Жуковскiй хлопоталъ объ тебе. И ихъ мненiе, и мое вместе съ ними, есть то, что тебе непременно нужно ехать самому. За глаза эти дела не делаются — — Если ты самъ прибудешь лично и объявишь свой резонъ, что ты бы и радъ дискать, но твое здоровье.... и прочее, тогда будетъ другое дело; князь же съ своей стороны и Жуковскiй не преминутъ подкрепить, да и Пушкинъ тоже. Прiезжай; я тебя ожидаю. Квартира же у тебя готова. Садись въ дилижансъ и валяй! потому что зевать не надобно; какъ разъ какой нибудь олухъ влезетъ на твою кафедру.
"Ты, нечего сказать, мастеръ надувать! пишетъ: посылаю песни; а между темъ о нихъ ни слуху, ни духу; заставилъ разинуть ротъ, а вареника и не всунулъ. А я справлялся около недели въ Почтамте и у Смирдина, нетъ ли посылки ко мне. — Вацлавъ, я тебе говорилъ, что отжиленъ у меня совершенно безбожно однимъ молодцомъ, взявшимъ на два часа и улизнувшимъ, какъ я узналъ, совершенно изъ города. — Поговоримъ объ объявленiи твоемъ: зачемъ ты делишь свое собранiе на гульливыя, козацкiя и любовныя? Разве козацкiя не гульливыя и гульливыя не все ли козацкiя? Впрочемъ, я не знаю настоящаго значенiя твоего слова: козацкiя. Разве нетъ такихъ песней, у которыхъ одна половина любовная, другая гульливая. По мне, разделенiя не нужно въ песняхъ. Чемъ больше разнообразiя, темъ лучше. Я люблю вдругъ возле одной песни встретить другую, совершенно противнаго содержанiя. — Мне кажется, что песни должно разделять на два разряда: въ первомъ должны поместиться все твои три первыя отделенiя, во второмъ — обрядныя. Много, если на три разряда: 1-й — историческiя, 2-й — все, выражающiя различныя оттенки народнаго духа, и 3-й — обрядныя. Впрочемъ, какъ бы то ни было, разделенiе вещь последняя. Я радъ, что ты уже началъ печатать Еслибы я имелъ у себя списки твоихъ песенъ, я бы прислужился тебе и, можетъ быть, даже несколько помогъ. Но въ теперешнемъ состоянiи не знаешь, за что взяться. Да и несносно ужасно делать комментарiи не зная на что, а если и зная, то не будучи уверенъ, кстати ли они будутъ и не окажутся ли лишними. Если не пришлешь песенъ, то хоть привези съ собою, — да прiезжай поскорей. Мы бы такъ славно все обстроили здесь, какъ нельзя лучше. Я очень многое хотелъ писать къ тебе, но теперь у меня бездна хлопотъ, и все совершено вышло изъ головы. Прощай, до следующей почты. Мысленно цалую тебя и молюсь о тебе, чтобы скорей тебя выпхнули въ Украйну.
"1834, Марта 29. Спб.
"Песню твою про Неая получилъ вчера. Вотъ все, что́ получилъ отъ тебя вместо обещанныхъ какихъ-то книгъ. Что̀ ты пишешь про Цыха? разве есть какое нибудь оффицiальное объ этомъ известiе? Министръ мне обещалъ непременно это место и требовалъ даже, чтобъ я сейчасъ подавалъ просьбу, но я останавлива(юсь) затемъ, что мне даютъ только адъюнкта, уверяя впрочемъ, что черезъ годъ непременно сделаютъ ординарнымъ; и — — признаюсь, я сижу затемъ только еще здесь, чтобы какъ нибудь выработать себе на подъемъ и разделаться кое съ какими здешними обстоятельствами. Эй, не зевай! садись скорее въ дилижансъ. Безъ твоего присутствiя ничего не будетъ.
Посылаю тебе за Нечая другой списокъ Нечая, который списанъ изъ галицкаго собранiя. Видно, какъ много она терпела измененiй. Каневскiй перемененъ на Потоцкаго: даже самыя обстоятельства въ описанiи другiя, исключая главнаго.
"Апреля 7 (1834). Спб.
"Не безпокойся: дело твое, кажется, пойдетъ на ладъ. Третьяго дня я былъ у министра; онъ говорилъ мне такими словами: "Кажется, я Максимовича переведу въ Кiевъ, потому что для русской словесности не находится более достойный его человекъ. Хотя предметъ для него новъ, но онъ имеетъ даръ слова, и ему можно успеть легко въ немъ, хотя впрочемъ онъ теоретическаго никакого не выпустилъ еще сочиненiя". На что̀ я сказалъ, что ты мне показывалъ многiя свои сочиненiя, обнаруживающiя верное познанiе литературы и долгое занятiе ею. Также при этомъ напомнилъ ему о твоихъ трудахъ въ этомъ роде, помещаемыхъ въ разныхъ перiодическихъ изданiяхъ. Изъ словъ его, сказанныхъ на это, я увиделъ только, что препятствiй, слава Богу, никакихъ нетъ. Итакъ поздравляю тебя. Я тоже съ своей стороны присовокупилъ, какъ на тебя действуетъ тамошнiй климатъ и какъ разстроивается твое здоровье. Видно было, что старанiя князя В*** и Жуковскаго не были тщетны. Онъ по крайней мере не представлялъ уже никакихъ невозможностей и совершенно согласился съ темъ, что состоянiе здоровья твоего должно быть уважено. Для окончательнаго дела тебе бы весьма не мешало бы предстать самому, потому что, сколько я могъ заметить, личное присутствiе ему нравится. Но, впрочемъ, если тебе нельзя и состоянiе твоего здоровья не дозволяетъ, то я въ такомъ случае перестаю о томъ просить тебя, не смотря на то, что мне очень бы хотелось видеться съ тобою. Мне, впрочемъ, кажется, что если бы былъ въ состоянiи, то весьма бы было нехудо. Но какъ бы то ни было, прощай до следующаго письма. И очень радъ, что письмо мое тебя успокоитъ, и потому не хочу ничего посторонняго писать, чтобы не задержать его, чтобы ты получилъ его какъ разъ въ пору. О полученiи его уведоми меня немедленно. Прощай; будь здоровъ! цалую тебя и поручаю тебя охраненiю невидимыхъ благихъ силъ."
"20 апреля (1834). Спб.
"Ну, я радъ отъ души и отъ сердца, что дело твое подтвердилось уже оффицiально. Теперь тебе точно не зачемъ уже ехать въ Петербургъ. Тебя только безпокоятъ дела московскiя. Смелее съ ними: одно по боку, другому киселя дай, и все кончено. Изъ необходимаго нужно выбирать необходимейшее, и ты выкрутишься скоро. Я сужу по себе. Да, кстати о мне: знаешь ли, что представленiя Б*** чуть ли не больше значатъ, нежели нашихъ здешнихъ ходатаевъ? Это я узналъ верно. Слушай: сослужи службу: когда будешь писать къ Б***, намекни ему о мне вотъ какимъ образомъ: что вы бы дискать хорошо сделали, еслибы залучили въ Университетъ Гоголя, что ты не знаешь никого, кто бы имелъ такiя глубокiя историческiя сведенiя и такъ бы владелъ языкомъ преподаванiя, и тому подобныя скромныя похвалы, какъ будто вскользь. Для примера ты можешь прочесть предисловiе къ грамматике Г*** или Г*** къ романамъ Б*** — — — Тогда бы я скорее въ дорогу и, можетъ быть, еще бы засталъ тебя въ Москве.
"Благодарю тебя за песни. Я теперь читаю твои толстыя книги; въ нихъ есть много прелестей. Отпечатанные листки меня очень порадовали. Изданiе хорошо. Примечанiя съ большимъ толкомъ. О переводахъ я тебе замечу вотъ что̀: иногда нужно отдаляться отъ словъ подлинника нарочно для того, чтобы быть къ нему ближе. Есть пропасть такихъ фразъ, выраженiй, оборотовъ, которые намъ, малороссiянамъ, кажутся очень будутъ понятны на русскомъ, если мы переведемъ ихъ слово въ слово, но которые иногда уничтожаютъ половину силы подлинника. Почти всегда сильное лаконическое место становится непонятнымъ для русскихъ, потому что оно не въ духе русскаго языка. И тогда лучше десятью словами определить всю обширность его, нежели скрыть его. Этихъ замечанiй, впрочемъ, ты не можешь еще принаровить къ приведенному тобою переводу, потому что онъ очень хорошъ; окончанiе его прекрасно.... Но, чтобы и къ нему сделать придирку, вотъ тебе замечанiе на первый случай.... мотай на усъ:
"Федора Безроднаго, атамана куреннаго, постреляли, порубили, только не поймали чуры."
