Кулиш П. А.: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя
Глава I

ЗАПИСКИ О ЖИЗНИ

Николая Васильевича Гоголя.

Перiодъ первый.

Глава I.

Предки Гоголя. — Первыя поэтическiя личности, напечатлевшiяся въ душе его. — Характерическiя черты и литературныя способности его отца. — Первыя влiянiя, которымъ подвергались способности Гоголя. — Отрывки изъ комедiй его отца. — Воспоминанiя его матери.

Въ малороссiйскихъ летописяхъ записано два лица, носившiя имя Гоголя. Первый Гоголь, выдавшiйся изъ толпы своихъ темныхъ однофамильцевъ, былъ Іоаннъ, епископъ пинскiй. Онъ является въ числе провозвестниковъ той унiи, противъ которой воевалъ герой современнаго намъ Гоголя, Тарасъ Бульба. Не известно, состояли ли предки поэта въ какомъ-нибудь родстве съ этимъ епископомъ; только Гоголи существовали съ давнихъ временъ на Украйне. Доказательствомъ тому служитъ, между прочимъ, старинное сотенное село Гоголевъ, бывшее, вероятно, гнездомъ ихъ фамилiи, подобно тому какъ другiя села, названныя по известнымъ въ исторiи именамъ, указываютъ на домашнiй очагъ другихъ старинныхъ родовъ въ Малороссiи. Впрочемъ исторiя молчитъ о Гоголяхъ во все продолженiе ожесточенныхъ войнъ за унiю и только въ эпоху Богдана Хмельницкаго выноситъ изъ темной неизвестности одного Гоголя. То былъ Остапъ Гоголь, полковникъ подольскiй. О немъ говорится въ летописяхъ при описанiи битвы на Дрижиполе (1655); потомъ его имя упоминается, въ исчисленiи отсутствующихъ полковниковъ, подъ "переяславскими статьями"; наконецъ, въ "Летописи Самовидца" онъ является рядомъ съ Петромъ Дорошенкомъ, которому онъ одинъ изъ полковниковъ остался до конца веренъ и после котораго еще несколько времени отстаивалъ подвластную себе часть Украйны. Не больше пяти строкъ посвятилъ летописецъ этому обращику козацкой неугомонности, но и изъ нихъ видно, какого сорта это былъ характеръ. Остапъ Гоголь ездилъ въ Турцiю посломъ отъ Дорошенка, въ то время, когда уже все другiе полковники вооружились противъ этой "вихреватой головы", какъ называли пана Петра Запорожцы, и когда Дорошенко колебался между двумя мыслями: сесть ли ему на бочку пороху и взлететь на воздухъ, или отказаться отъ гетманства. Можетъ быть, только Остапъ Гоголь и поддерживалъ такъ долго его безразсудное упорство, — потому что, оставшись после Дорошенка одинъ на опустеломъ правомъ берегу Днепра, онъ не склонился, какъ другiе, на убежденiя Самойловича, а пошелъ служить, съ горстью преданныхъ себе козаковъ, воинственному Яну Собескому и, разгромивъ съ нимъ подъ Веною Турокъ, принялъ отъ него опасный титулъ гетмана, который не подъ силу прiшло носить самому Дорошеику. Что̀ было съ нимъ потомъ и какая смерть постигла этого, какъ по всему видно, энергическаго человека, летописи молчатъ. Его боевая фигура, можно сказать, только выглянула изъ мрака, сгустившагося надъ украинскою стариною, осветилась на мгновенiе кровавымъ пламенемъ войны и утонула снова въ темноте.

И какому летописцу его времени было дело до Остапа Гоголя, полковнiка отдаленной надднестрянской Украйны и потомъ гетмана небольшой дружины козаковъ, обрывка грозной тучи, вызванной чародеемъ Хмельницкимъ на бой съ громами польскихъ магнатовъ?... Но это имя, выброшенное волнами событiй на широкiй берегъ исторiи, до сихъ поръ отрешенное отъ живыхъ интересовъ нашего ума и чувства, вяжется теперь съ другимъ подобнымъ именемъ, которое отмечено въ летописяхъ мiра более яркой и приветливо сiяющей звездой. Конечно, ни одинъ лучъ въ сiянiи этой звезды не зависитъ отъ зловещаго блеска, озарившаго личность Остапа Гоголя; но любопытно, однакожъ, знать, въ какомъ разряде людей, въ какомъ быту и при какихъ обстоятельствахъ вырабатывалась въ минувшiе века жизненная сила, которой въ наши дни, дивной игрой природы, сообщился таинственный огонь поэзiи. Вотъ почему пишущiй эти строки съ живейшимъ любрпытствомъ прочиталъ сухой дворянскiй протоколъ поэта, по которому родъ его восходитъ ко временамъ воинственнаго Остапа и въ которомъ упоминается еще две старинныя, исторически известныя фамилiи, бывшiя въ близкомъ родстве съ поколенiемъ Гоголей.

