Чиж В. Ф.: Болезнь Н. В. Гоголя
Глава XI

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Глава XI

Последние дни жизни многострадального поэта описаны так неясно и сбивчиво, что нам совершенно неизвестно, отчего, собственно, умер Гоголь. Поэтому о болезни, сведшей в могилу нашего гениального сатирика, мы не можем сказать ничего определенного; да, в сущности, никакого особого значения ни для уяснения личности и деятельности Гоголя, ни в медицинском отношении сам по себе вопрос, от какой болезни умер Гоголь, конечно, не имеет. Однако необходимо сказать несколько слов и о последней болезни Гоголя для выяснения некоторых недоразумений и неправильных взглядов.

В последнем периоде своей жизни Гоголь, по-видимому, не перенес острых заболеваний; общий распад физических и душевных сил прогрессировал медленно и непрерывно, но толчков или обострений в течении болезни не было. По крайней мере, никто из друзей Гоголя не заметил каких-либо резких колебаний в течении болезни. Зимой он чувствовал себя хуже, летом несколько лучше; хотя Гоголь неоднократно утверждал, что для его организма необходимо "ненатопленное тепло", прогулки "на благотворенном воздухе", однако такой зябкости, как в 1845 г., не было. Вообще, поскольку можно судить по его письмам, каких-либо значительных обострений или ухудшений у Гоголя за эти годы не было. Так как Гоголь чувствовал себя нехорошо в течение двух зим, проведенных в Москве, зиму 1850/51 г. он провел в Одессе, последнюю же зиму своей жизни проводил в Москве, так как вследствие уже значительного ослабления воли остался в этом городе. Знакомые Гоголя передают, что эту зиму Гоголь выглядел хорошо и даже был весел; действительно, в феврале 1852 г., за девять дней до Масленой, он "в следующее воскресенье" собирался у Кушелева слушать малороссийские песни. Доктор Тарасенков уверяет даже, что за месяц до смерти Гоголь "был цветущего здоровья, бодр, свеж, крепок" (Шенрок). Но едва ли мы можем верить заявлению Тарасенкова; он или плохо наблюдал, или позабыл виденное, и потому вообще его воспоминания не могут считаться очень точными. Отчаянное письмо к матери, писанное в конце 1851 г., а также и письмо от 2. II 1852 г. ясно свидетельствуют, что Гоголь не был "бодр, свеж и крепок". В этом письме он уже просит молиться о его выздоровлении "соединенно, во взаимной между собою любви, крепкой, крепкой, без которой не приемлется от нас молитва. Еще раз обнимаю вас и прошу вас сильно, сильно обо мне молиться". Что Гоголь в феврале 1852 г. совсем не был "бодр, свеж и крепок", можно судить и по следующему обстоятельству: в первых числах февраля приезжал в Москву о. Матфей и поучал Гоголя, причем так перепугал его Страшным судом, что несчастный поэт прервал его речь словами: "Довольно, оставьте меня! не могу более слушать! слишком страшно". 6. II 1852 г. Гоголь письменно извинился перед о. Матфеем. Он уже давно боялся смерти и ада, и Арнольди говорит: "Все знают, как Гоголь боялся смерти и ада и как эта мысль постоянно была для него причиной невыразимых страданий". О. Матфей, конечно, и раньше многократно пугал ответственностью на Страшном суде, обличал в грехах, требовал соблюдения всех предписаний церкви. Почему же раньше поучения о. Матфея не производили такого угнетающего действия на несчастного поэта, почему именно теперь эти поучения так потрясли его, что он "не владел собой", просил прекратить истязание. С большим правом следует допустить, что в феврале Гоголь больше чем когда-либо испугался смерти и ада, потому что состояние здоровья его было хуже.

со слов Гоголя, передает, что у него была течь из уха "прежде сего за год будто бы от какой-то вещи, туда запавшей". Очень жаль, что Тарасенков, так не скупившийся на упреки товарищам, поточнее не выяснил, когда именно была течь из уха и какого она была происхождения. Если действительно течь появилась незадолго до последней болезни Гоголя, то ее, конечно, можно ставить в связь с этой болезнью, особенно если мы припомним, что Гоголь и в детстве имел течь из уха, что отец его умер от чахотки. Так как Тарасенков не выяснил нам этого весьма важного обстоятельства в последней болезни Гоголя, то все его воспоминания не разъясняют нам истории болезни.