"Во первыхъ, не русское слово, оно не по русски спрягнулося и скомпоновалося и вместе съ словомъ
"Куреннаго атамана Федора Безроднаго они всего пронизали пулями, всего изрубили, не поймали только его чуры."
"Въ переводе более всего нужно привязываться къ мысли и менее всего къ словамъ, хотя последнiя чрезвычайно соблазнительны, и, признаюсь, я самъ, который теперь разсуждаю объ этомъ съ такимъ хладнокровнымъ безпристрастiемъ, врядъ ли бы уберегся отъ того, чтобы не влепить звонкое словцо въ русскую речь, въ простодушной уверенности, что его и другiе такъ же поймутъ. Помни, что твой переводъ для русскихъ, и потому все малороссiйскiе обороты речи и конструкцiю прочь! Ведь ты, верно, не хочешь делать надстрочнаго перевода? Да впрочемъ это было бы излишне, потому что онъ у тебя и безъ того приложенъ къ каждой песне. Ты каждое слово такъ удачно и хорошо растолковалъ, что кладешь его въ ротъ всякому, кто захочетъ понять песню. Я бы тебе много кой-чего хотелъ еще сказать, но, право, чертовски скучно писать о томъ, что̀ можно переговорить гораздо съ бо̀льшею ясностью и толкомъ. Да притомъ это такая длинная матерiя: зацепи только — и пойдетъ тянуться; въ подобныхъ случаяхъ более всего нужны толки съ другою головою, потому что верно одна заметитъ то, что̀ другая пропуститъ. Какъ бы то ни было, я съ радостью ребенка держу въ рукахъ твой первый листъ и говорю: "Вотъ все, что́ осталось отъ прежнихъ думъ, отъ прежнихъ летъ!" какъ выразился Дельвигъ. Я еще никому не успелъ показать его, но понесу къ Жуковскому и похвастуюсь Пушкину, и мненiя ихъ сообщу тебе поскорее. А между темъ подгоняй свои типографскiе станки. Я тебе пришлю скоро кое-какiя песни, которыя, впрочемъ, войдутъ въ последнiй разве только отделъ твоего перваго тома. За я послалъ въ Варшаву, и какъ только получу ихъ, то ту же минуту пришлю ихъ тебе. — — О*** скажу, чтобы онъ скорее пристроилъ твоего Наума. Эти дни, можетъ быть, не увижу его, потому что ты самъ знаешь, что за безалаберщина деется у людей на праздникахъ: они все какъ шальные. По улицамъ мечутся шитые мундиры и трехъ-угольныя шляпы, а дома между темъ никого. У Плетнева постараюсь тоже на этихъ дняхъ отобрать нужныя для тебя сведенiя. Но до того прощай. Поручаю тебя ангелу хранителю твоему: да будешь ты здравъ и спокоенъ."
"Мая 28. (1834, изъ С. Петербурга.)
"Извини меня: точно, я, кажется, давно не писалъ къ тебе. У меня тоже большой хламъ въ голове. Благодарю тебя за листъ песенъ, который ты называешь шестымъ, и который, по моему счету, 4-й. О введенiи твоемъ ничего не могу сказать, потому что я не имею его и не знаю, отпечатано ли оно у тебя. Кстати: ты можешь прочесть въ Журнале Просвещенiя, 4-мъ номере, статью мою о малороссiйскихъ песияхъ; тамъ же находится и кусокъ изъ введенiя моего въ исторiю Малороссiи, впрочемъ, писанной мною очень давно.
"Мои обстоятельства очень странны — — — признаюсь, я брошу все и откланяюсь... Богъ съ ними совсемъ! И тогда махну или на Кавказъ, или въ долы Грузiи, потому что здоровье мое здесь еле держится. Ты знаешь Цыха? кто это Цыхъ? кажется П—динъ его знаетъ. Нельзя ли какъ нибудь уговорить Цыха, чтобы онъ взялъ себе или просилъ, или бы по крайней мере соглашался бы взять кафедру русской исторiи?
"Ты извини меня, что я не толкую съ тобою ничего о песняхъ. Право, душа не въ спокойномъ состоянiи. Перо въ рукахъ моихъ какъ деревянная колода, между темъ какъ мысли мои состоятъ теперь изъ вихря. Когда увижусь съ тобою, то объ этой статье потолкуемъ вдоволь; потому что, какъ бы ни было, а все таки надеюсь быть въ следующемъ месяце въ Москве. Прощай, да пиши ко мне. Въ эти времена волненiя письма все-таки сколько нибудь утишаютъ душу."
"Мая 29 (1834, изъ Петербурга.)
"Только что я успелъ отправить къ тебе вчерашнее письмо мое, какъ вдругъ получилъ два твоихъ письма: одно еще отъ 10-го мая, другое отъ 19-го мая. Ну, теперь я не удивляюсь твоему молчанiю. С*** никуда не годится: онъ ихъ изволилъ продержать у себя больше недели. Благодарю, очень благодарю тебя за листки песенъ. Я не пишу къ тебе никакихъ замечанiй потому, что я ужасно не люблю печатныхъ или письменныхъ критикъ, т. е. не читать ихъ не люблю, но писать. Не давно С. С. получилъ отъ Срезневскаго экземплярь песней и адресовался ко мне съ желанiемъ видеть мое мненiе о нихъ въ Журнале Просвещенiя, такъ же, какъ и о бывшихъ до него изданiяхъ — твоемъ и Цертелева. Что́ жь я сделалъ? я написалъ статью, только самаго главнаго позабылъ: ничего не сказалъ ни о тебе, ни Срезневскомъ, ни о Цертелеве. После я спохватился и хотелъ было прибавить и проболтаться о твоемъ великолепномъ новомъ изданiи, но опоздалъ: статья уже была отпечатана. Такъ какъ не скоро къ вамъ доходятъ петербургскiя книги, то посылаю тебе особый отпечатанный листокъ, также и листокъ изъ Исторiи Малороссiи, которой мне зело не хотелось давать. Я слышалъ уже сужденiя некоторыхъ присяжныхъ знатоковъ, которые глядятъ на этотъ кусокъ, какъ на полную исторiю Малороссiи, позабывая, что еще впереди 80 главъ они будутъ читать, и что эта глава только фронтисписъ. Я бы, впрочемъ, весьма желалъ видеть твои замечанiя, темъ более, что этотъ отрывокъ не войдетъ въ целое сочиненiе, потому что оно начато писаться после того гораздо позже и ныне почти въ другомъ виде. Но изъ новой моей исторiи Малороссiи я никуда не хочу давать отрывковъ. Кстати: ты просилъ меня сказать о твоемъ раделенiи исторiи. Оно очень натурально и, верно, приходило въ голову каждому, кто только слишкомъ много занимался чтенiемъ и изученiемъ нашего прошедшаго. У меня почти такое же разделенiе, и потому я не хвалю его, считая неприличнымъ хвалитъ то, что́ сделалось уже нашимъ — и твоимъ и моимъ вместе"
"8 iюня (1834). Спб.
"Я получилъ твое письмо черезъ Щепкина, который меня очень обрадовалъ своимъ прiездомъ. Что́ тебе сказать о здоровье?... мы, братецъ, съ тобой! Что же касается до моихъ обстоятельствъ, то я самъ, хоть убей, не могу понять ихъ. — — Я имею чинъ коллежскаго ассесора, не новичекъ, потому что занимался довольно преподаванiемъ — — и при всемъ я не могу понять — — — Ты видишь, что сама судьба вооружается, чтобы я ехалъ въ Кiевъ. Досадно, досадно! потому что мне нужно, очень нужно мое здоровье: мое занятiе, мое упрямство требуетъ этого. А между темъ мне не видать его. Песни твои идутъ чемъ дальше лучше. Да что ты не присылаешь мне до сихъ поръ введенiя? мне очень хочется его видеть. Кстати о введенiи: если ты встретишь что нибудь новое въ моей статье о песняхъ, то можешь прибавить къ своему: дискать вотъ что еще объ этомъ говоритъ Гоголь. Да что, ведь книжка должна у тебя быть теперь совершенно готова? — Прощай. Да хранятъ тебя небеса и пошлютъ крепость душе и телу. Пора, пора вызвать мочь души и действовать крепко!