Странно, однакожъ, что въ этомъ документе полковникъ Гоголь названъ Андреемъ и получаетъ въ 1674 году привиллегiю на владенiе деревнею Ольховцемъ отъ польскаго Короля Яна Казимiра, который за шесть летъ передъ темъ отрекся отъ престола. Не зная, какъ объяснить такую несообразность, пишущiй эти строки все-таки думаетъ, что это — преданiе о полковнике Остапе, искаженное въ канцелярiяхъ гетманской Малороссiи, ибо до сихъ поръ ни въ одномъ известномъ документе не встретилось не только полковника Андрея Гоголя, но и никакого другого полковника Гоголя, кроме Остапа. Далее въ протоколе говорится, что полковой писарь Афанасiй Гоголь (дедъ нашего поэта), въ доказательство своихъ правъ на дворянство, представилъ документы на именiя, перешедшiя къ нему отъ деда жены его, полковника Танскаго, и тестя, бунчуковаго товарища Семена Лизогуба. Не известно, какъ велики были эти именiя, но въ протоколе говорится, что они находились въ местечкахъ Липлявомъ, Бубнове, Келеберде и деревне Решоткахъ.

Что̀ касается до предковъ Гоголя по женской линiи, то полковникъ переяславскiй Василiй Танскiй происходилъ отъ известной польской фамилiи этого имени и оставилъ Польшу въ то время, когда Петръ Великiй вооружился противъ претендента на польскiй престолъ, Лещинскаго. Онъ усердно служилъ Петру въ шведской войне и занималъ всегда одно изъ самыхъ видныхъ местъ между малороссiйскою старшиною. Прадедъ поэта, Семенъ Лизогубъ, происходилъ отъ генеральнаго обознаго Якова Лизогуба, известнаго тоже въ царствованiе Петра Великаго и его преемниковъ; а его мать, Марья Ивановна, была дочь надворнаго советника Косяровскаго, какъ это видно изъ его метрическаго свидетельства. Такимъ образомъ, Гоголь, по своей родословной, принадлежалъ къ высшему сословiю въ Малороссiи и въ числе своихъ предковъ могъ считать несколько личностей, хорошо памятныхъ исторiи.

— все это должны были бытъ образованнейшiе люди своего времени. Что̀ касается до дедушки поэта, полкового писаря, то уже одно это званiе показываетъ, что онъ могъ получить образованiе въ Кiевской духовной академiи, или по крайней мере въ одной изъ семинарiй, которыя занимали тогда место нынешнихъ гимназiй, и кто знаетъ, не изъ его ли разсказовъ заимствовалъ Гоголь разныя обстоятельства жизни стариннаго бурсака, находимыя нами въ его повести "Вiй"? Если это и не такъ, то можно сказать почти наверное, что съ него онъ рисовалъ своего идиллическаго Афанасiя Ивановича. Въ такомъ случае, припомнимъ несколько строкъ, обрисовывающихъ две личности (Афанасiя Ивановича и его жену), имевшiя, такъ или иначе, влiянiе на образованiе души нашего поэта въ то время, когда она легко поддавалась всякому влiянiю.

"Еслибы я былъ живописецъ и хотелъ изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избралъ другого оригигинала, кроме ихъ. Афанасiю Ивановичу было шестьдесятъ летъ, Пульхерiи Ивановне пятьдесятъ пять. Афанасiй Ивановичъ былъ высокаго роста, ходилъ вседа въ бараньемъ тулупчике, покрытомъ камлотомъ, сиделъ согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы разсказывалъ, или просто слушалъ. Пульхерiя Ивановна была несколько серьёзна, почти никогда не смеялась; но на лице и въ глазахъ ея было написано столько доброты, столько готовности угостить васъ всемъ, что̀ было у нихъ лучшаго, что вы, верно, нашли бы улыбку уже черезъ-чуръ приторною для ея добраго лица. Легкiя морщины на ихъ лицахъ были расположены съ такою прiятностностiю, что художникъ, верно бы, укралъ ихъ. По нимъ можно было, казалось, читать всю жизнь ихъ, ясную, спокойную жизнь, которую вели старыя нацiональныя, простосердечныя и вместе богатыя фамилiи.... Когда-то въ молодости Афанасiй Ивановичъ служилъ въ компанейцахъ, былъ после секундъ-майоромъ; но это было очень уже давно.... Онъ всегда слушалъ съ прiятною улыбкою гостей, прiезжавшихъ къ нему, иногда и самъ говорилъ, но более разспрашивалъ. Онъ не принадлежалъ къ числу техъ стариковъ, которые надоедаютъ вечными похвалами старому времени, или порицанiями новаго; онъ, напротивъ, распрашивая ихъ, показывалъ большое люпопытство и участiе къ обстоятельствамъ вашей собственной жизни, удачамъ и неудачамъ, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики.... Тогда лицо его можно сказать, дышало добротою.... Они наперерывъ старались угостить васъ всемъ, что̀ только производило ихъ хозяйство. Но более всего прiятно мне было то̀, что во всей ихъ услужливости не было никакой приторности. Это радушiе и готовность такъ кротко выражались на ихъ лицахъ, такъ шли къ нимъ, что по неволе соглашался на ихъ просьбы. Оне были следствiе чистой, ясной простоты ихъ добрыхъ, безхитростныхъ душъ."