Смерть Языковой (Хомяковой. — Ред.) угнетающе подействовала на Гоголя; повторилось то же, что наблюдал Анненков в 1841 г.; так же как и тогда, Гоголь на похороны не пришел. Он, как и многие старые люди, так страшился смерти и ада, что боялся покойников; кто не знал стариков и старух, в присутствии которых их близкие не говорят о смерти, не вспоминают об умерших друзьях. Конечно, это вызванное смертью Хомяковой волнение скоро улеглось, и Гоголь, после того как отслужил панихиду по покойнице, "сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел". В понедельник на Масленой В. С. Аксакова заметила, что "в нем было видно несколько утомление"; Гоголь "сказал, что скоро уйдет, что должен лечь ранее, потому что чувствовал какой-то холод ночью, который его, впрочем, не беспокоил. Мы сказали: "Это нервный!" "Да, нервный", — сказал он совершенно спокойно... 1 "В середу его навестили; он сказал, что не совсем хорошо себя чувствует". Это более похоже на начинающееся соматическое заболевание. Почувствовав себя хуже, Гоголь решил говеть; в четверг причащался; во время говения питался просфорой, а за обедом употреблял только несколько ложек овсяного супа на воде или капустного рассола. Причащение не успокоило Гоголя. Тарасенков точно не определяет, когда именно ездил Гоголь в Преображенскую больницу, где долго ходил взад и вперед; он долго оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и, не входя в дверь, уехал домой. Д-р Баженов считает невероятным, что Гоголь ездил с целью посоветоваться с известным юродивым Ив. Яковл. Корейшею, так как не допускает, чтобы Гоголь был "склонен к столь грубым предрассудкам". Я помню лиц далеко не столь суеверных, как Гоголь, посещавших Корейшу, просивших его молиться за них. Впрочем, не имеет значения, зачем ездил Гоголь в Преображенскую больницу, а важно, что поездка эта могла неблагоприятно повлиять на уже начавшуюся его болезнь.

В напечатанных воспоминаниях Тарасенкова2 в "ночь с пятницы на субботу" на Масленой, а в приводимой Шенроком рукописи "в один из этих дней" "Гоголь, изнеможенный, уснул ночью на диване, без постели, и с ним произошло что-то необыкновенное, загадочное: проснувшись, вдруг послал он за приходским священником, объяснив ему, что он недоволен недавним причащением, и просил его тотчас же опять причащать и соборовать его, потому что он видел себя мертвым, слышал какие-то голоса и теперь почитает себя умирающим".

"В ночь с пятницы на субботу, после говения, он молился усерднее обыкновенного и, стоя на коленях перед образом, услышал голоса, которые говорили ему, что он умрет". Берг слышал от Овера, что Гоголь говорил этому врачу: "Я уже слышал голоса". Д-р Баженов не доверяет воспоминаниям Берга и Тарасенкова, потому что они подрывают заключение д-ра Баженова о предсмертной болезни Гоголя, но мне думается, что было бы правильнее, принимая во внимание сказанное Овером и Тарасенковым, отказаться от диагноза д-ра Баженова.

Гоголя лечили лучшие врачи того времени: Варвинский, Иноземцев, Овер, Клименков, Сокологорский, Тарасенков и Эвениус.

Тарасенков описывает болезнь Гоголя так, что решительно непонятно, чем же, собственно, страдал Гоголь; этот врач первый раз увидел больного в субботу на первой неделе, а в ночь со среды на четверг (21. II) второй недели Великого поста гениальный писатель скончался. Ввиду того что Тарасенков посещал больного лишь в последние дни болезни, он и не мог сам изучить предсмертную болезнь великого поэта. Тарасенков не мог объективно наблюдать и потому, что он был крайне взволнован, за что, конечно, его нельзя упрекнуть. Жаль, что Тарасенков не сообщил нам мнения о болезни Гоголя лечивших его врачей, и едва ли можно одобрить то высокомерие, с которым он отнесся к суждениям более его сведущих товарищей; к сожалению, такое отношение явление не редкое.

Тарасенков сообщает, что последние дни своей болезни Гоголь очень мало ел; вместе со священником он кушал саго и чернослив, а накануне смерти ему давали пить бульон; следовательно, едва ли можно допускать, что Гоголь умер от истощения. Гоголь последние дни своей жизни не совершал движений, что, конечно, предохраняло его от быстрого истощения вследствие крайне недостаточного питания. Вообще странно говорить, что Гоголь, хотя очень мало, но все же кушавший, умер от голода, когда экспериментально доказано, что человек может до сорока дней оставаться без пищи.