"Вотъ что я слышалъ отъ лица, уполномоченнаго пригласить Гоголя адъюнктомъ въ Кiевъ. Зимою, 1834 года, въ министерстве приготовляли уставъ и штаты для Университета Св. Владимiра и заботились о прiисканiи наставниковъ. Воспитанники профессорскаго института тогда еще не возвратились изъ ученаго путешествiя по Европе, — нужно было запастись домашними средствами. Для всехъ кафедръ были уже въ виду достойные кандидаты, только для русской исторiи не было человека. Начальство вспомнило о Гоголе и предложило лицу, уполномоченному познакомиться съ нимъ и пригласить его на кафедру адъюнкта. Гоголю тогда было не более 26 летъ. Пришедши къ лицу, пригласившему его, онъ съ перваго слова очаровалъ его своимъ умнымъ и красноречивымъ разговоромъ. Къ концу беседы Гоголю было объявлено, чтобъ онъ принесъ свои документы и прошенiе. Черезъ несколько дней Гоголь опять явился, опять очаровалъ своимъ разговоромъ, но ни документовъ, ни просьбы не принесъ. Когда ему за третьимъ разомъ напомнили объ этомъ, онъ, не безъ некотораго замешательства, вынулъ изъ бокового кармана и подалъ свой аттестатъ объ окончанiи курса Гимназiи Высшихъ Наукъ, съ правомъ на чинъ четырнадцатаго класса, и прошенiе объ определенiи его ординарнымъ профессоромъ. — "Знаете ли что̀? отвечали ему: васъ нельзя вдругъ определить ординарнымъ при этомъ аттестате. Согласитесь сперва въ адъюнкты". Гоголь долго упрямился, не соглашался. Дело дошло до министра, который и съ своей стороны приказалъ объявить молодому писателю, что онъ охотно определитъ его адъюнктомъ. Но Гоголь не согласился."
кемъ бы то ни было сердечныя дела свои. Люди, которыхъ дружба удерживала его на севере, безъ сомненiя, были Пушкинъ, Жуковскiй, князь Вяземскiй и П. А. Плетневъ.
10 iюня (1834, изъ С. -Петербурга).
"Тебя удивляетъ, почему меня такъ останавливаетъ русская исторiя. Ты очень страненъ и говоришь еще о себе, что ты решился же взять словесность. Ведь для этого у тебя было желанiе, а у меня нетъ. — — Еслибы это было въ Петербурге, я бы, можетъ быть, взялъ ее, потому что здесь я готовъ пожалуй два раза въ неделю на два часа отдать себя скуке. Но, оставляя Петербургъ, знаешь ли, что̀ я оставляю? Мне оставить Петербургъ не то, что тебе Москву: здесь все, что̀ дорого, ̀ привычка сделала еще драгоценнейшимъ. Бросивъ все это, нужно стараться всеми силами заглушить сердечную тоску. Нужно отдалять всеми мерами то, что можетъ вызывать ее. И ты въ добавокъ хочешь еще, чтобъ самая должность была для меня тягостью. Если меня не будетъ занимать предметъ мой, тогда я буду несчастливъ. Я очень хорошо знаю свое сердце, и потому то, что̀ для другого кажется своенравiемъ, то есть у меня следствiе дальновидности. Но, впрочемъ, кажется, это не можетъ остановить ихъ. — — Остановка вся за однимъ Б. — — Итакъ, я жду теперь отъ него решенiя и по немъ узнаю, велитъ ли мне судьба ехать, или нетъ. О песняхъ твоихъ постараюсь написать извещенiе и одолеть сколько нибудь свою лень, которая уже почула лето и становится деспотомъ."
Далее Гоголь является настоящимъ малороссiяниномъ, горячо привязаннымъ къ товарищу по ближайшему къ его душе делу, мечтательнымъ и вместе шутливымъ. Едва возьметъ онъ, какъ будто невзначай, несколько слишкомъ нежныхъ нотъ, говорящихъ звуками его сердца, уже спешитъ развлечь вниманiе своего слушателя умышленно грубымъ запорожскимъ комизмомъ и потомъ, самъ того не замечая, попадаетъ на идиллiю и на торжественный лиризмъ. Для многихъ эти письма будутъ простая будничная проза; мне — въ нихъ на каждомъ шагу чудятся поэтическiя мотивы. Это пробы смычка, готовящагося импровизировать симфонiю, которая неотступно грезится артисту.
"27 iюня (1834, изъ Петербурга.)
"Итакъ ты въ дороге. Благословляю тебя! Я уверенъ, что тебе будетъ весело, очень весело въ Кiеве. Не предавай(ся) заранее никакимъ сомненiямъ и мнительности. Я къ тебе буду, непременно буду, и мы заживемъ вместе... чортъ возми все! Дела свои я повелъ такимъ порядкомъ, что непременно буду въ состоянiи ехать въ Кiевъ, хотя не раннею осенью или зимою; но когда бы то ни было, а я все-таки буду. Я далъ себе слово и твердое слово; стало быть все кончено: нетъ гранита, котораго бы не проби(ли) человеческая сила и желанiе.
"Ради Бога, не предавайся грустнымъ мыслямъ, будь веселъ, какъ веселъ теперь я, решившiй, что все на свете трынъ-трава. Терпенiемъ и хладнокровiемъ всё достанешь. — Еще просьба: ради всего нашего, ради нашей Украйны, ради отцовскихъ могилъ, не сиди радъ книгами! Чортъ возьми, если оне не служатъ теперь для тебя къ то(му) только, чтобы отемнить свои мысли! Будь таковъ, какъ ты есть, говори свое, и то какъ можно поменьше. Студенты твои — — Но впрочемъ лучше всего ты делай эстестическiе съ ними разборы. Это для нихъ полезнее всего; скорее разовьетъ ихъ умъ, и тебе будетъ прiятно. Такъ делаютъ все благоразумные люди. Такимъ образомъ поступаетъ и Плетневъ, который нашелъ — и весьма справедливо — что все теорiи — совершенный вздоръ и ни къ чему не ведутъ. Онъ теп(ерь) бросилъ все прежде читанныя лекцiи и делаетъ съ ними въ классе эстетическiе разборы, толкуетъ и наталкиваетъ ихъ — — на хорошее. Онъ очень удивляется тому, что ты затрудняешься, и советуетъ съ своей стороны тебе работать прямо съ плеча, что̀ придется. Вкусъ у тебя хорошъ, словесность русскую ты знаешь лучше всехъ педагоговъ-толмачей; итакъ чего тебе больше? Послушай, ради Бога занимайся поменьше это(й) гилью. Лето (ты) непременно долженъ въ Кiеве полениться. Жаль, что я не съ тобою теперь: я бы не далъ тебе и заглянуть въ печатную бумагу Я бы тебя повезъ по Пслу, где бы мы лежали въ натуре, купались, а въ добавокъ бы еще женилъ тебя на одной хорошенькой, если не на распрехорошенькой. Но такъ и быть! пожди до лета следующаго, а теперь прими советъ и крепко держи его въ памяти. Книгъ я тебе въ Москву не посылаю, потому что боюсь, чтобы ты съ ними не разминулся, а посылаю прямо въ Кiевъ, где оне будутъ тебя ожидать. Какъ нарочно, эти книги нашлись у меня, и потому денегъ тебе за нихъ платить не нужно. — — — Но во всемъ этомъ ты можешь обойтиться и безъ моихъ советовъ. Я же тебя умоляю еще разъ беречь свое здоровье; а это сбереженiе здоровья состоитъ въ следующемъ секрете: быть какъ можно более спокойнымъ, стараться беситься и веселиться сколько можно, до упадку, хотя бываетъ и не всегда весело, и помнить мудрое правило, что всё на свете трынъ-трава и.... Въ этихъ немногихъ, но значительныхъ словахъ заключается вся мудрость человеческая. Чортъ возьми! я какъ воображу, что теперь на Кiевскомъ рынке целые рядна вываливаютъ персикъ, абрикосъ, которое все тамъ ни почемъ, что кiево-печерскiе — — уже облизываютъ уста, помышляя о деланiи вина изъ доморощеннаго винограду, и что тополи ушпигуютъ скоро весь Кiевъ, — такъ, право, и ра(з)бираетъ ехать, бросивши всё; но, впрочемъ, хорошо, что ты едешь впередъ. Ты приготовишь тамъ все къ моему прибытiю и прiищешь местечко для покупки, ибо я хочу непременно завестись домкомъ въ Кiеве, что̀, безъ сомненiя, и ты не замедлишь учинить съ своей стороны. Да, прiехавши въ Кiевъ, ты долженъ непременно познакомиться съ эксъ-профессоромъ Белоусовымъ. Онъ живетъ въ собственномъ доме, — на Подоле, кажется. Скажи ему, что я просилъ его тебя полюбить, какъ и меня. Онъ славный малой, и тебе будетъ прiятн сойтись съ нимъ.