Сынъ полкового писаря, Василiй Афанасьевичъ Гоголь, отецъ поэта, былъ человекъ весьма замечательный. Онъ обладалъ даромъ разсказывать занимательно о чемъ бы ему ни вздумалось и приправлялъ свои разсказы врожденнымъ малороссiйскимъ комизмомъ. Во время рожденiя Николая Васильевича, онъ имелъ уже чинъ коллежскаго ассессора, что въ провинцiи — и еще въ тогдашней провинцiи — было решительнымъ доказательствомъ, во первыхъ, умственныхъ достоинствъ, а во вторыхъ, бывалости и служебной деятельности. Это уже одно заставляетъ насъ предполагать въ немъ известную степень образованности — теоретической, или практической, все равно; но, кроме того, мы имеемъ еще другое доказательство высшаго умственнаго его развитiя, о чемъ будетъ сказано ниже. Такимъ образомъ занимательность его разсказовъ объясняется не однимъ врожденнымъ даромъ слова: онъ много зналъ, много виделъ и много испыталъ — это не подлежитъ сомненiю. Но какъ бы то ни было, только его небольшое наследственное село Васильевка, или — какъ оно называется изстари — Яновщина, сделалось центромъ общественности всего околотка. Гостепрiимство, умъ и редкiй комизмъ хозяина привлекали туда близкихъ и далекихъ соседей. Тутъ-то бывали настоящiе "вечера на хуторе", которые Николай Васильевичъ, по особенному обстоятельству, поместилъ возле Диканьки; тутъ-то онъ видалъ этихъ неистощимыхъ балагуровъ, этихъ оригиналовъ и деревенскихъ франтовъ, которыхъ изобразилъ потомъ, несколько окаррикатуря, въ своихъ несравненныхъ предисловiяхъ къ повестямъ Рудого Панька.

не только чуешь знакомый складъ речей, слышишь родную интонацiю разговоровъ, но видишь лица собеседниковъ и обоняешь напитанную запахомъ пироговъ со сметаною или благоуханiемъ сотовъ атмосферу, въ которой жили эти прототипы Гоголевой фантазiи.

