Елисеев Г. З.: Гоголь (старая орфография)

Въ бумагахъ покойнаго Г. З. Елисеева, предоставленныхъ имъ въ распоряженiе Н. К. Михайловскаго, сохранилась неоконченная статья о Гоголе, которую мы и предлагаемъ вниманiю читателя. Мы думаемъ, что, не смотря на свою оборванность, она представляетъ известный интересъ. Письма Гоголя, на которыхъ она главнымъ образомъ основана, ныне изданы въ гораздо более полномъ виде въ четырехъ томахъ г. Марксомъ подъ редакцiей г. Шенрока. "Русское Богатство" еще къ нимъ вернется. Ред.

22 октября 1833 года, когда Гоголю было 23 года, онъ въ письме къ матери, предлагая ей советы о воспитанiи своей младшей сестры, проситъ более всего "внушить ей правила религiи -- это фундаментъ всего. Говорите ей, что Богъ все видитъ, все знаетъ, что она ни делаетъ. Говорите ей поболее о будущей жизни; опишите ей всеми возможными и нравящимися для детей красками те радости и наслажденiя, которыя ожидаютъ праведныхъ, и какiя ужасныя муки ждутъ грешныхъ. Нужно сильно потрясти детскiя чувства и тогда они на долго сохраняютъ все прекрасное. Я испыталъ это на себе. Я очень хорошо помню какъ меня воспитывали. Детство мое доныне часто представляется мне. Вы употребили все усилiе воспитать меня какъ можно лучше. -- Я помню, я ничего сильно не чувствовалъ. Я на все гляделъ, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любилъ, исключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я гляделъ безстрастными глазами. Я ходилъ въ церковъ потому, что мне приказывали, или носили меня. Я ничего не виделъ кроме ризъ, попа и дьячковъ. Я крестился потому, что виделъ, что все крестятся. Но одинъ разъ -- я живо какъ теперь помню этотъ случай -- я просилъ васъ разсказать мне о страшномъ суде, и вы мне, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о техъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродетельную жизнь, и таеъ разительно, такъ страшно описали вечныя муки грешниковъ, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность; это заронило и произвело впоследствiи во мне самыя великiя мысли. -- Я вижу яснее и лучше многое, чемъ другiе. Въ немногiе годы и много узналъ особенно по этой части. Я изследовалъ человека отъ его колыбели до конца, и отъ этого ничуть не счастливее. У меня болитъ сердце, когда я вижу, какъ заблуждаются люди. Толкуютъ о добродетели, о Боге, а между темъ не делаютъ ничего. Хотелъ бы, кажется, помочь имъ, но редкiе, редкiе изъ нихъ имеютъ светлый природный умъ, чтобы увидеть истину моихъ словъ".

ни въ письмахъ, ни въ сочиненiяхъ. Аксаковъ (С. Т.) говоритъ, что первый толчекъ къ его сильному возбужденiю данъ былъ смертью Пушкина. Смерть Пушкина произвела сильное впечатленiе на Гоголя. Вотъ что по поводу ея писалъ онъ къ Плетневу отъ 16-го марта 1833 годаизъ Рима:

"Что месяцъ, что неделя, то новыя утраты, но никакой вести нельзя было получить хуже изъ Россiи. Все мое наслажденiе, все высшее наслажденiе исчезло вместе съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совета. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что скажетъ онъ, что заметитъ онъ, чему посмеется, чему изречетъ неразрушимое и вечное одобренiе свое,-- вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепетъ невкушаемаго на земле удовольствiя обнималъ мою душу... Боже! нынешнiй трудъ мой, внушенный имъ, его созданiе... Я не въ силахъ продолжать его. Несколько разъ принимался за перо -- и перо падало изъ рукъ моихъ. -- Невыразимая тоска!"

Авторъ "Записокъ о жизни Гоголя", откуда мы заимствуемъ это письмо, замечаетъ: "Гоголь лишился въ Пушкине советника, сильнаго помощника въ исполненiи литературныхъ предпрiятiй. Мы знаемъ изъ "Переписки съ друзьями", что первыя главы "Мертвыхъ душъ" читаны были уже Пушкину, а въ "Авторской исповеди" говорится даже, что сюжетъ "Ревизора", "Мертвыхъ душъ" были даны Гоголю Пушкинымъ. Следовательно, можно предполагать не безъ основанiя, что Пушкинъ много содействовалъ Гоголю въ созданiи если не типовъ, то плана его комедiи и поэмы. Вспомните теперь, какъ скоро были написаны одни за другими такiя созданiя, какъ "Тарасъ Бульба", "Ревизоръ" и первая часть "Мертвыхъ душъ", вместе съ другими менее замечательными пьесами, и посмотрите, что делаетъ Гоголь по смерти Пушкiнна. Пишетъ и жжетъ. У него нетъ ободряющаго авторитета, нетъ равносильнаго генiя, который указалъ бы ему прямой путь поэтической деятельности, словомъ, смерть Пушкина положила въ жизни Гоголя такую же резкую грань, какъ и переездъ изъ Малороссiи въ столицу. При жизни Пушкина, Гоголъ былъ однимъ человекомъ, после его смерти сделался другимъ".

Со всемъ этимъ можно согласиться. Но чтобы со времени смерти Пушкина, Гоголь немедленно сделался боленъ и духомъ и теломъ, какъ говоритъ Аксаковъ, и потомъ уже никогда не выздоравливалъ совершенно, и что смерть Пушкина была одною изъ причинъ всехъ болезненныхъ явленiй его духа, вследствiе которыхъ онъ задавалъ себе неразрешимые вопросы, на которые великiй талантъ его, изнеможенный борьбою съ направленiемъ отшельника, не могъ дать удовлетворительныхъ ответовъ, это ни изъ чего не вадно. Во все время пребыванiя за границею -- съ мая 1836 года по 27 сентября 1839 года, и во время пребыванiя своего съ этого времени въ Москве, вплоть до новаго выезда за границу 18 мая 1840, Гоголь года не былъ ни особенно тяжко боленъ и въ своемъ поведенiи и обращенiи съ другими былъ такимъ же, какъ и всегда, письма его за это время были веселыя и шутливыя,-- однимъ словомъ, ни въ чемъ не видно было сильнаго пробужденiя религiознаго направленiя. Авторъ записокъ приводитъ одинъ только фактъ, где заметно высказалось религiозное чувство Гоголя,-- это приглашенiе Гоголемъ известнаго миссiонера-архимандрита Макарiя на уроки къ своимъ сестрамъ, которыхъ Гоголь взялъ изъ патрiотическаго института, где оне учились, и поместилъ въ Москве. Гоголь пишетъ своему другу и товарищу отъ 29 декабря 1839 года, между прочимъ, что онъ былъ въ Петербурге, взялъ оттуда сестеръ и хочетъ ихъ поселить въ Москве, и продолжаетъ: "къ счастью моему, сюда прiехалъ архимандритъ Макарiй, мужъ известный своей святою жизнью, редкими добродетелями и пламенною ревностiю къ вере. Я просилъ его, и онъ такъ добръ, что, не смотря на неименье времени и кучу делъ, прiезжаетъ къ намъ и поучаетъ сестеръ моихъ великимъ истинамъ христiанскимъ. Я самъ по несколькимъ часамъ останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышалъ я, чтобы пастырь такъ глубоко, съ такимъ убежденiемъ, съ такою мудростью и простотою говорилъ". Но фактъ приглашенiя Гоголемъ къ своимъ сестрамъ на уроки архимандрита Макарiя, какъ и вниманiе къ этимъ урокамъ самого Гоголя, одни не могутъ служить доказательствомъ начавшагося уже въ это время сильнаго религiознаго возбужденiя, когда во всемъ остальномъ онъ оставался, по свидетельству Аксакова, такимъ, какимъ былъ и прежде. Изъ Москвы въ конце октября онъ съ семействомъ Аксакова отправился въ Петербургъ, чтобы взять тамъ двухъ сестеръ своихъ изъ Патрiотическаго института. Въ продолженiе дороги въ Петербургъ онъ былъ очень веселъ и заставлялъ хохотать своихъ спутниковъ. Въ конце декабря съ темъ же семействомъ и двумя своими сестрами онъ возвратился въ Москву. Здесь,-- разсказываетъ Аксаковъ,-- Гоголь началъ читать у насъ "Мертвыя души" и въ разное время прочелъ шесть главъ. Читалъ также отрывки изъ комедiи "Тяжба" и начало итальянской повести "Анунцiата", которая была переделана въ статью "Римъ". Кроме того, въ эту же поездку въ бытность въ Петербурге, Гоголь говорилъ Аксакову, что кроме труда, завещаннаго ему Пушкинымъ, совершенiе котораго онъ считаетъ задачею своей жизни, т. е. "Мертвыхъ Душъ", у него составлена въ голове трагедiя изъ исторiи Запорожья, въ которой все готово, даже до последней нитки въ одежде действующихъ лидъ,-- что это его давнищнее любимое дитя,-- что онъ считаетъ, что эта пьеса будетъ лучшимъ его произведенiемъ и что ему будетъ слишкомъ достаточно двухъ месяцевъ, чтобы переписать ее на бумагу".

что произвело въ немъ, въ его настроенiи, коренной переворотъ. Первое уведомленiе о перенесенной болезни Готоль послалъ П. А. Плетневу отъ 20 октября 1840 г., однако въ этомъ письме ни слова не говорится о томъ, что случилось съ нимъ что-то чудное, и самое письмо не отличается ничемъ отъ прежнихъ писемъ. Гоголь разсказываетъ только о своей болезни, объясняя ее темъ, что онъ, "обрадовавшись своимъ проснувшимся силамъ, почуя просыпающееся вдохновенiе, которое давно уже спало въ немъ, перешелъ черезъ край, и за напряженiе не во время, когда нужно было отдохновенiе, заплатилъ страшно. Не хочу вамъ говорить и разсказывать, продолжаетъ Гоголь, какъ была опасна болезнь моя. Гемороидъ мне бросился на грудь, и нервическое раздраженiе, котораго я въ жизнь никогда не зналъ, произошло во мне такое, что я не могъ ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Уже медики махнули было рукой",-- но Гоголь велелъ положить себя въ дорожную коляску, проездилъ три дня и несколько поправился. "Но,-- продолжаетъ онъ,-- я самъ не знаю, вышелъ ли я еще совершенно изъ опасности. Малейшее какое-нибудь движенiе, незначущее усилiе, и со мною делается не знаю что. Страшно, просто страшно! Я боюсъ. А какъ было хорошо началось дело! Я началъ такую вещь, какой, верно, у меня до сихъ поръ не бывало,-- и теперь изъ подъ самыхъ облаковъ, да въ грязь!"

Письмо къ Аксакову отъ 28-го декабря 1840 года, также съ уведомленiемъ о болезни, но совершенно въ другомъ тоне, нисколько не похожемъ на прежнiя письма Гоголя; въ немъ звучитъ торжественный тонъ высокаго религiознаго настроенiя, а письмо имеетъ целью не столько сообщить сведенiя о перенесенной болезни, сколько передать то чудесное, что совершилось и продолжаетъ совершаться въ Гоголе; письмо это находится по тону и содержанiю въ связи съ следующими двумя письмами къ тому же Аксакову -- письмомъ отъ 5-го марта 1841 года и другимъ письмомъ вследъ за этимъ. Религiозная экзальтацiя Гоголя, выражающаяся въ письме отъ 28-го декабря, идетъ все crescendo въ этихъ письмахъ. Передадимъ здесь ихъ подрядъ.