"Да послушай: какъ только тебе выберет(ся) время, даже въ дороге, то тотчасъ пиши ко мне, меня все интересуетъ о тебе... самая дорога и проч. и проч....
"Смотри, пожалуста, не забывай писать мне почаще: ты мне делаешься очень дорогъ и, долго не получая отъ тебя письма, я уже скучаю.
"Но да почiетъ надъ тобо(ю) благословенiе Божiе! Я твердо уверенъ, что ты будешь счастливъ. Мне пророчитъ мое сердце."
своего сына более нежными благословенiями, и братъ не предохранялъ бы брата отъ разныхъ непрiятностей съ бо̀льшею заботливостью. Все следующее письмо дышетъ идеально-нежною дружбою.
"Спб. Іюль 1. (1834.)
"Итакъ посылаю тебе книги прямо въ Кiевъ, где, надеюсь, оне тебя уже застанутъ, вместе съ ними и тетрадь песенъ, которыя въ разныя времена списывались. Она замечательна темъ, что содержитъ въ себе самыя обыкновенныя, общеупотребительныя песни, но которыхъ врядь ли кто можетъ пересказать изъ поющихъ: такъ утратились слова ихъ. Я думаю, ты теперь можешь много кое-чего отрыть въ Кiевопечерской Лавре, а для чичерони возьми Белоусова, о которомъ я тебе писалъ. Ты теперь въ такомъ спокойномъ, уютномъ и святомъ месте, что трудъ и размышленiе къ тебе притекутъ сами. Умей только разпорядить хорошо время, — отдавай все прогулке. Моцiонъ тебе необходимъ. — Наше солнце и нашъ воздухъ укрепятъ тебя, только занимайся всегда поутру, и ввечеру, а въ полдень Боже тебя сохрани. Въ полдень лежи на солнце, но голову (держи) въ тени; ввечеру гуляй или иди къ кому нибудь на вечеръ. Домой приходи пораньше и ложись пораньше. Это непременно долженъ соблюсти: если соблюдешь, то лучше поправишься, нежели на Кавказе. Прощай, да пребываетъ съ тобою все хорошее. Опиши все до иголки, какъ ты найдешь Кiевъ, въ какомъ виде представится тебе твое новое житье; все это ты долженъ неукоснительно описать. Я же буду ожидать съ нетерпенiемъ твоего отзыва. Да, Бога ради, будь поравнодушнее ко всему кажущемуся тебе съ перваго взгляда непрiятнымъ; смотри на мiръ такъ, какъ смотритъ на него поэтъ. — —"
которомъ тотъ впервые слышитъ, — исчисляетъ достоинства этого господина, но не упоминаетъ его имени.
"Спб. Іюля 18. (1834.)
"Я получилъ твои экземпляры песенъ и по принадлежности роздалъ кому следовало. Препровождаю къ тебе благодарность получателей.
въ бричку и прочее. — Что-то ты теперь поделываешь въ Кiеве? А къ стати, чтобы не позабыть: къ вамъ, или къ намъ, въ Кiевъ хочетъ ехать одинъ преинтересней(шiй) и прелюбезнейшiй человекъ, который тебе понравится до нельзя, — настоящiй землякъ и человекъ, съ которымъ никогда не будетъ скучно, никогда, сохранившiй все то, что̀ требуется для молодости, не смотря на то, что ему за сорокъ летъ. Онъ хочетъ занять место директора гимназiи, если нельзя въ Кiеве, то въ какой-нибудь другой Кiевскаго же округа. Въ начале онъ служилъ по ученой части, потомъ былъ за границей, потомъ въ таможняхъ, изъездилъ всю Русь, охотникъ страшный до степей и Крыма и, наконецъ, служитъ здесь въ Почтовомъ Департаменте. Извести только, есть ли какое нибудь вакантное место, и въ такомъ случае замолвь словечко отъ себя Б***, не прямо, но косвенно, т. е. вотъ каки(мъ) образомъ: что ты знаешь-де человека, весьма годнаго занять место истинно достойнаго, но что не знаешь-де, согласится ли онъ на это, потому что въ Петербурге имеетъ выгодное место и считаютъ его нужнымъ человекомъ; что прежде онъ хотелъ ехать въ Кiевъ; то по(про)бовать, можетъ быть онъ согласится, темъ более, что тамъ близко его родина. А съ своей стороны ты очень будешь доволенъ имъ. — Познакомился ли ты съ Белоусовымъ, какъ я тебе писалъ въ прежнемъ письме? Онъ находится теперь при графе Л***. Да что̀ ты не прислалъ мне нотъ малороссiйскихъ песенъ? прислалъ одинъ листъ подъ названiемъ "Голоса", а самыхъ-то голосовъ и нетъ! Я съ нетерпенiемъ дожидаюсь ихъ. Каково у васъ лето? какъ ты проводишь его? Да пиши скорее. Что это! я уже около месяца не получаю отъ тебя никакой вести. Это скучно."
Естественно, г. Максимовичь спросилъ у него: какъ же я долженъ назвать твоего protegé, котораго ты предлагаешь такъ расхвалить, если попечитель спроситъ его фамилiю? Въ письме отъ 14 августа того же 1834 года Гоголь сообщаетъ уже имя, отчество и фамилiю человека, "съ которымъ никогда не будетъ скучно, никогда!" Но оно замечательно не въ этомъ отношенiи, какъ читатель и самъ увидитъ.
"Во первыхъ (пишетъ Гоголь) позволь тебе заметить, что ты страшный нюня! все идетъ какъ следуетъ, а онъ еще и киснетъ! Когда я — — плюю на все и говорю, что все на свете трынъ-трава... а признаюсь, грусть хотела было сильно подступить ко мне, но я далъ ей, по выраженiю твоему, такого пи́дплесня, что она задрала ноги. — — — Я решился ожидать благопрiятнейшаго и удобнейшаго времени, хотелъ даже ехать осенью непременно въ Гетманщину, какъ здешнiй попечитель князь К*** предложилъ мне, не хочу ли я занять кафедру всеобщей исторiи въ здешнемъ университете, обещая мне чрезъ три месяца экстраорд. профессора, зане не было ваканцiи. Я, хорошенько разочтя, увиделъ, что мне выбраться въ этомъ году нельзя никакъ изъ Питера: такъ я связался съ нимъ долгами и всеми делами своими, что̀ было единственною причиною неуступчивости моихъ требованiй въ разсужденiи Кiева. Итакъ я решился принять предложенiе остаться на годъ въ здешнемъ университете, получая темъ более правъ къ занятiю въ Кiеве. Притомъ же отъ меня зависитъ прiобресть имя, которое можетъ заставить быть поснисходительнее въ отношенiи ко мне и не почитать меня за несчастнаго просителя, привыкшаго чрезъ длинныя переднiя и лакейскiя пробираться къ месту. Между темъ, поживя здесь, я буду иметь возможность выпутаться изъ своихъ денежныхъ обстоятельствъ. На театръ здешнiй я ставлю пьесу, которая, надеюсь, кое-что принесетъ мне, да еще готовлю изъ-подъ полы другую. Короче, въ эту зиму я столько обделаю, если Богъ поможетъ, делъ, что не буду раскаяваться въ томъ, что остался здесь этотъ годъ. Хотя душа сильно тоскуетъ за Украйной, но нужно покориться, и я покорился безропотно, зная, что съ своей стороны употребилъ все возможныя силы. — — — Какъ бы то ни было, но перебираюсь на следующiй годъ, и если вы не захотите принять къ себе въ Кiевъ, то въ отеческую берлогу, потому что мне доктора велятъ напрямикъ убираться, да призна(юсь), и самому становится чемъ дале нестерпимее петербургскiй воздухъ. Я тебя попрошу, пожалуста, разведывай, есть ли въ Кiеве продающiяся места для дома, если можно, съ садикомъ и, если можно, где-нибудь на горе, чтобы хоть кусочекъ Днепра былъ виденъ изъ него, и если найдется, то уведоми меня; я не замедлю выслать тебе деньги. Хорошо бы, еслибы наши жилища были вместе. Пожалуста напиши мне обстоятельнее о Кiеве. Теперь ты, я думаю, его совершенно разнюхалъ, каковъ онъ, и каковъ имеетъ характеръ людъ, обитающiй въ немъ: офицеры, Поляки, ученый дрязгъ нашъ, перекупки и монахи. Тотъ прiятель нашъ, о которомъ я рекомендовалъ тебе, есть Семенъ Данил. Шаржинскiй: воспитыва(лся) въ здешнемъ Педагогическомъ Институте, где окончилъ курсъ, былъ отправленъ учителемъ въ Феодосiю, после въ другiя места въ южной Россiи, — въ какiя, не помню, а спросить его позабылъ, потомъ служилъ въ таможняхъ, наконецъ нахо(ди)тся у Б*** въ Почтовомъ Департаменте. Въ Нежинъ не изъявляетъ желанiя, зная, что тамъ более трудностей, потому что гимназiя имеетъ особенныя права и постановленiя. — — Спешу къ тебе кончить письмо, зане страхъ некогда: сейчасъ еду въ Царское, где проживу две недели, по истеченiи которыхъ непременно буду писать къ тебе.