Вообще въ первыхъ своихъ произведенiяхъ Гоголь нарисовалъ многое, что̀ окружало его въ детстве, почти въ томъ виде, какъ оно представлялось глазамъ его. Тутъ еще не было художестеннаго слiянiя въ одно предметовъ, разбросанныхъ по целому мiру и набранныхъ поэтическою памятью въ разныхъ местахъ и въ разныя времена. Поэтому, его "Вечера на Хуторе" и некоторыя пьесы въ "Миргороде" и въ "Арабескахъ", при всей незрелости своей, имеютъ для насъ теперь особенный интересъ. Тутъ изъ-за картинъ выглядываетъ самъ художникъ, тогда какъ въ позднейшихъ сочиненiяхъ онъ, силою своего таланта, поставилъ изображенныя имъ лица, предметы и событiя вне всякаго сближенiя съ своею домашнею жизнью. Здесь онъ дитя, невольно высказывающееся въ своей наивности; тамъ онъ мужъ, безпристрастно и вследсвiе высшихъ соображенiй выражающiй поэтическiя истины. Малороссiйскiе помещики прежняго времени жили въ деревняхъ своихъ весьма просто: ни въ устройстве домовъ, ни въ одежде не было у нихъ большой заботы о красоте и комфорте. Поющiя двери, глиняные полы и экипажи, дающiе своимъ звяканьемъ знать прикащику о приближенiи господъ, — все это должно было быть такъ и въ действительности Гоголева детства, какъ оно представлено имъ въ жизни старосветскихъ помещиковъ. Это не кто другой, какъ онъ самъ, вбегалъ прозябнувъ въ сени, хлопалъ въ ладоши и слышалъ въ скрипенiи, двери: "батюшки, я зябну!" то онъ вперялъ глаза въ садъ, изъ котораго глядела скозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столе стоялъ горячiй ужинъ и мелькала одинокая свеча въ старинномъ подсвечнике. Покрытая зеленою плесенью крыша и крыльцо, лишенное штукатурки, представлялись его исполненною тихой любви и довольства, лелеяли детское сердце поэта, какъ теплая, светлая осень лелеетъ молодые посевы. И если онъ отъ своего отца и его досужихъ собеседниковъ позаимствовалъ оригинальную, истинно малороссiйскую манеру балагурить, то, безъ сомненiя, охлажденныя старостью речи прототиповъ Афанасiя Ивановича и Пульхерiи Ивановны заронили въ его душу семена серьёзныхъ убежденiй религiи и нравственности, развивавшiяся въ немъ незримо для мiра, наравне съ даромъ овладевать разсеяннымъ умомъ падкаго на смешное читателя. Детскiя письма его покажутъ, какъ рано въ немъ скрывались высокiя стремленiя къ пользе ближняго, оказавшiяся впоследствiи подкладкою его юмористическихъ произведенiй. Но не будемъ забегать впередъ и посмотримъ еще на обстановку детскихъ летъ поэта, поговоримъ о влiянiяхъ, содействовавшихъ складу его ума и предначертавшихъ направленiе, по которому онъ долженъ былъ пойти въ зреломъ возрасте. При его впечатлительности, ничто не оставалось для него постороннимъ, до него некасающимся. Вотъ какъ разсказываетъ самъ онъ о своемъ жадномъ любопытстве, находившемъ пищу во всемъ, что̀ представлялось его взорамъ:

"Прежде, давно, въ лета моей юности, въ лета невозвратно мелькнувшаго моего детства, мне было весело подъезжать въ первый разъ къ незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка, лютопытнаго много открывалъ въ немъ детскiй любопытный взглядъ. Всякое строенiе, все, что̀ носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный домъ, известной архитектуры... круглый ли, правильный куполъ, весь обитый листовымъ железомъ, вознесенный надъ выбеленною какъ снегъ, новою церковью, рынокъ ли, франтъ ли уездный, попавшiйся среди города — ничего не ускользало отъ свежаго, тонкаго вниманья, и, высунувши носъ изъ походной телеги своей, я гляделъ и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики съ гвоздями, съ серой, желтевшей вдали, съ изюмомъ и мыломъ, мелькавшiе изъ дверей овощной лавки вместе съ банками высохшихъ московскихъ конфектъ, гляделъ и на шедшаго въ стороне пехотнаго офицера, занесеннаго Богъ знаетъ изъ какой губернiи на уездную скуку, и на купца, мелькнувшаго въ сибирке на беговыхъ дрожкахъ, и уносился мысленно за ними. Уездный чиновникъ пройди мимо — я уже и задумывался: Куда онъ идетъ? на вечеръ ли къ какому-нибудь своему брату, или прямо къ себе домой, чтобы, посидевши съ полчаса на крыльце, пока не совсемъ еще сгустились сумерки, сесть за раннiй ужинъ, съ матушкой, съ женой, съ сестрой жены и всей семьей, и о чемъ будетъ веденъ разговоръ у нихъ въ то время, когда дворовая девка въ монистахъ, или мальчикъ въ толстой куртке, принесетъ, уже после супа, сальную свечу въ долговечномъ сальномъ подсвечнике. Подъезжая къ деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрелъ на высокую, узкую деревянную колокольню, или широкую, желтую, деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали, скозь древесную зелень, красная крыша и белыя трубы помещичьяго дома, и я ждалъ нетерпеливо, покуда разойдутся по обе стороны заступавшiе его сады, и онъ покажется весь съ своею тогда, увы! вовсе не пошлою наружностью, и по немъ старался я угадать, кто таковъ самъ помещикъ, толстъ ли онъ, и сыновья ли у него, или целыхъ шестеро дочерей съ звонкимъ девическимъ смехомъ, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли оне, и весельчакъ ли онъ самъ, или хмуренъ какъ сентябрь въ последнихъ числахъ, глядитъ въ календарь, да говоритъ про скучную для юности рожь и пшеницу."