Последние дни своей жизни Гоголь невыразимо мучился страхом смерти и ада; он страдал ужасно, с невыразимым страхом ждал смерти и даже, по всей вероятности, желал, чтобы ужасная для него минута настала скорее. Шенрок вполне верно говорит: "Психически вполне объяснимо желание поскорее подвергнуться опасности именно вследствие внушаемого его беспредельного ужаса". Действительно, некоторые больные под влиянием этого страха покушаются на самоубийство. Я живо помню то поистине неописуемое страдание, которое переживали мои пациенты, ужасно боявшиеся смерти; страх смерти — это одно из самых ужасных мучений. Гоголь не мог думать о самоубийстве, но он не желал лечиться, сопротивлялся, когда оказывали ему пособия: он хотел, чтобы его мучения кончились скорее. Как ни горячо молился несчастный Гоголь, молитвы не успокаивали его. Конечно, утешения и убеждения почтенных пастырей церкви и Толстого также не облегчали страданий Гоголя; увы, мы знаем, что слова, самые лучшие, бессильны против органических процессов, и смертельная тоска, страх смерти всецело наполняли душу поэта в последние дни его мученической жизни. Гоголь невыразимо страдал и желал, чтобы эти страдания скорее окончились; он понимал, что только смерть может окончить его мучения, и боялся смерти; можно себе представить весь ужас этого положения.

свела Гоголя в могилу. Что эта болезнь была весьма серьезная, доказывается безуспешностью лечения весьма опытных и весьма сведущих врачей; в начале болезни больного лечил Иноземцев, а потом Овер. В самом деле, крайне неосновательно допускать, что эти знаменитые врачи ничего не понимали и ничего не умели. Глубокое уважение к Гоголю, его слава — все это, конечно, побуждало этих врачей отнестись с величайшим вниманием и крайней старательностью. Неуспех всех принятых ими мер указывает на крайне тяжелую болезнь пациента, на бессилие медицины. Д-р Баженов думает, что нужно было бы принять другие меры, т. е. усиленное и даже насильственное кормление, вливание в подкожную клетчатку соляного раствора; я бы предложил и другие средства, но ведь никто не может доказать, что предлагаемые им средства действительно помогли бы больному, а потому все такие рассуждения по меньшей мере нежелательны. Врачи, лечившие Гоголя, вполне понимали, какую тяжелую ответственность взяли на себя, и пережили немало тяжелых минут; долго и много упрекали их, что они не спасли Гоголя; пора бы и перестать.

"истязали его и только напрасно, но беспощадно отравляли его последние часы". Действительно, по поводу лечения Гоголя еще раз возникает вопрос, имеют ли врачи право лечить пациента, который в силу своей болезни не желает больше жить. На этот вопрос отвечать легко; наша современная мораль обязывает нас спасать человека, желающего утопиться, человека отравившегося, даже когда он не просит о спасении; тем более врачи обязаны всеми дозволенными средствами спасать душевнобольного, сопротивляющегося при лечении. Всё это всеми признано и никем не оспаривается. Но нельзя обвинять и не-врачей, упрекающих нас в "грубо-доброжелательных насилиях"; ведь невольно является вопрос: ну а если бы врачи с помощью этих насилий спасли Гоголя, — что было бы дальше? Если они не могут вылечить больного, а могут только продолжить жизнь, т. е. мучения, то они, в сущности, только мешают умереть спокойно, с наименьшей суммой страданий. Гоголю жизнь была в тягость; он хотел поскорей умереть; он приготовился к смерти; зачем было ему отравлять непрошеным лечением последние минуты многострадальной жизни? Вот посылки, из которых делается вывод — упрек врачам, и, повторяю, мне кажется, что обе стороны правы. Те, кто думает, что человек вполне может распоряжаться собой, что никто не имеет права вмешиваться в нашу личную жизнь, будут считать врачей, лечивших Гоголя, виноватыми. Те же, кто думает, что мы лишь только до известной степени независимые члены великой семьи, которой мы обязаны весьма, весьма многим и которая поэтому имеет большие права по отношению к каждому из нас, те вполне одобрят действия почтенных врачей, лечивших Гоголя.