"Августа 23 (1834, изъ С. Петербурга.)
"Прiятель нашъ Семенъ Данилов. Шаржинскiй хочетъ или въ Каменецъ-Подольскую, или въ Винницкую гимназiю, и потому я тебе еще разъ пишу объ этомъ. Если эти места не вакантны теперь, то, можетъ быть тебе известно, когда они будутъ вакантны, и въ такомъ случае пожалуста не прозевай. — Пронухай, что̀ есть путняго въ вашей библiотеке, относящегося до нашего края; весьма бы было хорошо, еслибы ты поручилъ кому-нибудь составить имъ маленькой реестрецъ, дабы я могъ все это принять къ надлежащему сведенiю. Я получаю много подвозу изъ нашихъ краевъ. Между ними есть довол(ьно) замечательныхъ вещей. Исторiя моя терпитъ страшную перестройку: въ первой части целая половина совершенно новая. Есть ли что-нибудь на рукахъ у Берлинскаго? ведь онъ старый корпила... Я тружусь какъ лошадь, чувствуя, что это последнiй годъ, но только не надъ — — лекцiями, которыя у насъ до сихъ поръ еще не начинались, но надъ собственно своими вещами. На дняхъ С*** и Г*** перегрызлись, какъ собаки; но, впрочемъ, есть надежда, что сiи достойные люди скоро помирятся. Наши все почти разъехались: Пушкинъ въ деревне, Вяземскiй уехалъ за границу, для поправленiя здоровья своей дочери. Городъ весь застроенъ подмостками для лучшаго усмотренiя Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа. — — Прощай. Пиши, что́ и какъ въ Кiеве."
"Спб. Генваря 22-го, 1835.
"Ну, братъ, я уже не знаю, что́ и думать о тебе. Какъ, ни слуху, ни духу! Да не сочиняешь ли ты какой-нибудь календарь или конскiй лечебникъ? Посылаю тебе сумбуръ, смесь всего, кашу, въ которой есть ли масло — суди самъ. За то ты долженъ непременно описать все, что̀ и какъ, начиная съ университета и до последней кiевской букашки. — Я думаю, что ты пропасть услышалъ новыхъ песенъ. Ты долженъ непременно поделиться со мною и прислать. Да нетъ ли какихъ нибудь эдакихъ старинныхъ преданiй? Эй, не зевай! Время бежитъ, и съ каждымъ годомъ все стирается. А! послушнї, хоть не кстати, но чтобъ не позабыть. Есть некто мой соученикъ, чрезвычайно добрый малый и очень преданный науке. Онъ, имея довольно хорошее состоянiе, решился на странное дело: захотелъ быть учителемъ въ Житомирской гимназiи изъ одной только страсти къ исторiи. Фамилiя его Тарновскiй. Нельзя ли его какъ-нибудь перетащить въ университетъ? Право, мне жаль, если онъ закиснетъ въ Житомире. Онъ былъ после и въ Московскомъ университете и тамъ получилъ канди(да)та. Узнай его покороче. Ты имъ будешь доволенъ. — Ну, весною увидимся; нарочно еду на Кiевъ для одного тебя.
"Что́ тебе сказать о здешнихъ происшествiяхъ? У насъ хорошаго, ей Богу, ничего нетъ. Вышла Пушкина "Исторiя Пугачевскаго Бунта", а больше ни-ни-ни. Печатаются Жуковскаго полныя сочиненiя и выйдутъ все 7 томовъ къ маю месяцу. — Я пишу исторiю среднихъ вековъ, которая, думаю, будетъ состоять томовъ изъ 8, если не изъ 9. Авось либо и на тебя нападетъ охота и благодатный трудъ. А нужно бы, — право, нужно озарить Кiевъ чемъ нибудь хорошимъ. Но...
"Прощай! Да неужели у тебя не выберется минуты времени писнуть хоть две строчки?"
"Тарасе Бульбе" и прочихъ миргородскихъ повестяхъ, которыя занимали его умъ въ это время. Впрочемъ, въ письме отъ 23 августа 1834 года, онъ говоритъ, что "трудится какъ лошадь надъ собственно своими вещами": видно, это-то и были миргородскiя повести. Онъ до техъ поръ строилъ и перестроивалъ свою "Исторiю Малороссiи", пока изъ мертваго хлама летописныхъ сказанiй поднялся живой, буйно-энергическiй образъ Тараса Бульбы. Эта размашистая фигура высказала яснее всевозможныхъ томовъ, какъ Гоголь понималъ старинную жизнь Малороссiи. Напечатавъ "Тараса Бульбу", онъ отложилъ попеченiе объ исторiи своей родины и уже никогда къ ней не возвращался.
не замедлили увенчать чело поэта свежими, вполне заслуженными лаврами, и, подъ влiянiемъ восторженнаго сознанiя своего успеха, онъ, вероятно, делалъ не разъ то, что́ советуетъ въ этомъ письме г. Максимовичу и что́ потомъ, въ каррикатурномъ виде, уступилъ Чичикову. Это — письмо автора "Тараса Бульбы", еще не совсемъ отрешившаго ся отъ своего заунывно-разгульнаго идеала. Уже одно его начало показываетъ, что авторъ только что воротился съ Запорожской Сечи.
"Марта 22 (1835, изъ С. Петербурга.)
"Ой чи живи, чи здорови,
"Вси родычи гарбузовы?
"Благодарю тебя за письмо. Оно меня очень обрадовало, во первыхъ, потому, что не коротко, а во вторыхъ, потому, что я изъ него больше гораздо узналъ о твоемъ образе жизни.