Таковъ былъ Гоголъ-ребенокъ. Еслибы судьба бросила его въ мiръ круглымъ сиротою, то, съ этимъ инстинктомъ всматриваться во все его окружающее, съ этимъ даромъ по виденному угадывать невиданное и изъ отдельныхъ, несвязныхъ частицъ строить целое, онъ во всякомъ случае сделался бы, такъ или иначе, художникомъ. Пускай бы онъ родился въ самомъ монотонномъ уголке Россiи, посреди какихъ-нибудь Зырянъ, или Калмыковъ: онъ и тамъ высосалъ бы изъ родной почвы соки для цветовъ воображенiя и плодовъ мыслящаго духа. Но судьба назначила ему увидеть светъ въ стране, по замечанiю Линнея, самой разнообразной естественными произведенiями, и посреди племени, одареннаго всеми видоизмененiями чувствъ, отъ совершеннаго равнодушiя къ житейскимъ выгодамъ и отсутствiя всякой энергiи до неугомонной предпрiимчивости и горячаго пристрастiя къ любимой мечте, — отъ беззаботнаго, лениваго смехотворства до глубочайшихъ, мрачныхъ, или торжественныхъ движенiй сердца, — посреди племени, у котораго песня звенитъ, вся отъ начала до конца, богатыми рифмами — чистый, благородный металлъ поэзiи — и каждымъ почти словомъ питаетъ воображенiе. Небо сiяетъ въ ней месяцемъ и звездами надъ дворомъ "красной дивчи́ны"; роза плыветъ по воде, эмблематически выражая потерю цветущей молодости, отъ яркости нарядовъ красавицы вспыхиваетъ дуброва, черезъ которую она едетъ къ суженому; влюбленная козачка молитъ Бога собрать ея вздохи, какъ цветы, и поставить у изголовья "милаго", чтобъ онъ проснувшись вспомнилъ о ней. А песни матерей и женъ бывшаго воинственнаго сословiя! а мужественныя рапсодiи бандуристовъ, звучащiя крепкою речью, унылыя и вместе торжественныя!... Каково такая поэзiя должна была подействовать на душу будущаго автора "Тараса Бульбы" и живописца украинской природы!

томъ, что̀ записано въ летописяхъ. И точно, следы этого сохранились въ повести о "Пропавшей Грамоте", разсказанной отъ лица балагура-дьячка. Авторъ, набросивъ на себя, по обыкновенiю, покровъ шутливости, говоритъ съ чувствомъ, явно искреннимъ:

"Эхъ старина, старина! что̀ за радость, что̀ за разгулье падетъ на сердце, когда услышишь про то, что̀ давно-давно — и года ему, и месяца нетъ — деялось на свете! А какъ впутается еще какой-нибудь родичъ, дедъ, или прадедъ — ну, тогда и рукой махни. Чтобъ мне поперхнулось за акафистомъ великомученице Варваре, если не чудится, что вотъ-вотъ самъ все это делаешь, какъ-будто залезъ въ прадедовскую душу, или прадедовская душа шалитъ въ тебе!"

— не говорю уже въ "Тарасе Бульбе", но и въ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ — дышутъ именно такимъ чувствомъ, "какъ-будто онъ залезъ въ прадедовскую душу" и виделъ сквозь нее собственными глазами своего предка, Остапа Гоголя. Въ немъ не заметно этого правильнаго, полнаго изученiя старины, на которое опирается родственная ему фантазiя Вальтера Скотта; онъ говоритъ вещи, известныя и мне, и другому, и десятому, но говоритъ ихъ такъ, что въ каждой ихъ фразе веетъ воздухъ не нашего времени и въ складе его речи чуешь присутствiе отдаленной действительности. Видно, что онъ былъ пораженъ въ детстве не событiями старины, о которыхъ случалось ему слышать, а общимъ характеромъ этихъ событiй, и чувство, впечатлевшееся тогда въ его сердце, сообщало потомъ всему, чего онъ ни касался своею кистью, тотъ светъ, въ которомъ его детскому воображенiю представлялась старина.

Такимъ образомъ, обстоятельства детства поэта и первыя впечатленiя, которыя онъ долженъ былъ получить отъ окружающей его природы и людей, благопрiятствовали будущему развитiю его таланта, наделяя его свежими, живыми, цветистыми матерiалами. Довольно было работы для детскаго ума, пока онъ вобралъ въ себя образы и впечатленiя, которые после такъ свежо явились въ его картинахъ "буколической", какъ онъ самъ называетъ, жизни малороссiйскихъ помещиковъ и въ изображенiяхъ того, что̀ онъ виделъ только духовными своими глазами въ детстве. Впоследствiи сцена его наблюденiй и воспрiимчивости расширилась еще более. Въ соседстве села Васильевки, именно въ селе Кибинцахъ, поселился известный Дмитрiй Прокофьевичъ Трощинскiй, генiй своего рода, который изъ беднаго козачьяго мальчика умелъ своими способностями и заслугами возвыситься до степени министра юстицiи. Уставъ на долгомъ пути государственной службы, почтенный старецъ отдыхалъ въ сельскомъ уединенiи посреди близкихъ своихъ домашнихъ и земляковъ. Отецъ Гоголя былъ съ Трощинскимъ въ самыхъ пргательскихъ отношенiяхъ. Такъ и должно было случиться неизбежно. Оригинальный умъ и редкiй даръ слова, какими обладалъ соседъ, были оценены вполне воспитанникомъ высшаго столичнаго круга. Съ своей стороны, Василiй Афанасьевичъ Гоголь не могъ найти ни лучшаго собеседника, какъ бывшiй министръ, ни обширнейшаго и более избраннаго круга слушателей, какъ тотъ, который собирался въ доме государственнаго человека, отдыхавшаго на родине после долгихъ трудовъ. Тотъ и другой открыли въ себе взаимно много родственнаго, много общаго, много одинаково интересующаго.