К сожалению, сведения о последней болезни Гоголя так неполны, что мы даже не знаем, в каком именно состоянии больной поэт сжег свои рукописи. Конечно, очень трудно понять то душевное состояние, в котором Гоголь уничтожил "Мертвые души"; известно, что он неоднократно сжигал свои рукописи. Весьма возможно, что Гоголь в лучшие минуты чувствовал упадок творческих сил и был недоволен написанным; возможно, что вследствие идей греховности он считал, что для спасения души полезно уничтожить рукописи. Заслуживает доверия рассказ Тарасенкова о том, что Гоголь плакал, когда сгорели рукописи; в то время тяжкобольной поэт уже не был способен к глубоко обдуманным поступкам, в его поведении не было последовательности, а потому он то сжигает свои рукописи, то сожалеет о содеянном. Такая непоследовательность крайне характерна для того патологического состояния, которое было у Гоголя в последние годы жизни. Тарасенков сообщает, будто бы Гоголь хотел просить митрополита Филарета просмотреть его рукописи и вычеркнуть все соблазнительное, но Гоголь был болен и потому не привел в исполнение этого намерения, если такое действительно у него было. Если бы Гоголь был здоровый, крайне религиозный человек, то он для разъяснения своих сомнений обратился бы к такому высокому авторитету, каковым был Филарет.

Так как мы не знаем, когда была написана сожженная рукопись "Мертвых душ", то нам навсегда останется неизвестным, как много мы потеряли в ту печальную ночь, когда больной Гоголь сжег свою рукопись. Правда, мы имеем восторженный отзыв С. Т. Аксакова о первой главе сожженной рукописи, но ведь сам Аксаков сознается, что, когда Гоголь предложил прочесть вторую часть "Мертвых душ": "Я был совершенно уничтожен. Не радость, а страх, что я услышу что-нибудь недостойное прежнего Гоголя, так смутил меня, что я совсем растерялся". В таком настроении едва ли восторженный С. Т. Аксаков мог быть объективен. Необходимо отметить, что Аксаков ни слова не говорит о впечатлении, произведенном третьей и четвертой главами. Гоголь, как известно, превосходно читал свои произведения, и это, конечно, влияло на отзывы лиц, слышавших чтение сожженной рукописи. Весьма возможно, что сожженная рукопись "Мертвых душ" обладала большими художественными достоинствами; Гоголь был такой крупный художник, что, даже ограбленный тяжкой болезнью, намного превосходил обыкновенных смертных. Ведь не помешала же тяжкая болезнь Ницше создать великие произведения, в которых гениальные идеи удивительно соединены с мыслями и образами душевнобольного.

Умирающий Гоголь сказал Тарасенкову слова, доказывающие, что даже в последние дни многострадальной жизни гений мог блистать с необычной силой. Умирающий поэт сказал Тарасенкову: "Я знаю, врачи добры; они всегда желают добра". Мы можем гордиться этим суждением о нас многострадального поэта, много лечившегося, обращавшегося в своей жизни ко многим врачам. Великий сатирик убедился, что мы желаем добра, но — увы! — далеко не всегда можем осуществить наши самые горячие желания. Это суждение гениального поэта и глубоко верно, и крайне для нас лестно; в немногих словах он удивительно метко определил основное свойство медицины и ее представителей, указал и на положительную, и на отрицательную сторону нашей тяжелой профессии. Действительно, вся медицина — это желание добра; конечно, с успехами знаний наши желания исполняются несколько чаще, но ведь вместе с успехами знаний к нам предъявляются все большие требования, и потому врачи всегда будут желать добра, всегда будут стремиться к недостижимой, по существу, цели. Врачи желали вылечить Гоголя, но не могли; спустя пятьдесят лет они так же горячо желали вылечить больного Ницше, но — увы! — были так же бессильны, как и полстолетия тому назад. Утешением нам может служить суждение о нас нашего великого сатирика.

болезни пациента, умирающего на наших руках. Ницше лечили лучшие специалисты, он долго находился в заведении для душевнобольных, и все же мы не знаем, чем, собственно, страдал этот мыслитель. Для истории литературы также не имеет значения вопрос, от какой болезни умер Гоголь. Для суждения о состоянии общества того времени, конечно, имеет значение, что Гоголя лечили лучшие врачи, что он пользовался прекрасным уходом, что за ходом его болезни следили с напряженным вниманием многочисленные поклонники его гения, что смерть его повергла в глубокую скорбь всю мыслящую Россию, что похороны его были торжественны.