"Миргородъ". Авось-либо онъ тебе придется, по душе. По крайней мере я бы желалъ, чтобы онъ прогналъ хандрическое твое расположенiе духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладеваетъ тобою и въ Кiеве. Ей Богу, мы все страшно отдалились отъ нашихъ первозданныхъ элементовъ. Мы никакъ не привыкнемъ [особенно ты] глядеть на жизнь, какъ на трынъ-траву, какъ всегда гляделъ козакъ. Пробовалъ ли ты когда-нибудь, вставши по утру съ постели, дернуть въ одной рубашке по всей комнате тропака? Послушай, братъ: у насъ на душе столько грустнаго и заунывнаго, что если позволять всему этому выходить наружу, то это чортъ знаетъ что́ такое будетъ. Чемъ сильнее подходитъ къ сердцу старая печаль, темъ шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка добраго вина. Когда душа твоя потребуетъ другой души, чтобы расказать всю свою полугрустную исторiю, заберись въ свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стаканъ, то почувствуешь, какъ оживятся все твои чувства. Это значитъ, что въ это время я, отдаленный отъ тебя 1500 верстами, пью и вспоминаю тебя. И на другой день двигайся и работай и укрепляйся железною силою, потому что ты опять увидишься съ старыми своими друзьями. Впрочемъ, я въ конце весны постараюсь проехать въ Кiевъ, хотя мне, впрочемъ, совсемъ не по дороге. Я думалъ о томъ, кого бы отсюда наметить въ адъюнкты тебе, но решительно нетъ. Изъ заграничныхъ все правоведцы. — — Тарновскiй идетъ по исторiи, и потому не знаю, согласится ли онъ переменить предметъ; а что касается до его качествъ и души, то это такой человекъ, котораго всегда на подхватъ можно взять. Онъ добръ и свежъ чувствами какъ дитя, слегка мечтателенъ, и всегда съ самоотверженiемъ. Онъ думаетъ только о той пользе, которую можно принесть слушателямъ, и детски преданъ этой мысли, до того, что вовсе не заботится о себе, награждаютъ ли его, или нетъ. Для него не существуетъ ни чиновъ, ни повышенiй, ни честолюбiя. Если бы даже онъ не имелъ техъ достоинствъ, которыя имеетъ, то и тогда я бы посоветовалъ тебе взять его за одинъ характеръ; ибо я знаю по опыту, что́ значитъ иметь при университете однимъ больше благороднаго человека. Но прощай; напиши, въ какомъ состоянiи у васъ весна. Жажду, жажду весны! Чувствуешь ли ты свое счастiе? знаешь ли ты его? Ты, свидетель ея рожденiя, впиваешь ее, дышешь ею, — и после этого ты еще смеешь говорить, что не съ кемъ тебе перевести душу... Да дай мне ее одну, одну, и никого больше я не желаю видеть, по крайней мере на все продолженiе ея. — — Но прощай. Желаю тебе больше упиваться ею, а съ нею и спокойствiемъ и ясностью жизни, потому что для прекрасной души нетъ мрака въ жизни."
Казалось бы, теперь между авторомъ "Миргорода" и профессоромъ русской словесности должна была вновь закипеть оживленная переписка; но случилось напротивъ. Гоголь написалъ еще только два письма къ г. Максимовичу (одно черезъ четыре месяца, а другое черезъ четыре съ половиною года), и после, до 1849 года, они не писали ни слова другъ къ другу, хотя до конца жизни оставались въ самыхъ дружескихъ отношенiяхъ.
Вотъ предпоследнее письмо Гоголя къ г. Максимовичу.
"Полтава. Іюль, 20 дня, 1835.
"О тебе я потерялъ совершенно все слухи. Не получая долго писемъ, я думалъ, что ты занятъ; къ тому же на ухо шепнула мне лень моя, что нечего и тебе докучать письмами, и я решился лучше всего этого явиться къ тебе вдругъ въ Кiевъ. Но вышло не такъ: ехавшему вместе со мною нужно было поспешать въ срокъ и никакъ нельзя было делать разъездовъ, и Кiевъ былъ пропущенъ мимо. Теперь я живу въ предковской деревне и черезъ три недели еду опять въ Петербургъ, — къ 13 или къ 14, впрочемъ, буду непременно въ Кiеве, нарочно сделавши 300 верстъ кругу, и проживу два дни съ тобою. И тогда поговоримъ о томъ и о другомъ и о прочемъ. Больше, право, ничего не знаю и не умею сказать тебе, кроме того разве, что я тебя крепко люблю и съ нетерпенiемъ желаю обнять тебя; впрочемъ, ты, верно, это и безъ моихъ объявленiй знаешь. Тупая теперь такая голова сделалась, что мочи нетъ. Языкомъ ворочаешь такъ, что унять нельзя, а возьмешься за перо — находитъ столбнякъ. А что̀, какъ ты? Я думаю, такъ движешься и работаешь, что небу становится жарко. Дай тебе Богъ за то возрастанiя силъ и здоровья. Если будетъ тебе время, то отзовись еще. Письмо твое успеетъ застать меня. Право, соскучилъ безъ тебя. Дай хоть руку твою увидеть."
О последнемъ письме Гоголя къ г. Максимовичу я покаместь умолчу: оно относится къ третьему перiоду жизни поэта и представляетъ его уже совсемъ инымъ человекомъ.... Здесь я прослежу исторiю перваго перiода его литературной деятельности по письмамъ его къ М. П. Погодину. Они не были еще знакомы лично, какъ уже вели между собой дружескую переписку. Отъ 10-го января 1833 года Гоголь писалъ къ г. Погодину:
"Меня изумляетъ ваше молчанiе. Не могу постигнуть причину. Не разлюбили ли вы меня? Но, зная совершенно вашу душу, я отбрасываю съ негодованьемъ такую мысль. По всему мы должны быть соединены тесно другъ съ другомъ. Однородность занятiй — заметьте — и увасъ, и уменя. Главное дело — всеобщая исторiя, а прочее — стороннее. Словомъ, все меня уверяетъ, что мы не должны разлучаться на жизненномъ пути", и проч.
"Какъ! (пишетъ онъ) въ такое непродолжительное время и уже готова драма, огромная драма, между темъ какъ я сижу, какъ дуракъ, при непостижимой лени мыслей! Это ужасно! Но поговоримъ о драме. Я нетерпеливъ прочесть ее, — темъ более, что въ "Петре" вашемъ драматическое искуство несравненно совершеннее, нежели въ "Марфе": и такъ "Борисъ", верно, еще ступенькою сталъ выше "Петра". Если вы хотите непременно вынудить изъ меня примечанiе, то у меня только одно имеется: ради Бога, прибавьте боярамъ несколько глупой физiогномiи. Это необходимо, — такъ даже, чтобы они непременно были смешны. — — Какая смешная спесь во время Петра! — — Одинъ самъ подставлялъ свою бороду, другому насильно брили. Вообразите, что одинъ бранитъ антихристову новизну, а между темъ самъ хочетъ сделать новомодный поклонъ и бьется изъ силъ сковеркать ужимку французо-кафтанника. — — Благословенный вы избрали подвигъ! Вашъ родъ очень хорошъ. Ни у кого столько истины и исторiи въ герое пiесы. "Бориса" я очень жажду прочесть."
ни силъ выполнить свои предначертанiя, темъ более, что его очень часто отвлекали отъ чисто-умственныхъ, строгихъ занятiй роскошныя созданiя фантазiи.
"Журнальца (писалъ онъ), который ведутъ мои ученицы, я не посылаю, потому что они очень обезображены посторонними и чужими прибавленiями, которыя оне присоединяютъ иногда отъ себя изъ дрянныхъ печатныхъ книжонокъ, какiя попадутся имъ въ руки. Притомъ же я только такое подносилъ имъ, что̀ можно понять женскимъ мелкимъ умомъ. Лучше обождите несколько времени; я вамъ пришлю, или привезу чисто свое, которое подготовляю къ печати. Это будетъ всеобщая исторiя и географiя въ трехъ, если не въ двухъ, томахъ, подъ заглавiемъ: "Земля и Люди". Изъ этого гораздо лучше вы узнаете некоторыя мои мысли объ этихъ наукахъ.
"Да (продолжаетъ онъ), я только теперь прочелъ изданнаго вами Беттигера. Это точно одна изъ удобнейшихъ и лучшихъ для насъ исторiя. Некоторыя мысли я нашелъ у ней совершенно сходными съ моими, и потому тотчасъ выбросилъ ихъ у себя. Это несколько глупо съ моей стороны, потому что въ исторiи прiобретенiе делается для пользы всехъ, и владенiе ими законно. Но что̀ делать? проклятое желанiе быть оригинальнымъ! Я нахожу только въ ней тотъ недостатокъ, что во многихъ местахъ не такъ развернуто и охарактеризовано время. Такъ александрiйскiй векъ слишкомъ бледно и быстро промелькнулъ у него. Греки, въ эпоху нацiональнаго образованнаго величiя, у него — звезда не больше другихъ, а не солнце древняго мiра. Римляне, кажется, уже слишкомъ много внутренними и внешними разбоями заняли места противъ другихъ. Но это замечанiя собственно для насъ, а — — для преподаванiя это самая золотая книга."
"Вечера на Хуторе". Ихъ авторъ очень быстро шелъ впередъ.