Въ то время Котляревскiй только что выступилъ на сцену съ своею "Наталкою Полтавкою" и "Москалемъ-Чаривныкомъ", пьесами, до сихъ поръ неисключенными изъ репертуара провинцiальныхъ и столичныхъ театровъ. Комедiи изъ родной сферы, после переводовъ съ французскаго и немецкаго, понравились Малороссiянамъ, и не одинъ богатый помещикъ устроивалъ для нихъ домашнiй театръ. То же сделалъ и Трощинскiй. Собственная ли это его была затея, или отецъ Гоголя придумалъ для своего патрона новую забаву — не знаемъ, только старикъ-Гоголь былъ дирижеромъ такого театра и главнымъ его актеромъ. Этого мало: онъ ставилъ на сцену пьесы собственнаго сочиненiя, на малороссiискомъ языке.

Къ сожаленiю, все это считалось не более, какъ шуткою, и никто не думалъ сберегать игравшiяся на кибинскомъ театре комедiи. Единственные следы этой литературной деятельности мы находимъ въ эпиграфахъ къ "Сорочинской Ярмарке" и къ "Майской Ночи". Между этими эпиграфами есть несколько стиховъ изъ Котляревскаго и Гулака-Артемовскаго, которыхъ имена подъ ними и подписаны. Подъ остальными сказано только; "Изъ малороссiйской комедiи". Сколько мне известна печатная и письменная малороссiйская литература до появленiя "Вечеровъ на Хуторе", эпиграфы эти не принадлежатъ ни одной пьесе. То же самое должно сказать и о двухъ эпиграфахъ къ "Сорочинской Ярмарке", подъ которыми подписано: "Изъ старинной легенды" и "Изъ простонародной сказки". Все ли это отрывки изъ сочиненiй Гоголева отца, я не могу еще сказать. Можетъ быть, Гоголь сочинилъ самъ некоторые изъ нихъ, подобно Вальтеру Скотту, который, затрудняясь иногда подобранiемъ эпиграфовъ къ многочисленнымъ главамъ своихъ романовъ, импровизировалъ несколько стиховъ въ старинномъ, или простонародномъ вкусе и подписывалъ подъ ними: Old song (старинная песня). По крайней мере теперь я могу отчасти оправдать свою прежнюю догадку касательно этого обстоятельства, найдя въ числе упомянутыхъ эпиграфовъ одинъ несомненный отрывокъ изъ комедiи Василiя Гоголя. Этимъ я обязанъ достойной матери нашего поэта, которая часто видала две комедiи своего покойнаго мужа на кибинскомъ театре и помнитъ коечто изъ разговоровъ действующихъ лицъ.

Первая изъ комедiй Гоголева отца называлась двойнымъ титуломъ: "Романъ и Параска, или (другое названiе позабыто)". Въ этой пьесе представлены мужъ и жена, жившiе въ доме Трощинскаго на жалованьи, или на другихъ условiяхъ" и принадлежавшiе, какъ видно, къ "высшему лакейству". Они явились въ комедiи подъ настоящими именами, только въ простомъ крестьянткомъ быту, и хотя разыгривали почти то же, что́ случалось у нихъ въ действительной жизни, но не узнавали себя на сцене. Трощинскiй былъ человекъ Екатерининскаго века и любилъ держать при себе шутовъ; но этотъ Романъ былъ смешонъ только своимъ тупоумiемъ, которому бывшiй министръ юстицiи не могъ достаточно надивиться. Что́ касается до жены Романа, то она была женщина довольно прыткая и умела водить мужа за носъ. Такою она представлена и въ комедiи.

— Здорова була́, ку́мо! А кумъ де?

Параска. — На печи.

Кумъ. — Упъя́ть на печи? Або, може, и не зла́зывъ сёго́дни?

"Ты, ку́мо, у лыха граешъ", однакожъ отдаетъ ей свою добычу.