"Теперь,-- продолжаетъ онъ,-- я пишу вамъ, потому что здоровъ, благодаря чудной силе Бога. Много чуднаго совершилось въ моихъ мысаяхъ и жизни! Вы въ вашемъ письме сказали, что верите въ то, что мы увидимся опять. Какъ угодно будетъ всевышней силе! Можетъ быть, это желанiе, желанiе сердецъ нашихъ, сильное обоюдно, исполнится. По крайней мере, обстоятельства идутъ какъ будто къ тому". Далее Гоголь говоритъ, что, кажется, онъ не получитъ места, о которомъ для него хлопотали. "Другое,-- продолжаетъ онъ,-- обстоятельство, которое можетъ дать надежду на возвратъ мой -- мои занятiя. Я приготовляю теперь къ совершенной очистке первый томъ "Мертвыхъ Душъ". Переменяю, перечищаю, много перерабатываю вовсе и вижу, что печатанiе ихъ не можетъ обойтись безъ моего присутствiя. Между темъ, дальнейшее продолженiе его выясняется въ голове моей чище, величественнее, теперь я вижу, что можетъ быть со временемъ кое-что колоссальное, если только позволятъ слабыя мои силы. По крайней мере, не многiе знаютъ, на какiя сильныя мысли и глубокiя явленiя можетъ навести незначущiй сюжетъ, котораго первыя невинныя, скромныя главы вы уже знаете. Болезнь моя много отняла у меня времени, но теперь я, слава Богу, чувствую даже по временамъ свежесть, мне очень нужную". Далее, сказавъ о пользе для него холоднаго леченiя водою и о пользе дороги, онъ продолжаетъ: "въ моемъ прiезде къ вамъ (т. е. въ Москву), котораго значенiя я даже не понималъ въ начале, заключается много, много для меня. Многое, что казалось мне прежде непрiятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся въ свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, какъ я могъ ихъ когда-либо принимать близко къ сердцу...

"Да, другъ мой, я глубоко счастливъ,-- говорилъ Гоголь въ письме отъ 5-го марта,-- не смотря на мое болезненное состоянiе, которое опять не много увеличилось. Я слышу и знаю дивныя минуты. Созданiе чудное творится и совершается въ душе моей и благодарными слезами не разъ теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушенiе не происходитъ отъ человека; никогда и не выдумать ему такого сюжета. О, если бы еще три года съ такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончанiя труда моего; больше ничего мне не нужно. Теперь мне нужны необходимо дорога и путешествiе, оно одно, какъ я уже говорилъ, возстановитъ меня -- теперь я вашъ: Москва моя родина. Въ начале осени я прижму васъ къ моей русской груди. Все было дивно и мудро расположено внешнею волею -- мой прiездъ въ Москву и мое нынешнее путешествiе въ Римъ, все было благо. Никому ничего не говорите ни о томъ, что я буду къ вамъ, ни о томъ, что я тружусь, словомъ: ничего. Но я чувствую какую-то робость возвращаться одному. Мне тягостно и почти невозможно теперь заняться дорожными мелочами и хлопотами. Мне нужно споеойствiе и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположенiе души; теперь меня нужно беречь и лелеять". Далее Гоголь проситъ, чтобы за нимъ прiехали Щепкинъ, Михаилъ Семеновичъ, и Аксаковъ, Константинъ Сергеевичъ. "Меня,-- продолжаетъ Гоголь,-- теперь нужно лелеять не для меня, нетъ. Они сделаютъ не безполезное дело! Они привезутъ съ собою глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся въ трещинахъ, довольно стара и еле держится, но въ этой вазе теперь заключено сокровище. Стало быть, ее нужно беречь".

"Ревизора", съ приложенiями, которыя онъ только отослалъ къ нему, или, по крайней мере, выпустить его въ светъ до осени. "По крайней мере,-- говоритъ Гоголь,-- такъ говоритъ благоразумiе и опытность. Теперь на одинъ мигъ оторваться мыслью отъ святого труда своего для меня уже беда. -- Трудъ мой великъ, подвигъ мой спасителенъ. Я умеръ теперь для всего мелочнаго".

Едва ли существовалъ когда-нибудь авторъ, который имелъ бы такое колоссально великое мненiе о предпринятой имъ работе, какое высказываетъ Гоголь. Онъ находится въ искренней и несокрушимой уверенности, что разъ предположенная имъ работа осуществится, будетъ осчастливлена вся Россiя. Гоголь и не смотритъ на свою работу, какъ на собственную: "подобное внушенiе не происходитъ отъ человека, никогда не выдумать ему такого сюжета". Эта работа -- вдохновенiе Божiе. Гоголь смотритъ на себя не более, какъ на глиняную вазу, въ которую Богу угодно было ниспослать это вдохновенiе, и которую надобно всячески беречь до того времени, пока она успеетъ передать свету заключающееся въ ней. Какъ дошелъ Гоголь до такого ясноведенiя въ себе божественнаго вдохновенiя, до сознанiя въ себе некоторымъ образомъ посланничества свыше? Какимъ-нибудь виденiемъ, бывшимъ ему, или процессомъ собственныхъ своихъ мыслей? Судя по тому, что въ письме къ Аксакову, отъ 28 декабря, вследъ за известiемъ, что только благодаря чудной силе Бога онъ воскрешенъ отъ болезни, отъ которой не думалъ встать, онъ помещаетъ известiе о томъ, что "много чуднаго совершилось въ моихъ мысляхъ и жизни, да и жизни",-- можно, пожалуй, подумать, что было что-нибудь внешнее въ самой жизни, что дало толчокъ къ новому строю всей жизни. Но Аксаковъ объясняетъ это проще. "Должно поверить, что много чуднаго совершилось съ Гоголемъ,-- говоритъ онъ,-- потому что онъ съ этихъ поръ изменился въ нравственномъ существе своемъ. Это не значитъ, что онъ сделался другимъ человекомъ, чемъ былъ прежде; внутренняя основа все же лежала въ немъ, даже въ самыхъ молодыхъ годахъ; но она скрывалась, такъ сказать, наружностью внешняго человека. Отсюда начинается постоянное стремленiе Гоголя къ улучшенiю въ себе духовнаго человека, преобладанiе религiознаго направленiя, достигшаго впоследствiи, по моему мненiю, такого высокаго настроенiя, которое уже несовместимо съ телеснымъ организмомъ человека. Я не спрашивалъ Гоголя въ подробности, что съ нимъ случилось, частiю изъ деликатности, частiю не желая насиловать его природной скрытности, а частiю потому, что боялся дотрогиваться до такихъ предметовъ и явленiй, о которыхъ одно воспоминанiе могло его разстроить. Слова самого Гоголя въ этомъ письме утверждаютъ меня въ томъ мненiи, что онъ началъ писать "Мертвыя Души", какъ любопытный и забавный анекдотъ,-- что только впоследствiи онъ узналъ, говоря его словами, "на какiя сильныя мысли и глубокiя явленiя можетъ навести не значущiй сюжетъ",-- что впоследствiи мало-помалу составилось это колоссальное созданiе, наполнившееся болезненными явленiями нашей общественной жизни, что впоследствiи онъ почувствовалъ необходимость исхода изъ этого страшнаго сборища человеческихъ уродовъ, необходимость примиренiя". Можно было бы согласиться съ Аксаковымъ, что Гоголь до новаго строя въ своемъ направленiи дошелъ процессомъ собственной своей мысли, хотя и не темъ, который предполагаетъ Аксаковъ. Ни на своего "Ревизора", ни на "Мертвыя души" Гоголь никогда не могъ смотреть, какъ на любопытные и забавные анекдоты, уже потому, что мысли ихъ даны были ему Пушкинымъ; онъ давалъ имъ очень серьезное значенiе и, напротивъ, возмущался теми, которые не хотели видеть сквозь смехъ его творенiй невидимыхъ слезъ; затемъ, онъ никакъ не имелъ намеренiя въ "Мертвыхъ душахъ" представить сборище уродовъ, напротивъ, въ самой основе этого творенiя предполагалась за уродами светлая сторона, которая имелась въ виду съ самого начала и высказывается въ несколькихъ местахъ въ первомъ томе "Мертвыхъ душъ". Стало быть, примиренiе имелось въ виду въ самомъ плане "Мертвыхъ душъ". Но возможенъ былъ другой процессъ собственной мысли, который могъ породить въ Гоголе потребность новаго строя жизни. Темъ более, что есть основанiе предположить, что Гоголь былъ, повидимому, такого убежденiя, что все умственные дары, которые даны человеку отъ природы, онъ разрабатываетъ самъ, посредствомъ труда, и можетъ этимъ только неутомимымъ трудомъ докопаться до всего, что въ немъ есть ценнаго. Вотъ что пишетъ онъ старшей сестре своей Анне, въ письме, писанномъ почти въ это же самое время, въ марте или апреле 1841 года:

"Твои чувства, временами тобою ощущаемыя, довольно верны, милая сестра Анна, что тебе кажется, будто съ темъ, чтобы исполнить порученiе, на насъ возложенное Пославшимъ, безъ чего не можемъ получить ни награды, ни правъ на будущую жизнь. Только на слова твои, что тебе не хочется даже выкладываться, замечу, что это даже не въ твоей воле. И хотелъ бы выложить все изъ дорожнаго своего экипажа, но какъ это сделать, когда и самъ не знаешь, что въ тебе положено и где. Несчастiя, скорби, потрясенья и удары всякаго рода, вотъ что иногда заставляетъ выступить изъ насъ то, что дремлетъ въ душевномъ хранилище нашемъ. На нихъ, какъ на оселке, мы пробуемся, испытываемся, обнаруживаемъ себе самихъ себя и, наконецъ, узнаемъ, что лежитъ въ насъ. Но блаженъ тотъ, кто, не дожидаясь скорбей и испытанiй, исполняетъ просто заповедь, данную Богомъ по изгнанiю изъ рая: въ труде и поте снесть хлебъ свой. Его отъ многаго спасетъ эта заповедь. Его силы укрепляются, его способности развиваются. Деятельность покажетъ ему, что дейстительно лежитъ въ немъ: ибо токмо на деле можетъ узнать человекъ свои действительныя силы. Безъ него и мысли о себе самомъ мечтательны и ошибочны. Воображенiе же такъ любитъ задевать насъ... Что тебе жаль самой себя, это также понятно, какъ и желанiе быть счастливой. Мы все должны хотеть этого. Счастье отъ насъ. Насъ Богъ зоветъ къ счастью ежеминутно, но мы сами счастье отталкиваемъ. Вотъ мой советъ. Молись Ему о томъ, чтобы Онъ далъ тебе советъ. Онъ милосердъ. Онъ сказалъ: "толцыте и отверзется вамъ".

Но спрашиваемъ: путь труда единственный ли путь для открытiя всехъ хранящихся въ душе человека сокровищъ, и всякiй-ли можетъ исключительно этимъ путемъ надеяться обрести все, что въ немъ положено. Повидимому, и при самомъ труде Гоголь для молящихся находитъ не невозможнымъ содействiе и высшей силы. А кроме того, неизвестно, какъ представлялъ себе Гоголь действiя Божества въ нравственномъ порядке мiра; думалъ-ли онъ, что душа человеческая, даже при помощи Божьей, можетъ только разрабатывать въ себе то, что въ ней было уже положено отъ рожденiя, или некоторыя, по крайней мере, избранныя души удостоиваются внешнихъ, не въ нихъ положенныхъ, не изъ нихъ взятыхъ, а прямо отъ Бога исходящихъ божественныхъ откровенiй. Мы думаемъ, что именно последняго взгляда держался Гоголь и былъ твердо уверенъ, что чудное творенiе, предносившееся теперь его уму, было прямое божественное откровенiе. Это онъ прямо говоритъ словами, что "подобныя внушенiя не происходятъ отъ человека, что человекъ никогда не выдумаетъ такого сюжета." Это же самое даетъ онъ понять, называя себя вазой, имеющей цену потому только, что въ нее положено не принадлежащее ей сокровище. Въ письме къ Данилевскому, писанному въ то же почти время (7 августа 1841 г.), онъ изображаетъ себя въ виде посланника Божья, котораго слово властно для всехъ, котораго никто не можетъ не послушаться; упрекая своего друга за то, что онъ до сихъ поръ безцельно таскается по свету, ни къ чему себя не пристроилъ, онъ советуетъ,-- нетъ, не советуетъ, а требуетъ, чтобы онъ немедленно поселился въ своей деревне Семеренькахъ:

"Оглянись вокругъ себя и протри глаза: все лучшее, что ни есть, все вокругъ тебя, какъ оно находится везде вокругъ человека и какъ только одинъ мудрый узнаетъ это, и часто слишкомъ поздно. Неужели до сихъ поръ не видишь ты, во сколько разъ действiя въ Семеренькахъ можетъ быть выше всякой должностной и ничтожно видной жизни со всеми удобствами, блестящими комфортами и проч., и проч. -- даже жизни, невозмутимо праздно протекшей въ пресмыканiяхъ по великолепнымъ парижскимъ кафе! Неужели до сихъ поръ ни разу не пришло тебе въ умъ, что у тебя целая область въ управленiи, что здесь, имея одну только крупицу, ничтожную крупицу, и сколько-нибудь занявшись, можно произвесть много для себя внешняго и еще более для себя внутренняго? И неужели до сихъ поръ страшатъ тебя детски повторяемыя мысли насчетъ мелюзги, ничтожности занятiй, неспособности приспособить, применить, завести что-нибудь хорошее и проч., и проч... все, что повторяется безпрестанно людьми, кидающимися съ жаромъ за хозяйство, за улучшенiями и переменами и при томъ плохо видящими въ чемъ дело? Но слушай: теперь ты долженъ слушать моихъ словъ; вдвойне властно надъ тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушаться моего слова! Оставь на время все, все, что ни шевелитъ иногда въ праздныя минуты мысли, какъ бы ни заманчиво и ни прiятно оно шевелило ихъ. Покорись и займись годъ, одинъ только годъ своей деревней. Не заводи, не совершенствуй, даже не поддерживай, а войди во все -- следуй за мужиками, за приказчикомъ, за работниками, за плутнями, за ходомъ делъ, хотя бы только для того, чтобы увидеть и узнать, что все въ неисправимомъ безпорядке, одинъ годъ! и этотъ годъ будетъ вечно памятенъ въ твоей жизни. Клянусь, съ него начнется заря твоего счастья. Итакъ, безропотно и безпрекословно исполни сiю мою просьбу. Не для себя одного,-- ты сделаешь для меня великую, великую пользу. Не спрашивай, въ чемъ именно заключается эта просьба и польза; тебе не узнать ея, но когда придетъ время, возблагодаришь ты Провиденiе, давшее тебе возможность оказать мне услугу. Ибо первое благо въ жизни есть возможность оказать услугу. И это первая услуга, которую я требую отъ тебя не ради чего-либо: ты самъ знаешь, что я ничего не сделалъ для тебя, но ради любви моей къ тебе, которая много-много можетъ сделать. О, верь словамъ моимъ! Властью высшею облечено отныне мое слово. Все можетъ разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменитъ мое слово. -- Прощай! шлю тебе братскiй поцелуй и молю Бога, да снидетъ вместе съ нимъ на тебя хоть часть той свежести, которой объемлется ныне душа моя, восторжествовавшая надъ болезнями моего хвораго тела. -- Ничего не пишу тебе о римскихъ происшествiяхъ, о которыхъ ты спрашиваешь. Я уже ничего не вижу передъ собою, и во взоре моемъ нетъ животворящей внимательности новичка. Все, что мне нужно было, я забралъ и заключилъ въ себе, въ глубину души моей. Тамъ Римъ, какъ святыня, какъ свидетель чудныхъ явленiй, совершившихся надо мною, пребываетъ веченъ, и какъ путешественникъ, который уложилъ уже все свои вещи въ чемоданъ и усталый, но спокойный, ожидаетъ только у подъезда кареты, понесущей его въ далекiй, верный, желанный путь, такъ я, претерпевъ урочное время своихъ испытанiй, изготовленъ внутреннею и внешнею отъ мiра жизнью, покойно, неторопливо на пути, начертанному свыше, готовъ идти, укрепленный и мыслью, и духомъ".

Въ этомъ письме Гоголь говоритъ со своимъ другомъ, какъ посланный свыше пророкъ. Онъ не только убежденъ въ непреложной ист не того, что говоритъ, но смотритъ на все имъ сказанное, какъ на заповеданное свыше, и подобно древнимъ угрожаетъ неминуемымъ бедствiемъ за неисполненiе его глаголовъ. Такъ не могъ бы говорить человекъ, не удостоверившiйся какимъ-нибудь несомненнымъ, по крайней мере, для него лично, знаменiемъ въ непреложной истине его словъ.

къ одной изъ своихъ ученицъ изъ Москвы, въ бытность свою здесь въ 1844 году въ марте, Гоголь пишетъ о своей болезни: "я былъ боленъ, очень боленъ, и еще боленъ доныне внутренно. Болезнь моя выражается такими страшными припадками, какихъ со мною еще никогда небыло; но страшнее всего мне показалось то состоянiе, которое напомннло мне ужасную болезнь мою въ Вене, а особливо когда я почувствовалъ то подступившее къ сердцу волненiе, которое всякiй образъ, пролетевшiй въ мысляхъ, обращало въ исполина, всякое незначительно-прiятное чувство превращало въ такую страшную радость, какую не въ силахъ вынести природа человека, а всякое сумрачное чувство претворяло въ печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потомъ следовалъ обморокъ, наконецъ, совершенно сомнамбулическое состоянiе". Въ такихъ состоянiяхъ возможны были виденiя, которыя могли быть приняты и перетолкованы Гоголемъ за знаменiя свыше. Но и не допуская никакихъ галлюцинацiй чисто болезненнаго состоянiя, можно, при той сильной религiозности, какую имелъ Гоголь съ детства, предположить, что онъ въ своемъ высшемъ посланичестве убедился иллюзiей своей веры въ непосредственное познанiе воли Божьей, которое, чрезъ молитву, онъ признавалъ возможнымъ для всехъ людей, въ особенности для поэтовъ. Вотъ какъ онъ объясняетъ это въ письме къ Языкову отъ 4-го марта 1843 года:

"Отъ тебя не такъ далеко время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сделать? Нужно послать изъ души нашей къ Нему стремленiе. Чего не поищешь, того не найдешь,-- говоритъ пословица. Стремленiе есть молитва. Молитва не есть словесное дело; она должна быть отъ всехъ силъ души и всеми силами души; безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотенiе Божье? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изследовать себя: какiя способности, данныя намъ отъ рожденiя, выше и благороднее другихъ, теми способностями мы должны работать преимущественно и въ сей работе заключено хотенiе Бога; иначе оне не были-бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденiи ихъ, мы будемъ просить о томъ, что согласно съ Его волею. Стало быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобы молитва эта была отъ всехъ силъ души нашей. Если такое напряженiе, хотя по две минуты въ день, соблюсти въ продолженiе одной или двухъ недель, то увидишь следствiе непременно. Къ концу этого времени въ молитве окажутся прибавленiя. Вотъ какiя произойдутъ чудеса. Въ первый день нетъ еще ни одной мысли въ голове твоей: ты просишь просто вдохновенiя. На другой или на третiй день, ты будешь говорить просто: дай произвести мне въ такою-то силою. Потомъ окажутся въ душе вопросы: какое впечатленiе могутъ произвести задумываемыя творенiя, и къ чему могутъ послужить? И за вопросомъ въ ту же минуту последуютъ ответы, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ ответовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недели увидишь, что уже все составилось, что нужно: предметъ и значенiе его, сила и глубокiй внутреннiй смыслъ, словомъ все, стоитъ только взять въ руки перо и писать. Но повторяю вновь: молитва должна быть отъ всехъ силъ души. Естествоиспытатели скажутъ, что это не мудрено, что постоянное напряженiе можетъ возбудить силы человека, но пусть будетъ по ихнему, пусть это произошло именно отъ того, что одна нерва толкнула другую, какъ оно, впрочемъ, и справедливо, но когда дойдешь, наконецъ, до результата, то увидишь ясно, какъ и въ силу чего это возникло. А известно, что теорiи те только не ложны, которыя возникли изъ опыта. Для меня удивительнее всего то, что те именно люди, которые признаютъ Бога только въ порядке и гармонiи вселенной и отвергаютъ всякiя внезапныя чудеса, хотятъ непременно, чтобы тутъ совершилось чудо, чтобы Богъ вошелъ вдругъ въ нашу душу, какъ въ комнату, отворивши телесною рукою дверь и произнесши слово во все услышанье всемъ."

это добыто Гоголемъ изъ собственнаго опыта, что не какимъ-нибудь откровенiемъ, а именно этимъ совершалось то чудное въ мысляхъ и въ жизни, слезамъ, безпричиннымъ слезамъ, но которыхъ изъяснить не могутъ слова, Гоголь прибавляетъ, что хотя это возможно лишь для людей совершенно праведныхъ, но есть, однако же, такiе избранники, которыхъ Богъ возлюбилъ отъ детства для благихъ, великихъ своихъ намеренiй и посещаетъ невидимо, доказательствомъ чего служитъ внезапно находящiй на нихъ восторгъ и ихнiя слезы. Свидетельство это такого рода, что во всякую минуту жизни надъ нимъ задумаешься. Это самое именно происходило съ Гоголемъ, когда онъ писалъ свои письма отъ 28-го декабря 1840 года и отъ 5-го марта 1841 г. Такъ припомнимъ последнее письмо: "Я глубоко счастливъ не смотря на болезнь... я силенъ и знаю дивныя минуты... Сознанiе чудное творится и совершается въ душе моей и благодарственными слезами не разъ теперь полны глаза мои... здесь явно видна святая воля; подобное внушенiе не происходитъ отъ человека; никогда не выдумать ему такого сюжета".

Итакъ, Гоголь смотрелъ на себя какъ на Божьяго избранника, котораго Богъ возлюбилъ съ детства, чтобы совершить чрезъ него внесенiе истиннаго света въ Россiю, черезъ это чудное созданiе, которое творилось и совершалось въ его душе. Созданiе это было "Мертвыя души". Такъ какъ оно могло осуществиться въ этомъ внушенномъ свыше идеале, въ какомъ предносилось уму Гоголя, только по мере нравственнаго очищенiя своей души и приближенiя ея къ идеалу христiанской чистоты, то Гоголя непрестанно должны были колебать сомненiя прежде всего и более всего на счетъ его нравственной чистоты: такъ ли хорошо очистилъ онъ свою душу, чтобы былъ достоинъ продолжать свою работу; настолько ли онъ ясно понимаетъ божественное внушенiе и настолько ли умело прилагаетъ его къ русскому обществу, какъ это предносится въ находящемся въ душе его идеале?

" Авторской исповеди" Гоголь говоритъ о себе, что съ того времени, какъ онъ сталъ задумыватьей о своемъ будущемъ, а это началось очень рано, въ то время, когда его сверстники думали только объ играхъ,-- мысль о писательстве никогда не приходила, хотя онъ всегда мечталъ, что онъ прiобрететъ известность. Первые опыты сочинительства, которые онъ делалъ въ последнiе годы пребыванiя своего въ школе, были все въ лирическомъ, серьезномъ роде. Ни онъ самъ, ни другiе, не подозревали задатковъ сатирическаго и комическаго таланта, хотя съ раннихъ летъ примечали въ его сужденiяхъ о людяхъ уменье подметить и представить такiя черты, которыя ускользали отъ вниманiя другихъ. Это было не простое передразвиванiе, а способность угадать, что будетъ говорить и делать человекъ въ техъ и другихъ случаяхъ, съ удержанiемъ его характерныхъ особенностей, какъ въ мысляхъ, такъ и въ речахъ; эту способность угадывать образъ и складъ мыслей и речей въ техъ или другихъ положенiяхъ Гоголь до писательства упражнялъ лично для собственнаго развлеченiя. "На меня находили,-- говоритъ онъ,-- припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила можетъ быть отъ моего болезненнаго состоянiя. Чтобы развлечь себя самого, я придумывалъ все смешное, что только могъ выдумать. Выдумывалъ целикомъ смешные лица и характеры, поставляя ихъ мысленно въ самое смешное положенiе, вовсе незаботясь о томъ, зачемъ это, для чего и кому выйдетъ отъ этого какая польза"... Вотъ почему въ первыхъ своихъ произведенiяхъ явился писателемъ веселымъ, который заставлялъ всехъ смеяться также безотчетно и беззаботно, какъ смеялся самъ. "Можетъ быть, съ летами,-- говоритъ онъ,-- прошла бы его тоска и ему не оказалось бы надобности разилекать себя, тогда началось бы и его писательство". Но Пушкинъ заставилъ его взглянуть на эту способность серьезно. "Онъ уже давно склонялъ меня,-- говоритъ Гоголь,-- приняться за большое сочиненiе, но одинъ разъ, когда я прочелъ ему одно небольшое изображенiе небольшой сцены, но которое, однако-жъ, поразило его больше всего прежде мною читаннаго, онъ мне сказалъ: "какъ съ этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живого, съ этой способностью не приняться за большое сочиненiе! Это просто грехъ"! Вследъ за этимъ онъ началъ представлять мне мое слабое сложенiе, мои недуги, которые могутъ прекратить жизнь мою рано, привелъ мне въ примеръ Сервантеса, который хотя и написалъ несколько очень замечательныхъ и хорошихъ повестей, но если бы не принялся за "Донкихота", никогда бы не занялъ того места, которое занимаетъ теперь между писателями, и въ заключенiе всего отдалъ мне собственный сюжетъ, изъ котораго онъ самъ хотелъ сделать что-то въ роде поэмы и котораго онъ бы, по его словамъ, не отдалъ никому другому (мысль "Ревизора" принадлежитъ также ему). На этотъ разъ я и самъ уже задумался серьезно,-- темъ более, что стали приближаться такiе годы, когда самъ собою приходитъ запросъ всякому поступку: зачемъ и для чего делаешь? Я увиделъ, что въ сочиненiяхъ своихъ смеюсь даромъ, напрасно, самъ не зная зачемъ. Если смеяться, такъ ужъ лучше смеяться сильно и надъ темъ, что, действительно, достойно осмеянья всеобщаго. Въ "Ревизоре" я решился собрать въ кучу все дурное въ Россiи, какое я тогда зналъ, все несправедливости, какiя делаются въ техъ местахъ и въ техъ случаяхъ, где больше всего требуется отъ человека справедливости, и за одинъ разъ посмеяться надъ всемъ. Но это, какъ известно, произвело потрясающее действiе. Сквозь смехъ, который никогда еще не появлялся во мне въ такой силе, читатель услышалъ грусть. Я почувствовалъ, что уже смехъ мой не тотъ, какой былъ прежде, что не могу уже быть въ сочиненiяхъ моихъ темъ, чемъ былъ дотоле, и что самая потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вместе съ молодыми моими летами; после "Ревизора" я почувствовалъ более, нежели когда-либо прежде, потребность сочиненiя полнаго, где было бы уже не одно то, надъ чемъ следуетъ смеяться. Пушкинъ находилъ, что сюжетъ "Мертвыхъ душъ" хорошъ для меня темъ, что даетъ полную свободу изъездить съ героемъ всю Россiю и вывести множество самыхъ разнообразныхъ характеровъ". Гоголь принялся за работу, не составивъ предварительнаго плана, въ надежде, что смешной проектъ, которымъ занятъ Чичиковъ, самъ собою наведетъ на множество разнородныхъ лицъ и характеровъ и представитъ множество смешныхъ явленiй, которыя надобно будетъ только перемешивать съ трогательными сценами. Но на первыхъ же порахъ Гоголъ долженъ былъ бросить такую безцельную работу. На каждомъ шагу являлся вопросъ: къ чему это? Отчего, для чего говорить о такихъ-то явленiяхъ? Изображать такой-то характеръ? Вместо любви къ работе, Гоголь почувствовалъ къ ней что-то въ роде отвращенiя: "все у меня,-- говоритъ онъ,-- выходитъ натянуто, насильственно и даже то, надъ чемъ я смеялся, становилось печально". Оказалось, безъ предварительнаго плана писать невозможно. Надобно было создать сначала планъ для "Мертвыхъ душъ". Обдумывая внимательно этотъ предметъ, Гоголь поставилъ, наконецъ, себе задачею изобразить въ "Мертвыхъ душахъ" нравственную природу русскаго, выставить преимущественно те высшiя свойства русской природы, которыя еще не всеми ценятся справедливо, и преимущественно те низшiя, которыя еще недостаточно всеми осмеяны и поражены... "Словомъ, хотелось, чтобы по прочтенiи моего сочиненiя предсталъ какъ бы невольно, весь русскiй человекъ, со всемъ разнообразiемъ богатствъ и даровъ, доставшихся на его долю, преимущественно передъ другими народами, и со всемъ множествомъ техъ недостатковзь, которые находятся въ немъ, также преимущественно передъ всеми другими народами.

"Я думалъ, что лирическая сила, которой у меня былъ запасъ, поможетъ мне изобразить такъ эти достоинства, что къ нимъ возгорится любовью русскiй человекъ, а сила смеха, котораго также у меня былъ большой запасъ, поможетъ мне такъ ярко изобразить недостатки, что ихъ возненавидитъ читатель, если ихъ нашелъ даже въ себе самомъ. Но я почувствовалъ въ то же время, что все это возможно будетъ мне сделать въ томъ только случае, когда узнаю очень хорошо самъ, что, действительно, въ нашей природе есть достоинство и что въ ней, действительно, есть недостатки".

Это заставило Гоголя заняться сначала изследованiемъ человека и души человеческой вообще. "Я оставилъ,-- говоритъ онъ,-- на время все современное; я обратилъ вниманiе на узнанiе техъ вечныхъ законовъ, которыми движется человекъ и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцевъ, наблюдателей за природой человека, отъ исповеди светскаго человека до исповеди анахорета и пустыяника, меня занимали, и на этой дороге не чувствительно, почти самъ не знаю какъ, я пришелъ ко Христу, увидевши, что въ немъ ключъ къ душе человека, и что еще никто изъ душезнателей не восходилъ на ту высоту познанья душевнаго, на которой стоялъ онъ... Я не успокоился до техъ поръ, покуда не разрешились мне некоторые собственные мои вопросы относительно меня самого, и только когда нашелъ удовлетворенiе въ некоторыхъ главныхъ вопросахъ, могъ приступить вновь къ моему сочиненiю, первая часть котораго еще поныне составляетъ загадку, потому что заключаетъ въ себе некоторую часть переходнаго состоянiя моей собственной души, тогда какъ еще не вполне отделилось во мне то, чему следовало отделиться".

"Мертвыхъ душъ", которая имела цель изобразить преимущественно низкiя стороны русской природы, Гоголю писать было легко потому, что самый существенный матерiалъ, необходимый для разработки характеровъ разнообразныхъ персонажей, выведенныхъ въ этой части, доставлялъ онъ самъ, его собственная личность. Отвечая одному изъ своихъ друзей на вопросъ: отчего герои "Мертвыхъ душъ", будучи далеки отъ того, чтобы быть портретами действительныхъ людей, будучи сами по себе свойства совсемъ непривлекательнаго, неизвестно почему близки душе, точно какъ бы въ сочиненiи ихъ участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное? -- Гоголь говоритъ: "герои мои близки душе, потому что они изъ души: все мои последнiя сочиненiя -- исторiя моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, определи себе себя самого, какъ писателя. Обо мне много толковали, разбирая кое-какiя мои стороны, но главнаго существа моего не определили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мне говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, уметь очертить въ такой силе пошлость пошлаго человека, чтобы вся эта мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всемъ. Вотъ главное мое свойство; одному мне принадлежащее и котораго точно нетъ у другихъ писателей.

"Это свойство съ большой силою выступило въ "Мертвыхъ душахъ" и герои въ нихъ вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало ихъ то, что одинъ за другимъ следуютъ у меня герои одинъ пошлее другого, что нетъ ни одного утешительнаго явленiя, что негде даже и прiотдохнуть или перевести духъ бедному читателю, и что по прочтенiи всей моей книги, кажется, какъ бы только вышелъ изъ какого-то душнаго погреба на светъ Божiй. Мне бы скорее простили, если бы я вывелъ картинныхъ изверговъ; но пошлости не простили мне. Русскаго человека испутала его ничтожность более, чемъ все его пороки и недостатки... Итакъ, вотъ въ чемъ мое главное достоинство; но достоинство это не развилось бы въ такой силе, если бы съ нимъ не соединялось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная исторiя. Никто изъ читателей моихъ не зналъ того, что, смеясь надъ моими героями, онъ смеялся надо мною.

"Во мне не было какого-нибудь одного слишкомъ сильнаго порока, который бы выдавался виднее всехъ моихъ прочихе пороковъ, все равно, какъ не было также никакой картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную наружность: но за то, вместо того, во мне заключалось собранiе всехъ возможныхъ гадостей, каждой понемногу, и при томъ въ такомъ множестве, въ какомъ я еще не встречалъ доселе ни въ одномъ человеке. Богъ далъ мне многостороннюю природу. Онъ поселилъ мне также въ душу, уже отъ рожденiя моего, и несколько хорошихъ свойствъ; но лучшее изъ нихъ, за которое не знаю какъ возблагодарить Его, было желанiе быть лучшимъ. ".

Далее Гоголь говоритъ, что откройся ему все дурныя качества, которыя онъ имелъ, вдругъ разомъ, онъ бы повесился, но они стали открываться передъ нимъ постепенно, мало-по-малу, и по мере того, какъ они начали открываться, у него чуднымъ внушенiенъ свыше усиливалось желанiе избавиться отъ нихъ. Наконецъ, ему пришла счастливая мысль передавать ихъ своимъ героямъ. "Съ этихъ поръ,-- говоритъ Гоголь,-- я сталъ наделять своихъ героевъ, вверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью. Вотъ какъ это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовалъ его въ другомъ званiи и на другомъ поприще, старался себе изобразить его въ виде смертельнаго врага, нанесшаго мне самое чувствительное оскорбленiе, преследовалъ его злобою, насмешкою и всемъ, чемъ ни попало. Если бы кто виделъ те чудовища, которыя выходили изъ-подъ пера моего вначале, для меня самого, онъ бы точно содрогнулся. Довольно сказать тебе только, что когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ "Мертвыхъ душъ" въ томъ виде, какъ оне были прежде, то Пушкинъ, который всегда смеялся при моемъ чтенiи (онъ же былъ охотникъ до смеха), началъ понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее и, наконецъ, сделался совершенно мраченъ. Когда же чтенiе кончилось, онъ произнесъ. голосомъ тоски: "Боже! какъ грустна (но, вернее, гнусна) наша Россiя!". Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россiю, не заметилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка. Тутъ-то я увиделъ, что значитъ дело взятое изъ души и душевная правда, и въ какомъ ужасающемъ для человека виде можетъ ему быть представлена тьма и пугающее отсутствiе света. Съ этихъ поръ я сталъ уже думать только о томъ, какъ бы смягчить то тяжолое впечатленiе, которое могли произвести "Мертвыя души". Я увиделъ, что многiя изъ гадостей не стоятъ злобы: лучше показать всю ничтожность ихъ, которая должна быть навеки ихъ уделомъ. При томъ мне хотелось попробовать, что скажетъ вообще русскiй человекъ, если его поподчуешь его же собственною пошлостью. Вследствiе давно уже принятаго плана "Мертвыхъ душъ" для первой части поэмы требовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди ничуть, однако жъ, не портреты съ ничтожныхъ людей; напротивъ, въ нихъ собраны черты съ техъ, которые считаютъ себя лучше другихъ, разумеется, только въ разжалованномъ виде изъ генераловъ въ солдаты. Тутъ, кроме моихъ собственныхъ, есть даже черты моихъ прiятелей, есть и твои. Я тебе это покажу после, когда будетъ тебе нужно; до времени это моя тайна".

"Ихъ въ голове не выдумаешь, пока не станешь самъ хоть сколько-нибудь на нихъ походить; пока не добудешь постоянствомъ и не завоюешь силою въ душу несколько добрыхъ качествъ, мертвечина будетъ все, что ни напишетъ перо твое, и какъ земля отъ неба будетъ далеко отъ правды. Выдумывать кошмаровъ я также не выдумывалъ; кошмары эти давили мою собственную душу: что было въ душе, то изъ нея и вышло".

внушенiи, которое онъ получилъ свыше. Заключенiе письма ясно говоритъ, что Гоголь въ это время не считалъ себя настолько нравственно очищеннымъ, чтобы могъ исполнять работу, которой требуетъ второй томъ "Мертвыхъ душъ". Онъ только начинаетъ или продолжаетъ работу надъ своею душою, согласно тому божественному внушенiю, которое получилъ. Какiя средства и пути предписывались ему этимъ внушенiемъ для своего нравственнаго очищенiя, и вообще для прiобретенiя сведенiй, которыя нужны ему для самой работы надъ вторымъ томомъ, мы можемъ сделать объ этомъ некоторыя соображенiя по его переписке за это время, что и постараемся исполнить впоследствiи, а теперъ будемъ продолжать повествованiе, такъ сказать, о внешнемъ ходе работы.

Въ письме отъ 6-го октября 1843 г. Гоголь пишетъ о ходе своей работы следующее: "Чемъ более торопишь себя, темъ менее подвигается дело. Да и трудно это сделать, когда уже внутри тебя заключился твой неумолимый судья, строго требующiй отчета во всемъ и поворачивающiй всякiй разъ назадъ при необдуманномъ стремленiи впередъ. Теперь мне всякую минуту становится понятней, отчего можетъ умереть съ голоду художникъ, тогда какъ кажется, что онъ можетъ большiя набрать деньги. Я уверенъ, что не одинъ даже изъ близкихъ мне людей говоритъ: "ну, что бы могъ сделать этотъ человекъ, если бы захотелъ! ну, издавай онъ всякiй годъ по такому тому, какъ "Мертвыя души" -- онъ могъ бы себе доставить двадцать тысячъ годового дохода". А того никто не разсмотритъ, что этотъ томъ со всеми его недостатками и грехами непростительными, стоитъ почти пятилетней работы; стало быть, можетъ назваться вполне выработаннымъ потомъ и кровью. Я знаю, что после буду творить полней и даже быстрее; но до этого еще не скоро мне достигнуть. Сочиненiя мои такъ связаны тесно съ духовнымъ образованiемъ меня самого, и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитанiе душевное, глубокое воспитанiе, что нельзя и надеяться на скорое появленiе моихъ сочиненiй. Признайтесь: не показался-ли я вамъ страннымъ въ наше последнее свиданiе, не откровеннымъ и не общительнымъ, словомъ: страннымъ? Не могъ я вамъ показаться иначе, какъ такимъ. Захлопотанный собою, занятый мыслiю объ одномъ себе, о моемъ внутреннемъ хозяйстве, объ управленiи моими непокорными слугами, находящимися во мне, надъ которыми следовало вознестись -- иначе какъ разъ очутишься въ ихъ власти -- занятый всемъ этимъ, я не могъ быть откровеннымъ и светлымъ; это принадлежность безмятежной души. А моей душе еще далеко до этого. Не потому я молчу теперь, что не хотелъ бы говорить, но потому молчу, что не умею говорить и не нашелъ бы словъ даже, какъ разсказать то, что захотелъ бы разсказать. Но я заговорился, кажется... Впрочемъ, это слово изъ моей душевной исповеди. А душевная исповедь должна быть доступна всегда сердцу близкаго намъ друга".

Чемъ далее идетъ время, темъ съ большимъ усердiемъ работаетъ Гоголь надъ своимъ христiанскимъ воспитанiемъ. Въ 1845 году одной близкой къ нему даме онъ пишетъ:

"О себе самомъ относительно моего душевнаго внутренняго состоянiя не говорилъ я ни съ кемъ. Никто изъ нихъ (литературныхъ друзей) меня не зналъ. По моимъ литературнымъ разговорамъ всякiй былъ уверенъ, что меня занимаетъ только литература и что все прочее ровно не существуетъ для меня на свете. Съ техъ поръ, какъ я оставилъ Россiю, произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего, и я увиделъ ясно, что безъ устремленiя души моей къ ея лучшему совершенству, не въ силахъ я былъ двинуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и въ пользу моимъ собратьямъ; а безъ этого воспитанiя душевнаго, всякiй трудъ мой будетъ временно блестящiй, но суетенъ въ существе своемъ. Какъ Богъ довелъ меня до этого, какъ воспитывалась незримо для всехъ душа моя, это известно вполне Богу, объ этомъ не разскажешь; для этого потребовались бы томы, а эти томы все бы не сказали всего. Скажу только, что милосердiе Божiе помогло мне въ стремленiи моемъ и что теперь, какимъ я ни есть, хотя вижу ясно неизмеримую бездну, отделяющую меня отъ совершенства, но вместе вижу, что я далеко отъ того, какимъ былъ прежде" (28).

Въ другомъ письме, писанномъ немного ранее этого, именно 3-го ноября 1844 года, онъ такъ объясняетъ свое отношенiе къ писательству:

"Какъ умный человекъ, онъ (Самаринъ) правъ темъ, что взглянулъ на меня со стороны артиста, но онъ пропустилъ не безделицу: онъ пропустилъ ту высшую любовь, которая гораздо выше всякихъ артистовъ и талантовъ, и можетъ быть равно доступна какъ умнейшему, такъ и простейшему человеку. Онъ не можетъ также знать того, что я давно уже гляжу на человека не какъ артистъ, но милосердiе Бога помогло мне глядеть на него иначе: я гляжу на него, какъ на брата и это чувство въ несколько разъ небеснее и лучше. Ремесло артиста мне пригодилось теперь только въ помощь; имъ мне только доведется доказать на деле мою любовь, о чемъ молю Бога безпрестанно и о чемъ прошу васъ также помолиться".

Съ своей новой точки зренiя христiанина, Гоголь хотя и не отрицалъ прежнихъ своихъ произведенiй, но и не давалъ имъ особенной цены, въ особенности не признавалъ ихъ значенiя въ деле развитiя его душевнаго состоянiя. Въ ответъ на письмо своей прiятельницы А. О. Смирновой, которая писала ему, что у нихъ долго шли разсужденiя и споры о томъ, какая у него душа, хохлацкая или русская, онъ пишетъ отъ 24-го декабря 1844 года: "Я самъ не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никакъ бы не далъ преимущества ни малороссiанину передъ русскимъ, ни русскому передъ малороссiаниномъ. Обе природы слишкомъ щедро одарены Богомъ, и какъ нарочно, каждая изъ нихъ порознь заключаетъ въ себе то, чего нетъ въ другой. Ясный знакъ, что оне должны наполнить одна другую. Для этого самыя исторiи ихъ прошедшаго быта даны имъ не похожiя одна на другую, дабы порознь воспитались различныя силы ихъ характеровъ, чтобы потомъ, слiявшись воедино, составить собою нечто совершеннейшее въ человечестве. На сочиненiяхъ же моихъ не основывайтесь и не выводите оттуда никакихъ заключенiй о мне самомъ. Оне все писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются пока незаслуженными похвалами и даже не совсемъ заслуженными порицанiями, и въ нихъ виденъ покаместъ писатель, еще не утвердившiйся ни на чемъ твердомъ. Въ нихъ точно есть кое-где хвостики душевнаго моего состоянiя тогдашняго, но безъ моего собственнаго признанiя ихъ никто и не заметитъ, и не увидитъ"

въ Россiю, онъ пишетъ: "прiездъ мой мне былъ бы не въ радость. Одинъ упрекъ только себе виделъ бы я во всемъ, какъ человекъ, посланный за деломъ и возвратившiйся съ пустыми руками,-- которому стыдно даже и заговорить, стыдно лицо показать".

Въ новомъ письме тому же лицу черезъ два месяца отъ 25-го iюня 1845 г. мы видимъ Гоголя въ полномъ разочарованiи, недовольнымъ собою, всеми своими сочиненiями и въ особенности "Мертыыми душами":

"Вы коснулись "Мертвыхъ душъ" и просите меня не сердиться за правду, говоря, что исполнились сожаленiемъ къ тому, надъ чемъ прежде смеялись. Другъ мой, я не люблю моихъ сочиненiй, доселе бывшихъ и напечатанныхъ "Мертвыхъ душъ"; но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за нихъ автора, принимая за каррикатуру, за насмещку надъ губернiями, также какъ прежде были несправедливы, хваливши. Вовсе не губернiи, и не несколько уродливыхъ помещиковъ, и не то, что имъ приписываютъ, есть предметъ "Мертвыхъ Душъ". Это покаместъ еще тайна, которая должна была вдругъ, къ изумленiю всехъ (ибо ни одна душа изъ читателей не догадалась), раскрыться въ последующихъ томахъ, если бы Богу было угодно продлить мою жизнь и благословить мой трудъ. Повторяю вамъ вновь, что это тайна, и ключъ отъ нея покаместъ въ душе у одного только автора. Многое, многое даже изъ того, что, повлдимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе въ другомъ слысле. Была у меня точно гордость, но не моимъ будущимъ шевелилась въ груди,-- темъ, что представлялось мне впереди. Счастливымъ открытiемъ,-- которымъ угодно было вследствiе Божiей милости озарить мою душу,-- открытiемъ, что можно быть далеко лучше того, чемъ есть человекъ, что есть средства и для любви... Но не кстати я заговорилъ о томъ, чего еще нетъ. Поверьте, что я хорошо знаю, что я слишкомъ дрянь, и всегда чувствовалъ более или менее, что въ настоящемъ состоянiи моемъ я дрянь и все дрянь, что ни делается мною, кроме того, что Богу угодно было внушить мне сделать, да и то, сделано было мною далеко не такъ, какъ следуетъ".

Весь 1845 г. Гоголь болелъ. Леченiе холодною водою немного поправило его, но на болезнь онъ продолжалъ жаловаться и въ начале 1846 года. Въ письме Плетневу, отъ 18-го ноября 1845 г. онъ пишетъ:

"Посылаю тебе свидетельство о моемъ существованiи на свете. Существованiе мое точно было въ продолженiе некотораго времени въ сомнительномъ состоянiи. Я едва было не откланялся; но Богъ милостивъ: я вновь почти оправился, хотя осталась слабость и какая-то странная зябкость, какой я не чувствовалъ доселе... скажу тебе только, что много, много въ это трудное время совершилось въ глубине души моей, и да будетъ благословенна во веки воля пославшаго мне скорби и все то, что мы обыкновенно прiемлемъ за непрiятности и несчастья. Безъ нихъ не воспиталась бы душа моя, какъ следуетъ для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, какъ сама жизнь, прекрасно и верно, какъ сама правда".

Въ другомъ письме, отъ 12-го февраля 1846 г. къ тому же Плетневу, онъ пишетъ: "Тяжки и тяжки мне были последнiя времена, и весь минувшiй годъ былъ такъ тяжелъ, что я дивлюсь, какъ вынесъ его. Болезненное состоянiе до такой степени (въ конце прошедшаго и даже въ начале нынешняго) было невыносима, что повеситься или утопиться казалось какъ бы похожимъ на какое-то лекарство и облегченiе. А между темъ, Богъ такъ былъ милостивъ ко мне въ это время, какъ никогда дотоле. Какъ ни страдало мое тело, какъ ни тяжка была болезнь телесная, душа моя была здорова; даже хандра, которая приходила прежде въ минуты более сносныя, не посмела ко мне приближаться. И те душевныя страданiя, которыхъ я доселе испытывалъ много и много, замолкнули вовсе, и среди страданiй телесныхъ выработались въ моемъ уме...(?) такъ что во время дороги и предстоящаго путешествiя я примусь съ божьимъ благословенiемъ писать, потому что духъ мой становится въ такое время свежимъ и расположеннымъ къ делу. О, какъ премудръ въ Своихъ делахъ Управляющiй нами! Когда я разскажу тебе потомъ всю чудную судьбу мою и внутреннюю жизнь мою (когда мы встретимся у родного очага) и всю открою тебе душу, все ты поймешь тогда до единаго во мне движенiя и не будешь изумляться ничему тому, что теперь такъ тебя останавливаетъ и изумляетъ во мне... Скажу тебе, что не дела литературы и не слава занимали меня въ то время, какъ ты думалъ, что она только и составляетъ жизнь мою. Ты принялъ платье за то тело, которое должно было облекать платье. Душа и дело душевное меня занимало и трудную задачу нужно было разрешитъ, передъ пользою которой ничтожны были те пользы, которыя ты мне поставилъ на видъ. Богу угодно было послать мне страданiя телесныя и душевныя и всякiя горькiя и трудныя минуты, и всякiя недоразуменiя техъ людей, которыхъ любила душа моя, а все на то, чтобы разрешилась во мне та трудная задача, которая безъ того не разрешилась бы во веки. Вотъ все, что могу тебе сказать впередъ: остальное все договоритъ тебе мое творенiе, если угодно будетъ святой воле ускорить его".

"Мертвыхъ душъ". Принято обыкновенно думать, что Гоголь совершилъ это въ ненормальномъ состоянiи своихъ умственныхъ способностей, что онъ находился въ это время въ такомъ же мрачномъ настроенiи, въ какомъ былъ и въ свои предсмертные часы, когда "Мертвыя души" подверглись такому же ауто-да-фе во второй разъ. Но и при вторичномъ сожженiи "Мертвыхъ душъ" предшествовавшее ему мрачное состоянiе, если и было действительное, то было непродолжительное: въ три часа ночи Гоголь сжегъ "Мертвыя души", а на другой день онъ съ раскаянiемъ объявилъ объ этомъ графу Т -- ву, жалелъ, что у него не взяли бумагъ, когда онъ отдавалъ ихъ на храненiе тому же графу Т -- ву, и приписывалъ сожженiе ихъ влiянiю злого духа и съ того именно времени впалъ въ мрачное унынiе, въ которомъ находился до самой смерти. Въ 1845 году мы не видимъ ничего подобнаго. Онъ былъ очень боленъ и переносилъ сильныя телесныя страданiя.

Леченiе холодною водою, хотя не уничтожило болезни, но значительно ослабило ее, и Гоголь хотя и жалуется на свои страданiя, но вместе съ темъ говоритъ, что какой-нибудь боли душевной, душевнаго угнетенiя не чувствуетъ никакого, что даже обычная прежде хандра къ нему не прикасалась. Итакъ, не мрачное настроенiе духа, вследствiе болей физическихъ, было причиною перваго сожженiя "Мертвыхъ дупгь". Судя по тому, что онъ пишетъ Плетневу, обещая ему разсказать подробно судьбу свою и внутреннюю жизнь, изъ чего Плетневъ пойметъ все движенiя и не будетъ ничему удивляться, надобно полагать, что съ Гоголемъ произошло то же самое, что въ декабре 1840 года, когда посетило его, какъ онъ объяснялъ въ письме къ Аксакову, божественное озаренiе. При постоянномъ стремленiи къ нравственному усовершенствованiю, при непрерывной работе надъ собою въ этомъ направленiи, работе, соединенной всегда съ молитвою, Гоголю могло представляться въ виде озаренiя свыше, что написанное не соответствуетъ поставленной задаче "Мертвыхъ душъ", служить "душе и душевному делу" читателей, что тутъ для этой цели не сделано того-то, опущено то-то. И вотъ, следуя этому представленiю, принятому за внушенiе свыше, онъ сжигаетъ написанное. И это действiе не только не повергаетъ его въ унынiе, а приводитъ, какъ сейчасъ увидимъ, въ восторгъ. Когда весть о сожженiи второго тома дошла до Россiи, то, вероятно, многiе обратились къ Гоголю съ вопросами: какъ, зачемъ, почему -- совершилось такое чудовищное для нихъ, почитателей Гоголя, дело? -- вотъ какъ отвечаетъ онъ одному изъ такихъ вопрошателей, въ 1846 году, въ своей "Переписке съ друзьями".

"Зачемъ сжегъ второй томъ "Мертвыхъ душъ", что такъ было нужно. Не живетъ аще не умреть, где было много такого, что составляло мои лучшiя помышленiя и занимало мою душу. Но все было сожжено, и при томъ въ ту минуту, когда, видя передъ собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хотя что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что далъ мне силу это сделать. Какъ только пламя унесло последнiе листы моей книги, ея содержанiе вдругъ воскресло въ очищенномъ и светломъ виде, подобно фениксу изъ костра, и я вдругъ увиделъ, въ какомъ еще безпорядке было то, что я считалъ уже порядочнымъ и стройнымъ. Появленiе второго тома въ такомъ виде, въ какомъ онъ былъ, произвело бы скорее вредъ, нежели пользу. Нужно принимать въ соображенiе не наслажденiе какихъ-нибудь любителей искусствъ и литературы, но всехъ читателей, для которыхъ писались "Мертвыя души". Вывести несколько прекрасныхъ характеровъ, обнаруживающихъ высокое благородство нашей породы, ни къ чему не поведетъ. Оно возбудитъ только пустую гордость, хвастовство. Многiе у насъ уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не въ меру русскими доблестями и думаютъ вовсе не о томъ, чтобы ихъ углубить и воспитать въ себе, но чтобы выставить ихъ на показъ и сказать Европе: "Смотрите, немцы! мы лучше васъ"! Это хвастовство губитель всего!.. Нетъ, бываетъ время, когда нельзя бываетъ устремить общество или даже все поколенiе къ прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бываетъ время, что даже вовсе не следуетъ говорить о высокомъ и прекрасномъ, не показавши тутъ же ясно, какъ день, путей и дорогъ къ нему для всякаго. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во второмъ томе "Мертвыхъ душъ", а оно должно было быть едвали не главное; а потому онъ и сожженъ. Не судите обо мне и не выводите своихъ заключенiй: вы ошибетесь, подобно темъ изъ моихъ прiятелей, которые, создавши изъ меня свой собственный идеалъ писателя, сообразно собственному образу мыслей о писателе, начали было отъ меня требовать, чтобы я отвечалъ ими же созданному идеалу. Создалъ меня Богъ и не скрылъ отъ меня назначенiя моего. Рожденъ я вовсе не затемъ, чтобы произвести эпоху въ области литературной. Дело мое проще и ближе; дело мое есть то, о которомъ прежде всего долженъ подумать всякiй человекъ, не только одинъ я. Дело мое душа и прочное дело жизни. что безъ молитвы не приступаю ни къ чему".

По мере того, какъ Гоголь все далее и далее шелъ по пути нравственнаго усовершенствованiя, ему стало представляться недостаточнымъ ограничиться изображенiемъ однихъ только лучшихъ и дурныхъ качествъ русской природы, оставивъ читателя безъ руководства, какъ разрабатывать въ себе лучшiя качества. Уже въ письме къ Языкову, писанномъ въ 1844 г., Гоголь говоритъ о третьемъ томе "Мертвыхъ душъ". Предлагая Языкову разныя темы для его лирическихъ обличенiй, Гоголь советуетъ ему сделать сильное лирическое воззванiе къ людямъ, не брегущимъ о душе своей, не брегущимъ до того, что она почти совсемъ потерялась у нихъ, превратилась въ плоть. "Завопи воплемъ, говоритъ онъ, и выставь такому человеку ведьму -- старость, къ нему идущую, которая вся изъ железа, предъ которою железо есть милосердiе, которая ни крохи чувства не отдаетъ назадъ и обратно. О, если бъ ты могъ сказать имъ то, что долженъ сказать мой Плюшкинъ, если доберусь до третьяго тома "Мертвыхъ душъ". Долженъ-ли былъ этотъ томъ быть последнимъ, т. е. по прежнему плану содержать лучшiя качества русской природы, или быть только продолженiемъ второго тома и показывать всемъ дороги и пути къ высшему и прекрасному, какъ это намечено въ вышеприведенномъ нами письме, т. е. восполнить то главное, что мало и слабо было развито въ сожженномъ второмъ томе "Мертвыхъ душъ", за что те и подверглись сожженiю,-- однако жъ такого обещаннаго Гоголемъ показанiя для всякихъ путей и дорогъ къ высокому и прекрасному въ отделанной форме "Мертвыхъ душъ" не явилось. Такимъ показанiемъ дорогъ и путей къ высокому и прекрасному, по намеренiю Гоголя, должна была служить вскоре изданная имъ книга: "Избранныя места изъ переписки съ друзьями". Книга эта была приподнятiемъ завесы съ душевнаго дела Гоголя, раскрытiемъ для публики некоторыхъ изъ техъ душевныхъ действiй и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ для своего нравственнаго усовершенствованiя. Но раскрытiе это не было полнымъ, какъ показываетъ уже самое заглавiе книги, и не предполагалось быть. Въ предисловiи къ книге Гоголь говоритъ, что изъ своихъ последнихъ писемъ, которыя ему удалось получить назадъ, выбралъ только то, что относится къ вопросамъ, занимающимъ ныне общество,-- исключивъ при этомъ все то, что могло получить смыслъ только после его смерти, такъ и то, что могло иметь значенiе только для немногихъ. Между темъ для пониманiя душевнаго дела Гоголя и его самого нужны были именно, можетъ быть, те письма, которыя были писаны для немногихъ; можетъ быть только при помощи ихъ и могъ быть найденъ ключъ хотя къ некоторому разуменiю Гоголя. Изданное же безъ всякого поясненiя собранiе разнородныхъ писемъ, большею частью самаго ординарнаго характера, но вместе съ темъ поражавшихъ местами странными воззренiями, не совмещавшимися съ темъ понятiемъ, какое имели все о личности Гоголя, собранiе это произвело въ русской публике всеебщее недоуменiе и разочарованiе.

Прежде, однако жъ, чемъ начать речь объ этомъ, постараемся выяснить внутреннее душевное дело Гоголя, характеръ техъ действiй и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ совершить после того, какъ известнымъ божественнымъ внушенiемъ удостоверился въ возложенной на него свыше миссiи совершить трудъ, долженствующiй пролить на всю Россiю особенный светъ, и вместе съ темъ получилъ планъ, какъ его исполнить и какъ нравственно воспитать свою душу, чтобы удостоиться привесть его въ исполненiе.

съ другой, естественно сблизился съ многими новыми лицами такого же настроенiя, которыя прежде или вовсе не были съ нимъ знакомы, или не были къ нему до техъ поръ близки. Изъ всехъ этихъ лицъ около него образовалось особое общество людей, воспитывающихъ свои души. Это общество не было регламентировано, не имело никакихъ особыхъ уставовъ и правилъ, но оно внутренно сознавалось принадлежащими къ нему, какъ христiаиское братство, какъ братство людей, решившихся воспитывать свою душу. Въ письме своемъ А. О. С -- ой отъ 24-го октября 1844 года, разсказывая о томъ, что многiе изъ его знакомыхъ "подозреваютъ его въ двуличности или какой-то Макiавелевой штуке" и точно боятся его, онъ пишетъ, что это сначала сердило его и онъ желалъ оправдаться, хоть оправдываться было не въ чемъ, такъ какъ никакихъ обвиненiй не высказывалось, что теперъ онъ предоставилъ все это времени и, бывши въ Москве и Петербурге, избегалъ всякихъ объясненiй, чемъ скорее отталкивалъ, чемъ привлекалъ прiятелей. "Мне,-- продолжаетъ Гоголь,-- нуженъ былъ душевный монастырь. Вамъ это теперь понятно, потому что мы сошлись съ вами вследствiе взаимной душевной нужды и помощи, и потому имели случай, хотя съ некоторыхъ сторонъ, узнать другъ друга; но они этого не могли понять. Изъ нихъ, вы сами знаете, никто не воспитывается; стало быть всякiй поступокъ они могли перетолковать по своему". Въ письме 1845 г. г-же NN., говоря о недоразуменiяхъ по отношенiю къ нему литературныхъ прiятелей, Гоголь пишетъ: "всего этого, что произошло со мною (со времени его душевнаго воспитанiя), не могли узнать мои литературные прiятели. Въ продолженiе странствованiя, моего внутренняго душевнаго воспитанiя, я сходился и встречался съ другими родственнее и ближе потому, что уже душа слышала душу, а потому и знакомство завязывалось прочнее прежняго. Доказательство этого вы можете видеть на себе. Вы были знакомы со мной прежде и въ Петербурге, и въ другихъ местахъ; но какая разница между темъ знакомствомъ и знакомствомъ въ Ницце! не кажется-ли вамъ самимъ, что мы другъ друга какъ будто только узнали? Въ последнее время у меня произошли такiя знакомства, что съ одного другого разговора уже обоимъ казалось, какъ будто векъ знали другъ друга... Христосъ не повелевалъ намъ быть друзьями, но повелевалъ бытъ братьями. Да и можно-ли сравнить гордое дружество, подчиненное законамъ, которые начертываетъ самъ человекъ, съ темъ небеснымъ братствомъ, котораго законы начертаны на небесахъ? Те, которыхъ души загорелись такою любовью, сходятся сами между собою, ничего не требуя другъ отъ друга, никакихъ не произнося клятвъ и уверенiй, чувствуя, что связь такая уже вечная, что разсердиться они не могутъ, потому что все простится и трудно бы имъ было выдумать чемъ оскорбить другого. Есть много достойныхъ людей, которые думаютъ, что они христiане, но они христiане только они не внесли еще Христа въ самое сердце своей жизни, во все действiя свои и поступки. Есть также и такiе, которые потому только считаютъ себя христiанами, что отыскали въ евангельскихъ истинахъ кое-что такое, что показалось имъ подкрепляющимъ любимыя ихъ идеи. А потому вы испробуйте сами NN. (одного литератора), заговорите съ нимъ о такихъ пунктахъ, на которыхъ узнается какъ далеко ушелъ человекъ въ христiанстве, испробуйте его мненiе о другихъ христiанахъ: отзывается-ли онъ о нихъ, какъ христiанинъ; и если, по словамъ вашимъ, онъ имеетъ въ васъ такую же нужду, какъ вы во мне, то сделайте для него то, что предписываетъ вамъ истинная братская любовь, уврачуйте что найдете въ болезненномъ состоянiи; умягчите съ небесною кротостью что зачерствело; не показывайте моихъ писемъ ни ему, никому".

достойныхъ, но не заботившихся о христiанскомъ воспитанiи своей души.

Въ чемъ состояло это воспитанiе?

Первое условiе, необходимое для этого воспитанiя, была постоянная молитва за себя и за всехъ, неукоснительное обращенiе къ Богу при всякомъ начинанiи, при всякомъ затрудненiи, при всякомъ деле, съ испрошенiемъ его благословенiя и помощи. Молитве Гоголь придавалъ самое важное значенiе въ жизни. Съ некоторыми лицами благочестивыми онъ велъ переписку, которая вся почти состояла въ просьбе молитвъ за него и въ благодарности за эти молитвы. Въ собственной усиленной молитве съ устремленiемъ всехъ силъ своихъ къ Богу онъ виделъ надежный путь для непосредственнаго сближенiя, для полученiя откровенiй. Мы видели уже изъ письма его къ Языкову, какъ можно получить черезъ молитву свыше божественныя внушенiя даже въ литературной работе. Онъ не сомневался, что черезъ усердную молитву можно получить даръ для исцеленiя больныхъ. Ф. В. Чижовъ, это товарищъ по службе въ университете, жившiй съ нимъ въ 1843 году въ Риме, разсказываетъ о немъ, между прочимъ, такой случай, въ доказательство тогдашняго сильнаго религiознаго напряженiя въ Гоголе: "Въ то время одна дама, съ которой я былъ очень друженъ, сделалась сильно больна. Я посещалъ ее иногда несколько разъ въ день и обыкновенно приносилъ известiе о ней. Гоголь зналъ ее только по наслышке. Однажды, когда я опасался, чтобы у ней не было антонова огня въ ноге, Гоголь просилъ меня зайти къ нему. Я захожу, и онъ после коротенькаго разговора спрашиваетъ: "Была ли она у святителя Митрофана? -- я отвечаю: ,,не знаю". -- Если не была, скажите ей, чтобы она дала обетъ помолиться у его гроба. Сегодня за нее здесь сильно молился одинъ человекъ, и передайте ей его убежденiе, что она будетъ здорова. Только пожалуйста не говорите, что это отъ меня". По моимъ соображенiямъ,-- прибавляетъ Чижовъ,-- это былъ самъ Гоголь, потому что изъ всехъ знакомыхъ больной, тогда былъ въ Риме, кроме меня, еще одинъ только Р -- въ, человекъ весьма добрый, благородный, но, кажется, не изъ молящихся. Онъ полюбилъ эту даму, но все-таки не до такой степени, чтобы за нее усердно молиться".

Но молитва должна обнаруживаться не въ словахъ только, а въ делахъ. "Молитва святое дело,-- пишетъ Гоголь матери,-- но помните, что она ничтожна, если не сопровождена святыми делами. Молитву делъ, а не молитву словъ требуетъ отъ насъ Іисусъ. Не думайте, чтобы вы были, бедны для того, чтобы помогать другимъ. Для этого не можетъ быть беденъ человекь. Не богатствомъ, не деньгами мы можемъ помогать другимъ, но гораздо более мы можемъ помогать сердечнымъ участiемъ, душевнымъ словомъ, воздвигни, ободряя, падшiй духъ".

ходе жизни старалась просветить другъ друга въ истинахъ христiанскихъ. А. О. С -- ва разсказываетъ, что во время пребыванiя Гоголя въ Ницце въ 1843 г. онъ почти каждый день обедалъ у нея, и после обеда сейчасъ вытаскивалъ изъ кармана тетрадь выписокъ изъ святыхъ отцовъ и читалъ, но не Иллiаду уже, какъ прежде. Иногда читалъ сочиненiя Марка Аврелiя и съ умиленiемъ говорилъ: "божусь Богомъ, что ему недостаетъ только быть христiаниномъ". Въ то время на нее иногда находила непонятная тоска. Гоголь списалъ собственноручно 14 псалмовъ и заставлялъ ее учить ихъ наизусть. После обеда онъ спрашивалъ у нея урокъ, какъ спрашиваютъ у детей, и лишь только она хоть немножко заикалась на слове, онъ говорилъ: "не твердо", и отсрочивалъ урокъ до другого дня. Затемъ, если въ среде воспитывающихъ душу что-нибудь случалось особенное, что выходило изъ порядка обыкновенной жизни -- не ладилось что-нибудь въ делахъ, находило недоуменiе и сомненiе, какъ поступить въ такомъ или другомъ случае, возникало недоверiе къ своимъ силамъ,-- тогда или по его просьбе или даже безъ просьбы ему приходили на помощь его товарищи и помогали своими советами и наставленiями. Писемъ по такимъ случаямъ много помещено Гоголемъ въ "избранныхъ местахъ переписки". Но гораздо важнее и интереснее те письма, которыхъ нетъ тамъ, которыя вызваны были нуждами чисто душевными -- неверiемъ и отчаянiемъ въ своемъ спасенiи, унынiемъ и т. д., и т. д. Успокоить такого рода страждущихъ, утешить, ободрить, влить надежду и упованiе, Гоголь былъ великiй мастеръ....

"Избранныхъ местахъ" подъ заглавiемъ: "Советы", Гоголь объ этой своей деятельности по даванiю советовъ говоритъ следующее:

"Уча другихъ, также учишься. Посреди моего болезненнаго и труднаго бремени, къ которому присоединились еще и тяжелыя страданiя душевныя, я долженъ былъ вести такую деятельную переписку, какой никогда у меня не было дотоле. Какъ нарочно, почти со всеми близкими душе моей случилисъ въ это время внутреннiя событiя и потрясенiя. Все какимъ-то инстинктомъ обращалось ко мне, требуя помощи и совета. Тутъ только узналъ я близкое родство человеческихъ душъ между собою. Стоитъ только хорошенько выстрадаться самому, какъ уже все страдающiе становятся тебе понятны, и почти знаешь, что нужно сказать имъ. Этого мало, самый умъ проясняется: дотоле скрытыя положенiя и поприща людей становятся тебе известны, и делается видно, что кому изъ нихъ потребно. Въ последнее время мне случалось даже получать письма отъ людей, мне почти вовсе незнакомыхъ, и давать на нихъ ответы такiе, какихъ бы я не сумелъ дать прежде. А между темъ я ничуть не умнее никого. Я знаю людей, которые въ несколько разъ умнее и образованнее меня и могли бы дать советы въ несколько разъ полезнейшiе моихъ, но они такъ не делаютъ и даже не знаютъ, какъ это сделать. Великъ Богъ, насъ умудряющiй! И чемъ же умудряющiй? Темъ самымъ горемъ, отъ котораго мы бежимъ и хотимъ скрыться. Страданiями и горемъ определено намъ добывать крупицы мудрости, не прiобретаемой въ книгахъ. Но кто уже прiобрелъ одну изъ этихъ крупицъ, тотъ уже не имеетъ правъ скрывать ее отъ другихъ. Она не твоя, но Божье достоянiе. Богъ ее выработалъ въ тебе: все же дары Божьи даются намъ затемъ, чтобы мы служили ими собратьямъ нашимъ. Онъ повелелъ, чтобы ежеминутно учили мы. другъ друга. Итакъ, не останавливайся, учи и давай советы". Далее Гоголь говоритъ, что каждое наставленiе и советъ, который даешь другимъ, его-то въ тоже время обращай и къ себе, имей всегда въ предмете себя прежде другихъ.

Причину, по которой очень многiе стали обращаться къ нему за советами, Гоголь виделъ въ своихъ страданiяхъ. Но причина, почему все стали обращаться къ нему за советами, конечно, была не эта, а та общая симпатiя и известность, которую онъ прiобрелъ своими сочиненiями, для стоявшихъ близко къ нему его симпатическая личность, для всехъ же вообще, пользовавшихся его советами, то искусство понимать человеческую душу въ томъ или другомъ ея состоянiи и действовать на нее темъ или другимъ, смотря, что требуется для нея этимъ состоянiемъ. Въ письме своемъ 1847 года Плетневу, который остерегалъ его не предаваться доверчиво людямъ и не полагаться на всякiя слова и обещанья, Гоголь отвечаетъ, что напрасно онъ представляетъ его прыткимъ, самолюбивымъ юношей, котораго можно усладить похвалами и всякими вежливыми обхожденiями со стороны значительныхъ людей, что онъ не обольщался словами человека даже и тогда, когда менее зналъ светъ и былъ далеко невоспитаннее теперешняго. "Драгоценный даръ слышать душу человека,-- говоритъ Гоголь,-- мне, уже былъ издавна дарованъ Богомъ, и въ неразвитомъ моемъ состоянiи онъ уже руководилъ меня въ разговорахъ съ людьми и передо мной сами собой отделялись звуки истинные отъ звуковъ фальшивыхъ въ одномъ и томъ же человеке".

въ спокойное и даже радостное состоянiе, Гоголь и прiобрелъ себе популярность въ качестве советодателя. Въ мастерстве применяться къ данному состоянiю человека говорить или писать такъ, какъ требовало это состоянiе, Гоголь, говорятъ, не имелъ себе равнаго.

Въ 1844 году на С. Т. Аксакова, человека въ то время уже очень почтенныхъ летъ, неизвестно отчего напала страшная хандра, какъ можно судить по письму Гоголя. Ему стало представляться, что онъ не мало жизни провелъ въ бездействiи и праздности, что делалъ много делъ недостойныхъ, что ему необходимо перемениться и начать новую жизнь. Все это онъ откровенно, какъ видно изъ письма Гоголя, объяснилъ последнему. И вотъ что Гоголь написалъ ему отъ 16 мая 1844 года въответъ.

"Я получилъ ваше милое и откровенное письмо. Прочитавъ его, я мысленно васъ обнялъ и поцеловалъ, и потомъ засмеялся... Все это ваше волненiе и мысленная борьба есть больше ничего, какъ дело нашего общаго прiятеля, всемъ известнаго, именно Чорта. Но вы не упускайте изъ виду, что онъ щелкоперъ и весь состоитъ изъ надуванья. Изъ чего вы вообразили, что вамъ нужно пробуждаться или повести другую жизнь? Ваша жизнь слава Богу такъ безукоризненна, прекрасна и благородна, какъ дай Богъ всемъ подобную... Одинъ упрекъ вамъ следуетъ сделать въ излишестве страстнаго увлеченiя во всемъ: какъ въ самой дружеской привязанности и сношенiяхъ вашихъ, такъ и во всемъ благородномъ и прекрасномъ, что ни исходитъ отъ васъ. Итакъ, глядите твердо впередъ и не смущайтесь темъ, если въ жизни вашей есть пустые и бездейственные годы. Отдохновенiе намъ нужно. Такiе годы бываютъ въ жизни всехъ людей, хотя бы они были самые святые. А если вы отыскиваете въ себе какiя-нибудь гадости, то этимъ следуетъ не то, что смущаться, а благодарить Бога за то, что они въ насъ есть. Не будь въ насъ этихъ гадостей, мы бы занеслись Богъ знаетъ какъ, и гордость наша заставила бы насъ наделать множество гадостей, несравненно важнейшихъ... Итакъ, ваше волненiе есть просто дело чорта. Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничемъ. Онъ, точно мелкiй чиновникъ, забравшiйся въ городъ будто бы на следствiе. Пыль запуститъ всемъ, распечетъ, раскричится. Стоитъ только немножко струсить и податься назадъ -- тутъ-то онъ и пойдетъ храбриться. А какъ только наступить на него, онъ и хвостъ подожметъ. Мы сами делаемъ изъ него великана, а въ самомъ-то деле онъ чортъ знаетъ что. хвалился чортъ всемъ мiромъ завладеть, а Богъ ему и надъ свиньей не далъ власти. Его тактика известна: увидевши, что нельзя склонить на какое-нибудь скверное дело, онъ убежитъ бегомъ, а потомъ подойдетъ съ другой стороны, въ другомъ виде, нельзя ли какъ нибудь привести въ унынiе, шепчетъ: пугающiйся, словомъ: неверующiй въ его небесную любовь и милость: вотъ и все. Вамъ следовало бы просто не глядя на него выполнить буквально предписанье (читать книгу, подаренную Гоголемъ съ советомъ читать), руководствуясь только темъ, что дареному коню въ зубы не глядятъ. Вы бы, можетъ быть, нашли только подтвержденiе тому, чему вы веруете и въ васъ есть, и тогда становилось бы все яснее и утвердительнее на своихъ местахъ, воцаривъ чрезъ то строгiй порядокъ въ самую душу".

Совсемъ въ другомъ тоне другое, писанное въ следующемъ году, по случаю полученнаго отъ Аксакова горестнаго известiя, что онъ потерялъ глазъ и опасается за другой. Вместо жалости и соболезнованiя письмо принимаетъ тонъ жесткiй и даже суровый, имеетъ видъ упрека за недоверiе къ благости Божьей. Издатель "Записокъ", приводя его, замечаетъ, что въ немъ утешенiя Гогодя холодны, "въ которыхъ, повидимому, мало участвовало сердце".

Но когда подумаешь, то становится понятнымъ, почему Гоголь принимаетъ здесь тонъ, нисколько не похожiй на тонъ предыдущаго письма. Тамъ скорбь Аксакова происходила отъ пустой хандры, нагнанной собственнымъ измышленiемъ. А потому легко было прогнать эту хандру, обративъ все дело въ шутку юмористическимъ изображенiемъ беса, который старается смутить добрыхъ людей, указавъ при этомъ на несомненныя достоинства Аксакова и на то, что безъ недостатковъ нетъ человека въ семъ мiре. Здесь представлялось горе не выдуманное, а слишкомъ реальное, и притомъ большое, какъ потеря глазъ. Сожаленiемъ и соболезнованiемъ можно было только увеличить тоску и унынiе, въ которомъ и безъ того находился человекъ, испытывающiй подобное бедствiе. Надобно открыть другiе, высшiе горизонты и на нихъ устремить мысль страждущаго. И вотъ почему письмо получаетъ, повидимому, такой холодный видъ, идущiй якобы не отъ сердца.

"И вы больны, и я боленъ,-- пишетъ Гоголь. -- Покоримся же тому, кто лучше насъ знаетъ что намъ нужно и что для насъ лучше, я помолимся Ему о томъ, чтобы помогъ намъ уметь покориться Ему. Вспомнимъ только одно, что въ Его власти все и Возможно все отнять у насъ, что мы считаемъ лучшимъ, а въ награду за то дать намъ лучшее всего того, чемь мы дотоле владели. Отнимая мудрость земную, даетъ Онъ мудрость небесную, отнимая зренiе чувственное, даетъ зренiе духовное, съ которымъ видимъ те вещи, предъ которыми пыль все вещя земныя; отнимая вечную, которая передъ временной тоже, что все ничто. мы, малодушные, способны позабывать на всякомъ шагу то, что должны вечно помнить; наконецъ, мы, неимеющiе даже благородства духа ввериться Тому, кто стоитъ того, чтобы на него положиться. Простому человеку мы вверяемся, который даже намъ не показалъ и знаковъ, достаточныхъ для доверiя, а Тому, кто насъ окружилъ вечными свидетельствами любви своей, Тому только не веримъ, взвешивая подозрительно всякое Его слово. Вотъ что мы должны говорить ежеминутно другъ другу, о чемъ я вамъ теперь напоминаю, о чемъ вы мне напоминайте".

Однимъ изъ главныхъ душевныхъ подвиговъ Гоголя была его непрестанная забота о всехъ воспитывающихъ душу, также и вообще о всехъ техъ, кто обращался къ нему за советомъ; какъ въ обыкновенныхъ делахъ житейскихъ, онъ немедленно спешилъ съ помощью, которая оказывалась нужною, пособiемъ или наставленiемъ или указанiемъ пути, советомъ, такъ особенное вниманiе оказывалъ къ потребностямъ душевнаго дела, какъ скоро такiя въ комъ нибудь представлялись. Онъ считалъ наивысшимъ долгомъ христiанской любви просветить и направить на путь истины заблудшагося, успокоить сомненiя и поддержать колеблющагося, ободрить унывающаго, умиротворить раздраженiе волнующагося, смягчить и облегчить душевныя боли скорбящаго. Приступая къ каждому изъ такихъ делъ, онъ предварительно молился Богу, прося его о томъ, чтобы онъ помогъ ему оказать требуемую помощъ въ такомъ виде, чтобы отъ этого действительно вышла польза для души больной, а не причинилось еще большее для нея безпокойство. Въ 1845 году вышелъ съ Гоголемъ такой случай. Одна дама изъ круга близкихъ къ нему лицъ, узнавъ изъ письма Гоголя, писаннаго къ другому лицу, что Гоголь поручаетъ этому лицу деньги съ изданныхъ тогда его сочиненiй откладывать для поддержки являющихся молодыхъ талантовъ, остановила это распоряженiе впредь до новаго уведомленiя Гоголя -- остановила потому, какъ писала она, что у Гоголя есть своя семья, мать и сестры, которыя требуютъ помощи, что, кроме того, нельзя-же и самому Гоголю сидеть голодомъ, да что, наконецъ, и жертвовать пока еще нечемъ. Распоряженiемъ г-жи NN. Гоголь остался очень недоволенъ, отвечалъ ей предлиннымъ письмомъ, въ которомъ доказывалъ необходимость сделаннаго имъ пожертвованiя и что его никакимъ образомъ не должно было останавливать, въ заключенiе же письма писалъ следующее: "Сужденiя ваши, кроме того, что невпопадъ,-- они лишены силы сердечнаго убежденiя; въ нихъ отсутствiе того, что можетъ тронуть душу. Прежде, нежели писать, помолитесь Богу, чтобы онъ вамъ далъ слово убежденiя, взгляните также на самихъ себя; имейте для этого на столе духовное зеркало, т. е. какую-нибудь духовную книгу, въ которую можетъ смотреться душа ваша. Все мы вообще слишкомъ привыкли къ резкости и мало глядимъ на себя въ то время, когда делаемъ другому упреки. Очень чувствую, что и я говорю вамъ въ этомъ письме, можетъ бытъ, слишкомъ дерзко и самоуверенно. Такова природа человеческая, повсюду перельетъ и все доведетъ до излишества; даже защищая самое святое дело, она покажетъ въ своихъ словахъ увлеченiе человеческое, стало быть, низкое и не достойное предмета. Добрый мой другъ, будемъ смиренны въ упрекахъ относительно другихъ, но не относительно насъ съ вами. Мы люди свои". Изъ этихъ словъ видно, что, кроме молитвы, передъ темъ, какъ обращаться къ кому съ советомъ или упрекомъ по душевному, онъ находитъ, чтобъ подающiй посмотрелъ прежде всего на самого себя. Это та же самая мысль, которую онъ, какъ мы видели, выражаетъ и въ статье "Советы", напечатанной въ "Избранныхъ местахъ". Каждое письмо, которое онъ писалъ къ другимъ по душевному делу, было вместе съ темъ поводомъ взглянуть въ свою душу, посмотреть, не закралось-ли и въ нее, что заслуживало бы также упрека или также наставленiя, какiе находилъ сделать другому. Понятно после этого, почему Гоголь такъ высоко смотрелъ на свою переписку и почему считалъ полезнымъ выдать свои письма въ светъ, въ твердой уверенности, что они послужатъ темъ показателемъ путей къ высокому и прекрасному, которое онъ находилъ нужнымъ дать обществу прежде, чемъ въ "Мертвыхъ душахъ" будутъ выведены и показаны лучшiя свойства русской природы. А можетъ быть это было только подготовительнымъ матерiаломъ или правильнее сказать, что по надеждамъ Гоголя должно было вызвать этотъ матерiалъ, когда читающiе его книгу и не согласные съ нею будутъ писать и выкладывать правду обо всемъ.

"Переписке", Гоголь говоритъ, что онъ издаетъ эту книгу потому, что онъ хилъ и чувствуетъ, что долго не проживетъ, а теперь отправляется въ отдаленное путешествiе, во время котораго все можетъ случиться, потому издаетъ эту книгу въ искупленiе безплодности прежде имъ напечатанныхъ сочиненiй, такъ какъ въ издаваемыхъ письмахъ, по признанiю техъ, къ кому они были писаны, находится более нужнаго человеку, чемъ въ его прежнихъ сочиненiяхъ. Такое заявленiе Гоголя о безплодности всехъ его прежнихъ сочиненiй съ перваго взгляда можетъ представиться страннымъ, такъ какъ въ это самое время, когда Гоголь писалъ такое предисловiе, онъ заботился объ изданiи своихъ прежнихъ сочиненiй. Но надобно иметь въ виду, что здесь сочиненiя разсматриваютоя чисто съ христiанской точки въ значенiи ихъ для душевнаго дела и въ этомъ только отношенiи сравниваются съ издаваемою теперь перепискою, письма которой, по оценке техъ, воспитывающихъ свою душу людей, къ которымъ они писаны, содержатъ более нужнаго для христiанина, чемъ прежнiя сочиненiя.

Въ дополненiе къ этому собственному заявленiю Гоголя, мы должны принять следующiя обстоятельства.

утвердился здесь навсегда не прежде, какъ окончательно убедившись, что на писательской можно служить также государству, какъ и на прямой службе. Въ такомъ убежденiи онъ принялся за писанiе "Мертвыхъ душъ" и такъ смотрелъ все время ихъ писанiя за границей на себя, какъ на состоящаго въ действительной государственной службе. Вотъ почему, когда первый томъ "Мертвыхъ душъ" былъ конченъ, публика, принявшая его съ восторгомъ, съ нетерпенiемъ ожидала второго, а второй томъ Гоголю, вследствiе совершившагося въ немъ переворота, не давался. Онъ сильно тяготился этою своею неисправностiю по службе и писалъ, какъ мы знаемъ, А. С -- вой, что ему стыдно ехать въ Россiю, какъ человеку, котораго послали за деломъ, и который теперь долженъ прiехать съ пустыми руками. После сожженiя второго тома въ 1845 г., эта мысль должна была давить его еще более; теперь нельзя было даже самому себе сколько-нибудь приблизительно определить, когда онъ будетъ въ состоянiи не то, что кончить свою книгу, а даже прочно начать такъ, чтобы она подходила къ уровню его новыхъ идеаловъ. Надобно было необходимо представить публике такое, изъ чего бы видно было, что онъ не сидитъ даромъ, и что было бы для нея если не более, то ничуть не менее полезно "Мертвыхъ душъ", въ новомъ предносящемся въ его мысляхъ виде. Такимъ именно подаркомъ для публики представлялось ему изданiе "Переписки съ друзьями".

далъ, вероятно, обетъ совершить путешествiе въ Іерусалимъ, поклониться святому гробу. Такъ мы предполагаемъ, потому что по прiезде изъ-за границы въ Москву, где прежде онъ намеревался пробыть долго, вскоре здесь разнесся слухъ, что Гоголь собирается ехать за границу; Аксаковы сначала не поверили этому, но потомъ спросили самого Гоголя, "правда-ли это", Гоголъ отвечалъ неопределенно: "можетъ быть". Вскоре, однако-жъ, сказалъ решительно, что едетъ и не можетъ здесь оставаться долее, потому что не можетъ писать и что такое положенiе разрушаетъ его здоровье. Черезъ несколько дней после этого объявленiя,-- продолжаетъ Аксаковъ,-- часовъ въ 7 после обеда, вдругъ вошелъ къ намъ Гоголь съ образомъ Спасителя, съ сiяющимъ и просветленнымъ лицомъ и сказалъ: "Я все ждалъ, что кто-нибудь благословитъ меня образомъ, но никто не сделалъ этого. Наконецъ, Иннокентiй благословилъ меня и теперь я могу объявить, куда еду: я еду къ Гробу Господню". Гоголь провожалъ преосвященнаго Иннокентiя и этотъ на прощанiе благословилъ его образомъ. Гоголь увидалъ въ этомъ указанiе свыше. Одна пожилая женщина, любимая и уважаемая Гоголемъ, сказала ему, что она будетъ ожидать отъ него описанiя святыхъ местъ. Гоголь ответилъ: "Можетъ быть и опишу вамъ ихъ, но для этого мне надобно очиститься и быть готову". Какъ путешествiе въ Европу было деломъ самымъ обыкновеннымъ въ нашемъ культурномъ общсстве, такъ, напротивъ, путешествiе въ Іерусалимъ, со временъ Петра, между образованными людьми нашего общества встречается, какъ редкое явленiе. Натурально, что намеренiе такого вполне светскаго писателя, котораго сочиненiя никакъ не давали основанiя предполагать въ немъ глубоко-религiознаго человека, ехать въ Іерусалимъ для поклоненiя Гробу Господню, удивило и изумило всехъ. Даже ближайшiе друзья Гоголя, какъ Аксаковы, знавшiе о совершившемся въ немъ внутреннемъ перевороте и усилившемся въ немъ религiозномъ настроенiи, все-таки не могли объяснить себе, какiе именно мотивы располагаютъ его, человека больного, предпринять столь трудное и отдаленное путешествiе. Интересно письмо, въ которомъ, между прочимъ, на этотъ вопросъ отвечаетъ Гоголь Аксакову...