"Вы спрашиваете объ Вечерахъ Диканскихъ. Чортъ съ ними! я не издаю ихъ. И хотя денежныя прiобретенiя были бы не лишнiя для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никакъ не имею таланта заняться спекулятивными оборотами. Я даже позабылъ, что я творецъ этихъ Вечеровъ, и вы только напомнили мне объ этомъ. Впрочемъ Смирдинъ отпечаталъ полтораста экземпляровъ 1-й части, потому что второй у него не покупали безъ первой. Я и радъ, что не больше. Да обрекутся они неизвестными, покаместь что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдетъ изъ меня! Но я стою въ бездействiи, въ неподвижности. Мелкаго не хочется; великое не выдумывается. — —"
для него препятствiя. Одно было желанiе принести , другое — создать творенiе, великое въ художественномъ смысле. Здесь видно, какъ идея истины и красоты постоянно превышала у него форму и какъ онъ былъ склоненъ уже и тогда оставлять въ пренебреженiи сделанное и разрушать недоконченное, чтобы творить вновь, согласно съ высшими понятiями о пользе и изяществе.
"Журнала девицъ я потому не посылалъ, что приводилъ его въ порядокъ, и его-то, совершенно преобразивши, хотелъ я издать подъ именемъ "Земля и Люди". Но я не знаю, отъ чего на меня напала тоска... корректурный листокъ выпалъ изъ рукъ моихъ, и я остановилъ печатанiе. Какъ-то не такъ теперь работается, не съ темъ вдохновенно-полнымъ наслажденiемъ царапаетъ перо бумагу. Едва начинаю и что-нибудь совершу изъ ист(орiи), уже вижу собственные недостатки. То жалею, что не взялъ шире, огромней объему, то вдругъ зиждется совершенно новая система и рушитъ старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскизъ, что это не нанесетъ пятна мне, что судья у меня одинъ только будетъ, и тотъ одинъ — другъ; но не могу... Чортъ побери, пока, трудъ мой, набросанный на бумаге, до другого, спокойнейшаго времени! Я не знаю, отъ чего я теперь такъ жажду современной славы. Вся глубина души такъ и рвется наружу. Но я до сихъ поръ не написалъ ровно ничего. Я не писалъ тебе: я помешался на комедiи. Она, когда я былъ въ Москве, въ дороге и когда, прiехалъ сюда, не выходила изъ головы моей, но до сихъ поръ я ничего не написалъ. Уже и сюжетъ было на дняхъ началъ составляться, уже и заглавiе написалось на белой, толстой тетради. — — И сколько злости, смеху, соли! но вдругъ остановился. — — А что̀ изъ того, когда пiэса не будетъ играться? Драма живетъ только на сцене. Безъ нея, она какъ будто безъ тела. Какой же мастеръ понесетъ на показъ народу неконченное произведенiе? Мне больше ничего не остается, какъ выдумать сюжетъ самой невинной, которымъ даже квартальный не могъ бы обидеться. Но что̀ комедiя безъ правды и злости? Итакъ за комедiю не могу приняться. Примусь за исторiю — передо мною движется сцена; шумитъ апплодисментъ; рожи высовываются изъ ложъ, изъ райка, изъ креселъ и оскаливаютъ зубы, и — исторiя къ чорту! И вотъ почему я сижу при лени мыслей."
"Крылова нигде не попалъ, чтобы напомнить ему за портретъ. Этотъ блюдолизъ, не смотря на то, что породою слонъ, летаетъ какъ муха по обедамъ. — — Читалъ ли ты Смирдинское "Новоселье"? Книжица ужасная; человека можно уколотить. Для меня она замечательна темъ, что здесь въ первый разъ показались въ печати такiя гадости, что читать мерзко. Прочти Брамбеуса: сколько тутъ — — всего!"
Отъ 8-го мая, 1833. "Пушкинъ ужъ почти кончилъ исторiю Пугачева. Это будетъ единственное у насъ въ этомъ роде сочиненiе. Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! совершенный романъ!"
".... Рука твоя летитъ по бумаге; фельдмаршалъ твой бодрствуетъ надъ ней; подъ ногами у тебя валяется толстый дуракъ, т. е. первый № Смирдинской "Библiотеки". Кстати о "Библiотеке". Это довольно смешная исторiя. С*** очень похожъ на стараго пьяницу и забулдыжника, котораго долго не решался впускать въ кабакъ даже самъ целовальникъ, но который, однакожь, ворвался и бьетъ, очеретя голову, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препаратъ. Сословiе, стоящее выше брамбеусины, негодуетъ на безстыдство и наглость кабачнаго гуляки; сословiе, любящее приличiе, гнушается и читаетъ; начальники отделенiй и директоры департаментовъ читаютъ и надрываютъ бока отъ смеху; офицеры читаютъ и говорятъ: "С**с*, какъ хорошо пишетъ!" помещики покупаютъ и подписываются, и, верно, будутъ читать. Одни мы, грешные, откладываемъ на запасъ для домашняго хозяйства. Смирдина капиталъ ростетъ. Но это еще все ничего. А вотъ что̀ хорошо. С*** уполномочилъ самъ себя властью решить (и) вязать: мараетъ, переделываетъ, отрезываетъ концы и пришиваетъ другiе къ поступающимъ пьесамъ. Натурально, что если все такъ кротки, какъ почтеннейшiй Ф** В***вичъ [котораго лице очень похоже на лорда Байрона, какъ изъяснялся не шутя одинъ лейбъ-гвардiи кирасирскаго полка офицеръ], который объявилъ, что онъ всегда за большую честь для себя почтетъ, если его статьи будутъ исправлены такимъ высокимъ корректоромъ, котораго фантастическiя путешествiя даже лучше его собственныхъ. Но сомнительно, чтобы все были такъ робки, какъ этотъ почтенный мужъ. — — Но вотъ что̀ плохо: что мы все въ дуракахъ. Въ этомъ и спохватились наши тузы литературные, да поздно. Почтенные редакторы зазвонили нашими именами, набрали подписчиковъ, заставили народъ разинуть ротъ и на нашихъ же спинахъ и разъезжаютъ теперь. Они поставили новый краеугольный камень своей власти. Это другая Пчела! И вотъ литература наша безъ голоса! а между темъ наездники эти действуютъ на всю Русь: — — а Русь только середи Руси."
Въ томъ же письме Гоголь говоритъ о своихъ литературныхъ предпрiятiяхъ, которымъ не суждено было осуществиться, къ сожаленiю любителей малороссiйской старины, но къ чести его ума. Онъ убедился, что еще слишкомъ мало разработаны источники для исторiи Малороссiи и что ему придется сочинять, а не писать эту исторiю. Всеобщая же исторiя была не по его здоровью.
"Я весь теперь (говоритъ онъ), погруженъ въ исторiю малароссiйскую и всемiрную. И та, и другая у меня начинаетъ двигаться. Это сообщаетъ мне какой-то спокойный и равнодушный къ житейскому характеръ, а безъ того я бы былъ страхъ сердитъ на все эти обстоятельства. Ухъ, братъ, сколько приходитъ ко мне мыслей теперь! да какихъ крупныхъ, полныхъ, свежихъ! Мне кажется, что сделаю кое-что не-общее во всеобщей исторiи. Малороссiйская Исторiя моя чрезвычайно бешена, да иною впрочемъ и быть ей нельзя. Мне попрекаютъ, что слогъ въ ней уже слишкомъ горитъ, неисторически жгучь и живъ; но что̀ за исторiя, если она скучна!"
статьямъ его.
"Охота тебе заниматься и возиться около Герена, который далее своего немецкаго носа и своей торговли ничего не видитъ. Чудной человекъ: онъ воображаетъ себе, что политика — какой-то осязательный предметъ, господинъ во фраке и башмакахъ и притомъ совершенно абсолютное существо, являющееся мимо художествъ, мимо наукъ, мимо людей, мимо жизни, мимо нравовъ, мимо отличiй вековъ, нестареющее, немолодеющее, ни умное, ни глупое, — чортъ знаетъ что̀ такое! Впрочемъ, если ты займешься Гереномъ съ темъ, чтобъ развить и переделать его посвоему, это другое дело. Я тогда радъ, и мне нетъ дела до того, какое названiе носитъ книга. Пять-шесть мыслей новыхъ уже для меня искупаютъ все. Ну, а известное дело — куда ты сунешь перо свое, то уже, верно, тамъ будетъ новая мысль".