Когда гость удалился, Параска обращается къ мужу съ увещанiями:

— Ты бъ такы пишо́въ хоть зайця пiймавъ, щобъ мы оскоро́мылысь хоть за́ячыною.

Романъ (громко съ печи). — Чимъ я ёго буду ловыть? У ме́не чортыма́ ни собакы, ни рушны́ци.

. — Кумъ порося́мъ за́йця ло́выть; а наше кова́не такѐ прудкѐ!

Романъ (радостно). — То-то й е! Я дывлюсь, а воно̀ такъ швы́дко поби́гло до коры́та!

Параска— Отъ ба́чишъ! Уставай лышъ та убирайся.

. — Трѐба жъ посни́даты.

Параска. — Ты знаешъ, що у насъ ничо́го нема́. Я зроблю́ хыба́ росо́льцю та накрышу сухаривъ; ты и попоисы́.

воло́ки (оборы), но волоки рвутся у него въ рукахъ, и онъ въ отчаяньи:

Оттепѐръ такъ!

И принимается бранить жинку. Но та говоритъ:

— Возьмы́ вже хочъ поворо̀зку зъ очи́пка.

Потомъ надеваетъ на него серую свитку, шапку, подпоясываетъ и говоритъ:

— Оттепе́ръ зовси́мъ молодець: ти́льки въ коно́пли на опу́дало.

Романъ. — Колы бъ же порося́ поби́гло за мною.

. — Якъ же можно, щобъ порося за чоловикомъ би́гло? Ты ёго положы въ то́рбу, накынь на плѐчи, а якъ побачишъ зайця, то й выпусты.

Выпроводивши его, она говоритъ:

— Де такы вы́дано, щобъ порося́мъ зайця ловылы! А Романъ бидный и поня́въ виры. Іого недовго одурыты. Теперъ же буду выгляда́ты мого мылого дяка, Хому Грыгоровыча. У мене для ёго и варѐныки прыготовлени и курочка спѐчена, въ печи засу́нена.

Дьякъ является съ приветствiями на славянскомъ языке, прибавляя къ каждой фразе , и называя хозяйку сладкоустою Парасковiею Охримовной. Онъ "отпускаетъ", по словамъ почтенной разскащицы, "чудныя фразы", но она ихъ перезабыла.

Параска ставитъ на столъ угощенiе, какъ въ это время раздается за наружною дверью стукъ. Параска смотритъ въ окно и произноситъ то, что̀ напечатано въ эпиграфе къ VI-й главе "Сорочинской Ярмарки":

"Отъ бида, Романъ идѐ! Оттеперъ якъ разъ надсадыть мени́ бѐбехивъ, да и вамъ, па́не Хо́мо, не безъ лы́ха буде."

Романъ (въ изумленьи). — Бачъ!... винъ бигъ навперѐймы!

Потомъ разсказываетъ, по какимъ местамъ онъ искалъ своего поросенка и приводитъ странныя названiя урочищъ, долинъ и косогоровъ. Пьеса оканчивается "очень слешнымъ" открытiемъ спрятаннаго дьяка; но где и какъ онъ былъ найденъ — позабыто.

Итакъ вотъ происхожденiе семинариста въ "Сорочинской Ярмарке", Фомы Григорьевича, героя предисловiй къ "Вечерамъ на Хуторе", дьяка и великолепной Солохи въ "Ночи передъ Рождествомъ".

"Собака-Вивця́". Вотъ ея содержанiе.

Солдатъ, квартируя у мужика, виделъ, какъ тотъ повелъ на ярмарку продавать овцу. Онъ условился съ товарищемъ овладеть ею, и товарищъ явился навстречу мужику.

— Ба, мужичокъ! сказалъ онъ: — Где ты ее нашелъ?

— Кого? отвечаетъ мужикъ: — вивцю́?

— Нетъ, собаку.

— Яку собаку?

— Нашего капитана. Сегодня сбежала у капитана собака, и вотъ она где! Где ты ее взялъ? Вотъ ужъ обрадуется капитанъ!

— Та се, моска́лю, вивця́, говоритъ мужикъ.

— Богъ съ тобою! какая вивца́?

— Та що̀ бо ты кажешъ! А клычъ же: чы пи́де вона до тебе?

— Цуцу! цуцу!

Овца начала рваться отъ хозяина къ солдату.

Мужикъ колеблется. А солдатъ началъ представлять ему такiе доводы, что разуверилъ его окончательно. Мало того: онъ обвинилъ его въ воровстве, и тотъ, чтобъ только отвязаться, отдалъ солдату овцу и еще копу гро́шей.