Заканчивая настоящий очерк, еще раз считаю необходимым оговориться, что я изучал только болезнь Гоголя и потому не претендую на полное объяснение личности гениального поэта. Мне было бы крайне тяжело, если бы некоторые отдельные фразы этого очерка были поняты как порицание или неодобрение нашего великого сатирика. Конечно, точка зрения психиатра несколько отличается от понимания историка литературы, и потому некоторые мои суждения могут быть истолкованы как порицание или недостаток уважения. Но ведь мой очерк, в его целом, проникнут искренним уважением к гениальному больному; по моему разумению, произведения Гоголя по меткости изображения, по глубине понимания человеческих слабостей не имеют равных во всемирной литературе. Как психиатр, я преисполнен глубокого уважения и удивления к великому сатирику, который остается великим даже в своей болезни. Обыкновенные люди не хворают так, как Гоголь, болезнь которого доказывала его гениальность. Было бы ошибкой искать в болезни Гоголя тех же проявлений, которые характерны для заболеваний простых смертных. Конечно, болезнь Гоголя похожа на болезни, наблюдаемые нами постоянно, но она и отличается от них так же, как вообще гений отличается от обыкновенных людей. Гоголь даже в последнем периоде своей многострадальной жизни превосходил не только обыкновенных, но и даровитых людей и, несмотря на свою тяжкую болезнь, удивлял меткостью своих суждений. К сожалению, болезнь ослабила творческие силы великого поэта, наложила свою печать на всю его деятельность, и мы можем лишь скорбеть о том, как многого она нас лишила.

Гоголь так велик, что объективное изучение его болезни и обусловленных ею особенностей его характера и деятельности не может ослабить того уважения, с которым мы обязаны к нему относиться.

Изучение болезни Гоголя, так же как и болезни Ницше, приводит к заключению, что гениальные люди и в болезни отличаются от обыкновенных людей. Ломброзо был вполне прав, указав на тот факт, что многие великие люди страдали душевной болезнью, были наделены психопатической организацией. Но великие люди, насколько мы можем судить по тем далеко не полным и не совсем точным сведениям о их жизни, какими мы обладаем, страдали своеобразными душевными заболеваниями, весьма отличными от тех, какими заболевают обыкновенные люди. Конечно, в болезни Гоголя можно найти и признаки неврастении, и признаки периодического психоза, и признаки паранойи, но все же такие диагнозы будут односторонни, потому что заболевание Гоголя как человека необыкновенного не вмещается в рамки, созданные для заболеваний обыкновенных смертных.

— увы! — непонятной нам организацией; в самом деле, разве нам понятно сочетание дивного творчества и душевной болезни, разве нам понятно, как в одном и том же мозгу происходило создание "Мертвых душ" и писем к калужской губернаторше?

писателя, которым гордится наше Отечество. Благодаря такому изучению, мы правильно объясняем отрицательные стороны произведений и деятельности гениального автора, мы понимаем, почему наш великий сатирик создал так мало, так рано закончил свою столь необходимую для России деятельность, почему он прожил лучший, в смысле деятельности, период жизни за границей, почему он был вполне чужд общественной деятельности.

Таким образом, как это, впрочем, уже ясно из самого заглавия, в мою задачу не могло входить объяснение творчества Гоголя, проявлений его гениального, богато одаренного мозга; творчество нашего великого сатирика изучено достаточно, а сущность гениальности нам непостижима. Моя задача была более скромная: она заключалась в изучении проявлений патологической организации Гоголя, в объяснении, в чем состояла и как проявлялась болезнь гениального писателя. Поэтому моя работа может служить лишь дополнением к уже имеющимся в нашей литературе исследованиям о произведениях и жизни Гоголя. Само собой разумеется, что я не мог всесторонне рассмотреть произведения и жизнь Гоголя, осветил лишь одну сторону предмета, и потому мой труд не может претендовать на полноту.

Еще раз утверждаю, что изучение болезни нашего великого сатирика может только усилить наше уважение к гениальному автору "Ревизора" и "Мертвых душ", которому даже тяжелая душевная болезнь не помешала совершить великое дело.

Вопросы философии и психологии. 1903. № 66, 67, 68, 69, 70; 1904. № 71.

—1952; остальные цитаты и источники на них приводятся по авторскому тексту.

1 С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем. Русский архив. 1890. Воспоминания Веры Сергеевны Аксаковой.

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11