Отъ 14-го декабря. "Объ Герене я говорилъ тебе въ шутку, между нами; но я его при всемъ томъ гораздо более уважаю, нежели многiе, хотя онъ и не имеетъ такъ глубокаго генiя, чтобы стать на ряду съ первоклассными мыслителями, и я бы отъ души радъ былъ, еслибъ намъ подавали побольше Гереновъ. Изъ нихъ можно таскать обеими руками. Съ твоими мыслями я уже давно былъ согласенъ, и если ты думаешь, что я отсекаю народъ отъ человечества, то ты не правъ. Ты не гляди на мои историческiе отрывки: они молоды, они давно писаны; не гляди также на статью о среднихъ векахъ въ д-мъ журнале. Она сказана только такъ, чтобы сказать что-нибудь и только раззадорить несколько въ слушателяхъ потребность узнать то, о чемъ еще нужно разсказать, что̀ оно такое. Я съ каждымъ месяцемъ и съ каждымъ днемъ вижу новое и вижу свои ошибки. Не думай также, чтобы я старался только возбудить чувства и воображенiе. Клянусь, у меня цель высшая! Я, можетъ быть, еще малоопытенъ; я молодъ въ мысляхъ; но я буду когда-нибудь старъ. Отъ чего же я черезъ неделю уже вижу свою ошибку? Отъ чего же передо мною раздвигается природа и человекъ? Знаешь ли ты, что̀ значитъ не встретить сочувствiя, — что̀ значитъ не встретить отзыва? Я читаю одинъ, решительно одинъ въ здешнемъ университете. Никто меня не слушаетъ; ни на одномъ (лице) ни разу не встретилъ я, чтобы поразила его яркая истина. И оттого я решительно бросаю теперь всякую художническую отделку, а темъ более желанiе будить сонныхъ слушателей. Я выражаюсь отрывками и только смотрю въ даль и вижу ее въ той системе, въ какой она явится у меня вылитою черезъ годъ. Хоть бы одно студентское существо понимало меня! — —"
"Вечеровъ на Хуторе" тонъ его семейныхъ писемъ сделался степеннее. Въ нихъ преобладаютъ мелочи практической жизни и только изредка прорываются поэтическiя воспоминанiя детства, или идеи, чисто художественныя. Можетъ быть, это происходило отъ сближенiя съ людьми, которые интересовались имъ исключительно какъ литераторомъ и давали ему много случаевъ наговориться объ изящномъ и высокомъ; а можетъ быть, и самыя обстоятельства ввели его больше въ кругъ семейныхъ заботъ и мелочей. Какъ бы то ни было, но авторъ "Вечеровъ на Хуторе" очень прилежно занимался въ Петербурге составленiемъ узоровъ для ковровъ домашней фабрикацiи и пересылалъ ихъ матери, тщательно осведомлялся обо всемъ, что́ делается въ деревне по предметамъ огородничества, садоводства, земледелiя и ремеслъ, много хлопоталъ по разнымъ хозяйственнымъ сделкамъ въ Опекунскомъ Совете и въ другихъ местахъ и часто уведомлялъ мать объ успехахъ двухъ сестеръ, воспитывавшихся въ Патрiотическомъ институте. Въ письмахъ его упоминается также и о полученiи изъ Малороссiи нацiональныхъ костюмовъ, о сказкахъ, о песняхъ и т. п., высылаемыхъ ему изъ дому. Онъ былъ всё тотъ же нежный, горячо любащiй сынъ. Въ письме отъ 20-го iюня 1833 года, онъ говоритъ ей, въ убежденiе не предаваться излишнимъ заботамъ по хозяйству:
"Зачемъ намъ деньги, когда оне ценою вашего спокойствiя? На эти деньги [если только оне будутъ] мне всё кажется, что мы будемъ глядеть такими глазами, какъ Іуда на серебрянники: за нихъ проданы ваша тишина и, можеть быть, частъ самой жизни, потому что заботы коротаютъ векъ."
"Врядъ ли будетъ что-нибудь у меня въ этомъ, или даже въ следующемъ году. Пошлетъ ли Всемогущiй Богъ мне вдохновенiе — не знаю."
"Отдалите отъ нея девичью, чтобы она никогда туда не заходила. Велите ей быть не отлучно при васъ. Лучше нетъ для девицы воспитанiя, какъ въ глазахъ матери, а особливо такой, какъ вы. Пусть она спитъ въ вашей комнате. Ввечеру нельзя ли вамъ такъ завесть, чтобы все (сидели) за однимъ столомъ: вы, сестра (старшая), Павелъ Осиповичь и она, и каждый занимался бы своимъ? Давайте ей побольше занятiй. Пусть она занимается теми же делами, что и большiе. Давайте ей шить не лоскутки, а нужныя домашнiя вещи. Поручите ей разливать чай. Ради Бога, не пренебрегайте этими мелочами. Знаете ли вы, какъ важны впечатленiя детскихъ летъ? То, что́ въ детстве только хорошая привычка и наклонность, превращается въ зрелыхъ летахъ въ добродетель. Внушите ей правила религiи: это фундаментъ всего. — — Говорите, что Богъ все видитъ, все знаетъ, что́ она ни делаетъ. Говорите ей поболее о будущей жизни; опишите всеми возможными и нравящимися для детей красками те радости и наслажденiя, которыя ожидаютъ праведныхъ, и какiя ужасныя, жестокiя муки ждутъ грешныхъ. Ради Бога, говорите ей почаще объ этомъ при всякомъ ея поступке, худомъ или хорошемъ. Вы увидите, какiя благодетельныя это произведетъ следствiя. Нужно сильно потрясти детскiя чувства, и тогда они надолго сохранятъ все прекрасное. Я испыталъ это на себе. Я очень хорошо помню, какъ меня воспитывали. Детство мое доныне часто представляется мне. Вы употребляли все усилiе воспитать меня какъ можно лучше. — — Я помню, я ничего сильно не чувствовалъ. Я гляделъ на все, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любилъ, выключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я гляделъ безстрастными глазами. Я ходилъ въ церковь потому, что мне приказывази, или носили меня. Я ничего не виделъ, кроме ризъ, попа и — — дьячковъ. Я крестился потому, что виделъ, что все крестятся. Но одинъ разъ — я живо, какъ теперь, помню этотъ случай — я просилъ васъ разсказать мне о Страшномъ Суде, и вы мне, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о техъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродетельную жизнь, и такъ разительно, такъ страшно описали вечныя муки грешниковъ, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность; это заронило и произвело въ последствiи во мне самыя высокiя мысли. — — — Я вижу яснее и лучше могое, нежели другiе. Въ немногiе годы я много узналъ, особливо по этой части. Я изследовалъ человека отъ его колыбели до конца, и отъ этого ничуть не счастливее. У меня болитъ сердце, когда я вижу, какъ заблуждаются люди. Толкуютъ о добродетели, о Боге, а между темъ не делаютъ ничего. Хотелъ бы, кажется, помочь имъ, но редкiе, редкiе изъ нихъ имеютъ светлый природный умъ, чтобы увидеть истинну моихъ словъ".
"Миргорода" и "Ревизора" говоритъ:
"Вы, говоря о моихъ сочиненiяхъ, называете меня генiемъ. Какъ бы это ни было, но это очень странно. Меня, добраго, простого человека, можетъ быть, не совсемъ глупаго, имеющаго здравый смыслъ, и называть генiемъ! Нетъ, маминька, этихъ качествъ мало, чтобы составить его: иначе — у насъ столько генiевъ, что и (не) протолпиться."
"Скажите только просто, что онъ добрый сьнъ, и больше ничего не прибавляйте. — — Это для меня будетъ лучшая похвала."
"Я знаю (продолжаетъ онъ) очень много умныхъ людей, которые вовсе не обращаютъ вниманiя на литературу, и темъ не менее я ихъ уважаю. Литература вовсе не есть следствiе ума, а следствiе чувства, — такимъ самымъ образомъ, какъ и музыка, какъ и живопись. У меня, напримеръ, нетъ уха къ музыке и я не говорю о ней, и меня отъ того никто не презираетъ. Я не знаю ни въ зубъ математики, и надо мною никто не смеется. — — — Въ Петербурге, во всемъ Петербурге, можетъ быть, только человекъ пять и есть, которые истинно и глубоко понiмаютъ искусство, а между темъ въ Петербурге есть множество истинно прекрасныхъ, благородныхъ, образованныхъ людей. Я самъ, преданный и погрязшiй въ этомъ ремесле, я самъ никогда не смею быть такъ дерзокъ, чтобы сказать, что я могу судить и совершенно понимать такое-то произведенiе. Нетъ, можетъ быть, я только десятую долю понимаю."