— Будь ласковъ, служба, просилъ онъ солдата: — не кажы, що вона була у мене. Мабуть, зло́дiй, укравшы iи, укы́нувъ мини́ въ за́городу. Я пиду́ додому та визьму зъ загороды спра́жню вже вивцю, та й поведу на торгъ.

Изъ этого видно, что Гоголь въ самомъ раннемъ возрасте былъ окруженъ литературною и театральною сферою, и такимъ образомъ тогда уже былъ для него намеченъ предстоявшiй ему путь. Онъ, можно сказать, подъ домашнимъ кровомъ получилъ первые уроки декламацiи и сценическихъ прiемовъ, которыми впоследствiи восхищалъ близкихъ своихъ прiятелей. Прiезжая домой на ваканцiи, онъ имелъ не одинъ случай, если не видеть театръ Трощинскаго, то слышать о немъ и позаимствовать кое-что отъ своего отца. Какъ бы то ни было, только въ Нежинской гимназiи мы находимъ его не только писателемъ и журналистомъ, но и отличнымъ актеромъ.

къ поступленiю въ Гимназiю въ Полтаве, на дому у одного учителя гимназiи, вместе съ младшимъ своимъ братомъ Иваномъ. Но когда ихъ взяли домой на каникулы и младшiй братъ умеръ (9-ти летъ отъ роду), Николай Васильевичъ (будучи старше его годомъ) оставался некоторое время дома. Между темъ тогдашнiй черниговскiй губернскiй прокуроръ Бажановъ уведомилъ Гоголева отца объ открытiи въ Нежине Гимназiи Высшихъ Наукъ Князя Безбородко и советовалъ ему поместить сына въ находящiйся при этой гимназiи пансiонъ, что́ и было сделано въмае месяце 1821 года. Гоголь вступилъ своекоштнымъ воспитанникомъ, а черезъ годъ зачисленъ казеннокоштнымъ.

Здесь мы оглянемся назадъ и вспомнимъ еще два обстоятельства, которыхъ бiографъ не долженъ упускать изъ виду при наблюденiи дальнейшихъ психологическихъ явленiй въ жизни Гоголя. Первое — его любовь къ товарищу первыхъ детскихъ игръ, потерянному при самомъ вступленiи въ общество чужихъ людей. Онъ былъ нежно привязанъ къ брату и упоминалъ о немъ съ глубокимъ чувствомъ въ беседахъ съ школьными своими друзьями. Изъ всехъ героевъ своихъ повестей ни о комъ не пiсалъ онъ съ такой любовью, чуждою комическаго покрова, какъ объ Андрiе: можетъ быть его, прекраснаго и въ объятiяхъ смерти, оставилъ онъ намъ памятникомъ братской любви своей и долгихъ сожаленiй.

Второе обстоятельство — исторiя знакомства его отца съ его матерью, сделавшаяся, безъ сомненiя, ему известною въ числе первыхъ узнанныхъ имъ семейныхъ преданiй. Эта исторiя сообщена мне въ трехъчетырехъ строкахъ самою Марьей Ивановной Гоголь и, съ ея позволенiя, я приведу здесь эти строки.... Но, для болыпей ясности, я долженъ начать выписку изъ ея письма немного выше.

"Въ Малороссiи назадъ пятьдесятъ летъ большая трудность была въ воспитанiи детей небогатымъ людямъ, къ числу которыхъ принадлежали и мои родители; а женщинамъ не считали даже нужнымъ доставлять образованiе. Мои родители не были такихъ мыслей. Отецъ мой для того служилъ, чтобъ иметь способъ образовать насъ и много трудился, прежде въ военной службе, которая была тогда очень тяжела, и когда потерялъ здоровье для той службы, то перешолъ въ штатскую, и тогда было началось мое воспитанiе, когда онъ былъ въ Харькове губернскимъ почтмейстеромъ. И когда ему объявили доктора, что онъ лишится отъ излишняго прилежанiя зренiя, то оставилъ службу и переехалъ въ свой маленькой хуторокъ, и окончилось мое воспитанiе, продолжавшееся всего 1 годъ. Потомъ выдали меня 14 летъ за моего добраго мужа, въ 7 верстахъ живущаго отъ моихъ родителей. Ему указала меня Царица Небесная, во сне являясь ему. Онъ меня тогда увидалъ, неимеющую году, и узналъ, когда нечаянно увидалъ меня въ томъ же самомъ возрасте, и следилъ за мной во все возрасты моего детства".

Мне кажется, что эти последнiя слова характеризуютъ сферу первыхъ понятiй и верованiй Гоголя более, нежели все, что̀ было мною до сихъ поръ сказано, и потому советую читателю обратить на ихъ особенное вниманiе.

Раздел сайта: