Глава X
С. Т. Аксаков совершенно верно говорил о Гоголе: "Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю — нет, да это и невозможно... Всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нет дела"1. То же самое говорит Берг: "Действительного друга у Гоголя, кажется, не было во всю жизнь"2.
"Я был в состоянии всегда любить всех вообще, но любить кого-либо особенно предпочтительно я мог только из интереса". Еще более ясно он высказался в письме к Смирновой от 2. IV 1845 г.: "Теперь же, покаместь, и мне все чужие, и я всем чужой".
Казалось бы, что такое заключение опровергается тем обстоятельством, что у Гоголя было много "друзей", много знакомых, с которыми он поддерживал переписку, услугами которых он пользовался. Изучая дружеские отношения Гоголя, необходимо согласиться с мнениями С. Т. Аксакова и Берга, потому что действительного друга, за исключением Данилевского, в молодости у Гоголя не было. Гоголя настолько ценили лучшие люди того времени, что он мог выбирать себе друзей; очень многие желали завязать дружеские отношения с гениальным писателем. Но Гоголь так себя держал по отношению к своим поклонникам, что даже благодушный С. Т. Аксаков должен был прийти к заключению, что Гоголя как человека любить было невозможно. Я решительно не могу понять, как психиатр д-р Баженов может объяснять развитие Гоголя обстановкой, в которой он жил. Д-р Баженов говорит: "Его личные отношения сложились так, что он почти не знал Белинского, но хорошо знал Шевырева, не был знаком с Грановским, но был близок с Погодиным, не встречался с Герценом, хотя и слышал о нем". Удивительно, как д-р Баженов не принял во внимание, что каждый выбирает себе подходящие знакомства, сходится с людьми, ему симпатичными по характеру и убеждениям, и потому необходимо объяснить, отчего Гоголь упорно уклонялся от знакомства с Герценом, не сблизился с Белинским и В. П. Боткиным, А. И. Тургеневым и был дружен с Шереметевой, о. Матфеем. Также совершенно ошибочно д-р Баженов объясняет развитие и убеждения Гоголя духом времени, эпохой; напомню, что Белинский родился в 1811 г., Герцен — в 1812 г., Грановский, Огарев и Станкевич — в 1813 г., Бакунин — в 1814 г.; очевидно, что и в то время, как, впрочем, и всегда, были люди весьма различных направлений. Психолог и психиатр должен объяснить, почему, на основании каких мотивов выбирал себе друзей Гоголь, почему он сближался с Погодиным, Жуковским, Шереметевой, Смирновой, почему он не писал из-за границы Пушкину, не пожелал сблизиться с Белинским и даже не ответил на его письмо3, почему он не сошелся с Грановским и не желал познакомиться с Герценом.
Гоголь выбирал себе друзей с известной системой; в выборе знакомств не было случайности, и хотя трудно найти что-либо общее между Пушкиным и Шереметевой, однако внимательное изучение переписки Гоголя и его биографии вполне объясняет нам крайне разнородные знакомства Гоголя. Прежде всего поражает, что Гоголь ни с кем не поддерживал дружбы только по общности взглядов и стремлений; между друзьями Гоголя нет ни одного чисто идейного друга, человека, равного Гоголю, одних с ним взглядов и стремлений; Гоголь и не искал таких друзей.
Всех друзей Гоголя мы можем разделить на две категории: одни ему были полезны, другие были его учениками; самым близким другом Гоголя была Смирнова, потому что она была и полезна ему, и была почтительной его последовательницей.
нужны средства для лечения, средства для жизни без обязательного труда, к которому вследствие болезни он был не способен, нужны были преданные ученики, признающие его неизмеримое превосходство, и потому он выбирал себе друзей, которые оказывали ему услуги, которые смотрели на него, как на оракула. Казалось бы странно, что Гоголь мог быть дружен и с Пушкиным, и с Погодиным, и с Шереметевой, но Пушкин хлопотал для него о кафедре, давал ему темы для художественных произведений, Погодин давал деньги взаймы, принимал в своем доме Гоголя, его мать и сестер, а Шереметева молилась о его выздоровлении. Пушкин, Жуковский, С. Т. Аксаков, Погодин, Шевырев, Плетнев, Прокопович, Смирнова, Шереметева, Толстой — все эти друзья были полезны Гоголю; они или добывали ему пособия, или давали взаймы деньги, хлопотали об его изданиях и т. п. Анненков, Иванов, Языков, Вьельгорские, Смирнова удостаивались дружбы, потому что почтительно выслушивали наставления Гоголя, были преданными учениками и притом также оказывали услуги: Анненков переписывал "Мертвые души", Языков давал деньги взаймы, Вьельгорские радушно принимали в своем аристократическом доме великого сатирика. Понятно, что при таком подборе друзей Гоголь не мог сойтись с людьми, которые не могли ему быть полезны, не соглашались с ним; так, когда Гоголь убедился, что Белинский не может быть ему полезен в борьбе с цензурой, он прекратил с ним отношения, а про А. И. Тургенева писал: "... несет дичь".
В выборе друзей, в сношениях с ними весьма ясно сказалась патологическая организация Гоголя, его болезнь. Только в молодости он поддерживал настоящие дружественные отношения со своими нежинскими товарищами, но уже и тогда он был скрытен и высокомерен. Потом он выбирал себе друзей с большим знанием людей, поддерживал полезные знакомства и даже сумел найти себе поклонниц в самом высшем кругу общества. Однако вследствие своей болезни он никого не мог привязать к себе, никто не любил его как человека. "В воспоминаниях о Гоголе близко знавших его лиц нам приходилось часто слышать какие-то восторженно-умилительные ноты, и притом от таких, которые ценили в нем, как, например, покойная княжна Репнина, именно человека, а не писателя. В признании за Гоголем чего-то величественного и прекрасного сходились они все, но подтвердить этого фактически или облечь свое впечатление в строго определенную рамку никто из них не мог, не исключая, быть может, также и Анненкова" (Шенрок). Действительно, Гоголь был велик как гениальный художник, как глубокий знаток человеческих слабостей, но он был больной человек, и потому его друзья и поклонники не могли его понимать, не могли облечь свои впечатления в строго определенную рамку.
Для психиатра крайне интересно изучить отношения Гоголя к его друзьям, изучить эту сторону его жизни, во-первых, потому, что тут ярко проявлялась его болезнь, во-вторых, для того, чтобы объяснить, как выбирал друзей Гоголь, как к ним относился. Если бы Гоголь не был болен, то он нашел бы себе других друзей, завязал бы дружеские отношения с передовыми умами своего времени. Если бы он не был болен, то при своей гениальности ясно бы сознавал, что человечество признавало своими вождями и благодетелями только тех, кто вел его вперед, к свету.
Рассмотрение, хотя и краткое, дружеских отношений Гоголя дает новое доказательство его болезни, выясняет, до какой степени болезнь влияла на поведение многострадального поэта, лишила его возможности любить людей, любить хорошее в людях.
Понятно, что в жизни писателя самую большую роль должна играть дружба или, по крайней мере, знакомство с писателями, учеными, художниками. Каждый выбирает себе друзей в зависимости от своего темперамента, взглядов, направления, вкусов, и потому очень важно рассмотреть литературные связи Гоголя, выяснить, кто были его друзья из среды писателей и ученых.
Мы, конечно, никогда не узнаем, как относился Гоголь к Пушкину, о чем они беседовали, но, следя за жизнью Гоголя, зная, каковы были отношения Гоголя к другим выдающимся лицам, необходимо прийти к заключению, что Гоголь не был под влиянием Пушкина. Гоголю, конечно, была крайне лестна дружба великого поэта, которого он заставил хлопотать у Уварова о кафедре, темами которого он пользовался. В 1835 г. после "На выздоровление Лукулла" отношения Гоголя к Пушкину, очевидно, изменились настолько, что автора "Ревизора" ничуть не интересовала драма, переживаемая в то время Пушкиным. В 1836 г. Гоголь настолько безучастен к Пушкину, что без малейшего колебания оставляет Петербург и, следовательно, лишает себя возможности пользоваться советами и указаниями Пушкина. Впрочем, и в 1834 г. он ничуть не колебался переехать в Киев, и тогда общество и "дружба" Пушкина значили для Гоголя очень мало. Уезжая надолго в 1836 г. из России, Гоголь так мало думал о Пушкине, что даже не навестил великого поэта, чтобы попрощаться с ним, попросить у него перед долгой разлукой советов и указаний. Само собою разумеется, что Гоголь не мог считать себя виновным в этом недостатке внимания по отношению к гениальному поэту, так много сделавшему для Гоголя. В письме к Жуковскому от 28. VI 1836 г. Гоголь пишет: "Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься; впрочем, он в этом виноват. Для его журнала я приготовлю кое-что, которое, как кажется мне, будет смешно: из немецкой жизни. Плетневу скажите, что я буду писать к нему из Ахена..." Итак, Гоголь даже не находил нужным писать Пушкину; обещанной повести он, конечно, не приготовил.
Остается невыясненным, знал ли Гоголь о грозе, висевшей над головой гениального поэта; впрочем, это и не важно, так как очевидно, что если он не знал, то это также доказывает его полное безучастие к Пушкину, как и то, если он знал, но не обратил внимания на всю эту трагедию. Оставив Россию, Гоголь не обнаружил ни малейшего интереса к Пушкину, его делам и занятиям.
Как перенес Гоголь известие о смерти Пушкина, нам неизвестно, так как Данилевский рассказывал Шенроку, что роковое известие было получено в Париже (Шенрок), а Золотарев говорит, что Гоголь узнал об этом в Риме. Можно лишь положительно утверждать, что смерть Пушкина ни малейшего влияния на развитие болезни и вообще на деятельность Гоголя не имела. Только восторженный и благодушный С. Т. Аксаков мог думать, что зябкость Гоголя была "признаком болезненного состояния нерв, которые не пришли еще в свое нормальное положение после смерти Пушкина". Восторженные, полные благоговения отзывы о Пушкине в письмах Гоголя свидетельствуют лишь о том, что великий сатирик понимал гениального поэта. Если бы Пушкин не погиб так рано, он мог бы влиять на Гоголя лишь своими произведениями, так как Гоголь, конечно, не вернулся бы в Россию, не жил бы в Петербурге, чтобы пользоваться обществом Пушкина.
Вообще на Гоголя никто и никогда не оказывал заметного влияния, и понятно, что Пушкин не мог иметь влияния на уже возмужалого Гоголя, если его влияние было очень невелико, когда Гоголь был молод, мало известен.
Дружба Гоголя с Жуковским отличалась большой продолжительностью, более двадцати лет, и большой устойчивостью; тем не менее нам совершенно непонятно, на чем, собственно, основана была эта дружба. Жуковский был на двадцать шесть лет старше Гоголя, по своему характеру, мировоззрению, деятельности, казалось бы, вовсе не мог быть другом великого сатирика. Право, трудно себе представить, что сближало двух столь несходных между собою поэтов. Однако несомненно, что Жуковский весьма благожелательно относился к своему великому молодому другу, высоко ценил его способности, многократно помогал ему. По-видимому, благодушный Жуковский даже не пытался влиять на молодого друга, сознавая его превосходство. Как относился Гоголь к Жуковскому, насколько искренне он был ему предан, нам неизвестно; несомненно, что письма Гоголя к Жуковскому резко отличаются от писанных к другим лицам: тон их всегда почтительный, в них нет поучений и высокомерия; во всех письмах видно желание выставить себя в благоприятном освещении. Изучение писем Гоголя к Жуковскому интересно в том отношении, что по ним легко составить себе суждение о характере и взглядах Жуковского. Как известно, письма эти достигали цели, и Жуковский любовно относится к Гоголю. Мы, однако, не можем вполне доверять искренности этих писем, потому что, как известно, благодаря протекции Жуковского великий сатирик неоднократно получал пособия от Двора. Как-то странно, что Гоголь в 1836 г., оставляя Россию, не подумал написать Пушкину, но не позабыл написать Жуковскому. Однако это предпочтение Жуковского Пушкину оказалось весьма предусмотрительным: благодаря Жуковскому Гоголь получал пособия, а Пушкин был бесполезен в этом отношении. Конечно, нельзя отрицать, что Гоголь любил Жуковского больше, чем Пушкина, но дурная сторона стремления с помощью пособий устроить свое "земное положение" в том, что уже плохо верится в искренность и дружбы, и убеждений лица, выпрашивающего пособия. Если бы наш великий сатирик был человек здоровый, то ему не было бы оправдания в тяжком обвинении, высказанном Белинским. В самом деле, кто же поверит искренности лица, воскуряющего фимиам за полученные пособия. Но Гоголь в 1836 г. был настолько болен, что зарабатывать деньги трудом не мог, что и доказал во время своей жизни в Петербурге. В 1836 г. состояние его здоровья было так дурно, что он уже не мог жить в обыденной житейской обстановке; как больной, он должен был лечиться, искать обстановки, в которой жизнь была бы наименее мучительна. Только через Жуковского он надеялся получать средства, необходимые для жизни за границей, и, нисколько не сомневаясь в правильности своих действий, сближается с благодушным поэтом.
такого способа добывания средств. Больного ничто, или почти ничто, не интересует, кроме него самого, тяжко страдающего; кто ему полезен, кто облегчает его страдания, тот хорош, добродетелен; все остальное для него безразлично. Больному жизнь так тяжела, так хочется выздороветь, что все средства к облегчению страданий кажутся не только дозволенными, но даже вполне нравственными. Всякий опытный врач наблюдал больных, людей благородных, униженно вымаливающих подачки, разоряющих на поездки в курорты своих близких. Разве можно обвинять в эгоизме этих несчастных, невыносимые страдания которых заставляют совершенно забывать об интересах самых дорогих им лиц. Именно нервные страдания так мучительны, что больные всецело забывают обо всех и обо всем.
Вполне понятно, что многострадальный поэт дорожил дружбой Жуковского, благодаря протекции которого мог жить там, где, по его мнению, болезнь протекала относительно благоприятно. Белинский, страдавший чахоткой, не мог понимать больного Гоголя и потому вполне искренне высказал свое обвинение, но многострадальный поэт столь же искренне считал прекрасным тот строй жизни, при котором он мог получать пособие на лечение.
Может быть, Гоголь был искренне благодарен Жуковскому; ведь бывают некоторые нервные больные, привязанные к врачу, облегчающему их страдания; но несомненно, что он никогда не находился под влиянием Жуковского, и даже благодушный поэт не мог хотя сколько-нибудь воздействовать на набожность Гоголя своей искренней религиозностью. Наверное, Жуковский неоднократно беседовал с Гоголем о религии, но религиозные воззрения Жуковского всегда были совершенно чужды Гоголю.
Необходимо отметить, что Гоголь вообще всегда пользовался дружбой Жуковского, между ними не было серьезных размолвок, что свидетельствует о необычайном понимании людей Гоголем и, конечно, ничуть не доказывает, что он был здоров. Некоторые больные умеют очаровывать не только своих сотоварищей и лиц, за ними ухаживающих, но и опытных психиатров; почти все душевнобольные иначе себя держат с директором больницы, чем с ординаторами. Некоторые с поразительной настойчивостью и ловкостью стремятся получить облегчение от своих страданий; я помню больного, страдавшего ипохондрическим бредом, на выпрошенные гроши добравшегося до Юрьева, чтобы лечиться тут от сифилиса, которым он считал себя больным.
Гоголь сталкивался в жизни со многими выдающимися людьми и, конечно, вследствие своей известности мог завязать знакомство со всеми лучшими людьми своего времени. С некоторыми выдающимися деятелями Гоголь ограничился лишь самым поверхностным знакомством, например с Лермонтовым, Грановским, Ю. Самариным; очевидно, что Гоголь вовсе не нашел нужным поближе сойтись и с великим поэтом, и с гражданином-ученым. Гоголь не мог сблизиться с Белинским и А. И. Тургеневым, потому что эти светлые личности ему не нравились. Особенно поразительно, что Гоголь не оценил нравственной красоты Белинского и даже мог допустить, что "Белинский неверный человек". В 1841 г. Гоголь смотрел на Белинского настолько сверху вниз, что даже не удостоил его ответом. А. И. Тургенев, по отзыву Гоголя, "несет дичь"; понятно, что знакомство с таким лицом нежелательно, и Гоголь его "видел раз и в другой мельком..." (письмо к Языкову от 12. II 1845). Необходимо заметить, что А. И. Тургенев был другом Жуковского и на двадцать четыре года старше Гоголя.
Вообще, Гоголь систематически уклонялся не только от дружбы, но даже от сближения с лучшими людьми своего времени, и только С. Т. Аксакову удалось часто видаться с Гоголем, поддерживать добрые отношения. Близкие отношения между Аксаковым и Гоголем установились всецело благодаря крайнему благодушию и восторженности этой прекрасной и даровитой семьи; все они любили Гоголя как великого поэта, крайне радушно его принимали, а С. Т. занимал для него деньги. Сам Гоголь не был расположен к Аксаковым и только позволял себя любить и "лелеять". Смирновой он писал про Аксаковых: "Хотя я очень уважал старика и добрую жену его за их доброту, любил их сына Константина за его юношеское увлечение, рожденное от чистого источника, несмотря на неумеренное, излишнее выражение его, но я всегда, однако ж, держал себя вдали от них. Бывая у них, я почти никогда не говорил ничего о себе... Я видел с самого начала, что они способны залюбить не на живот, а на смерть... Словом, я бежал от их любви, ощущая в ней что-то приторное; я видел, что они способны смотреть распаленными глазами на предмет любви своей". Так писал Смирновой Гоголь от 20. V 1847 г., а 10. VI 1847-го уверял С. Т. Аксакова в своем к нему расположении, просил его о милосердии; можно думать, что Гоголь все же ценил расположение к себе семьи Аксаковых, хотел сохранить знакомство с этой семьей, где его принимали крайне радушно, где он всегда мог проводить время, окруженный своими почитателями. Гоголь крайне высокомерно относился к Аксаковым; уважал стариков за доброту и любил К. С. Аксакова как своего восторженного поклонника, а потому ни о каком влиянии Аксаковых на Гоголя и речи быть не может. Гоголь даже не удостаивал Аксаковых серьезным разговором, видел в них благодушных поклонников, и никогда мнения и взгляды Аксаковых не интересовали его. Он пользовался их услугами, но вообще они так мало значили в его жизни, что "об Аксаковых, как вы можете себе припомнить, я даже и не говорил вам никогда" (то же письмо к Смирновой).
Сравнительно большое значение в жизни Гоголя имело его знакомство с Погодиным; в первые годы это знакомство походило даже на дружбу: Гоголь делился с Погодиным мыслями, сообщал ему свои планы, но уже очень скоро выяснилось, что Погодин очутился в невыгодном положении. Гоголь пользовался услугами Погодина, занимал у него деньги, подолгу жил у него в доме, и даже с матерью и сестрами. Погодин, уверенный, что Гоголь отблагодарит его за все эти услуги и даст ему статьи для "Москвитянина", долго оказывал услуги Гоголю, но наконец обиделся, и отношения "друзей" попортились. Хотя психиатра и не может интересовать, по чьей вине "друзья" рассорились, но все же нелишне заметить, что "дружба" Погодина была очень выгодна Гоголю; "дружба" Гоголя была весьма невыгодна и в материальном, и нравственном отношениях Погодину. Едва ли можно говорить о влиянии Погодина на Гоголя, о каких-либо общих умственных и художественных интересах. Гоголь, очевидно, прекрасно понимал Погодина, извлекал все выгоды из "дружбы" с ним, никогда не считал Погодина себе равным и не находил нужным чем-либо отблагодарить Погодина за оказанные услуги. Гоголь смотрел на Погодина сверху вниз, причем так мало обращал на него внимания как на человека, что, окончательно с ним поссорившись, жил в его доме и даже праздновал в его саду свои именины. Само собой разумеется, что отношения изменились не вследствие каких-либо теоретических разногласий; вообще, убеждения и взгляды не играли тут никакой роли; Гоголь хотел как можно выгоднее издать свои произведения, а Погодин хотел, и с некоторым правом, чтобы Гоголь сотрудничал в "Москвитянине". Гоголь 28. ХII 1844 г. вполне откровенно писал Смирновой: "Жертвовать мне временем и трудами своими для поддержания их любимых идей было невозможно, потому что я, во-первых, не вполне разделял их, во-вторых, мне нужно было чем-нибудь поддерживать бедное свое существование, и я не мог жертвовать им моими статьями, помещая их к ним в журналы, но должен был их напечатать отдельно, как новые и свежие, чтобы иметь доход".
"жертвы", украсил свой журнал портретом Гоголя, не испросив на то разрешения великого сатирика. Гоголь так разобиделся, что является даже сомнение относительно истинной причины такой обидчивости. Гоголь не только нецензурно изругал Погодина в частном письме, но и в "Выбранных местах..." троекратно бранит его. Когда Гоголю указали на неприличие его поведения по отношению к Погодину, он обещал печатно отозваться хорошо о Погодине, но обещания, конечно, не исполнил, хотя времени для этого было очень много. Делает честь благодушию Погодина его дальнейшее отношение к Гоголю, но не подлежит сомнению, что никогда под влиянием Погодина Гоголь не находился, хотя и пользовался его услугами.
Отношения Гоголя к Плетневу и Шевыреву крайне просты и ясны; со свойственным ему знанием людей великий сатирик понял, что эти лица прекрасно будут исполнять его поручения, и потому поручил Плетневу ведение своих дел в Петербурге, а Шевыреву — в Москве. Гоголь обнаружил удивительное знание людей, поручив свои дела в Петербурге Плетневу, а в Москве Шевыреву, и лучшего выбора сделать было нельзя. Благодушие Плетнева и крайняя аккуратность Шевырева были очень полезны Гоголю, который смотрел свысока на обоих своих "друзей". Когда Плетнев, на правах старого покровителя Гоголя, позволил себе указать ему на недостаток его образования, Гоголь очень желчно отозвался о благодушном Плетневе в письме к Смирновой. Хотя в 1847 г. Гоголь в письме к Смирновой (от 20. VI 1847) и хорошо отзывался о Шевыреве ("в нем зреет много добра для России"), но по приезде в Москву так обращался с ним, что бедный Шевырев даже жаловался Бергу. Вина Шевырева состояла в том, что он, хотя и весьма мягко, позволил себе возражать Гоголю, не соглашался с ним и потому не мог рассчитывать даже на простую вежливость со стороны Гоголя. Шевырев очень долго исполнял его поручения, оказывал, и притом вполне бескорыстно, много услуг Гоголю, который поэтому и удостаивал его своими письмами; наивный Шевырев считал себя даже "другом" великого сатирика, решительно не понимал отношения к себе Гоголя. По возвращении в Россию Гоголь уже не находил нужным скрывать враждебного отношения к Шевыреву и удостаивал его лишь весьма краткими "аудиенциями".
Плетнев и Шевырев не могли иметь влияния на Гоголя, который на обоих смотрел сверху вниз и, конечно, с полным правом; также они и по своему возрасту, и по своему характеру и развитию не могли подпасть влиянию Гоголя, и потому отношения всегда оставались, в сущности, деловыми; Плетнев и Шевырев много оказали услуг великому сатирику, были ему очень полезны, и уже за одно это имеют право на нашу благодарность. Благодушие Плетнева и Шевырева по отношению к Гоголю было очень велико, что, конечно, объясняется их горячей любовью к искусству; едва ли они не понимали, что вся их "дружба" с великим сатириком состоит в исполнении его поручений. Если и можно допустить, что Шевырев гордился "дружбой" со знаменитым поэтом, то несомненно, что Плетнев помогал Гоголю и исполнял его поручения без какого-либо эгоистического мотива.
сколько можно судить по имеющимся сведениям, живо чувствовал свое человеческое достоинство и потому не мог поддерживать "дружественных" отношений с Гоголем, третировавшим своего друга без всякой церемонии. Прокопович, желавший быть полезным великому сатирику, охотно принял поручение Гоголя относительно издания "Мертвых душ"; по неопытности Прокопович был обманут, и Гоголь очень бесцеремонно требовал от него отчета, поручил над ним контроль Шевыреву. К счастью Прокоповича, он получил маленькое наследство и мог уплатить Гоголю убытки, причиненные контрафакцией. Гоголь не хотел брать этих денег: ведь Прокопович не был виноват в том, что его обокрали; деньги эти Гоголь назначил на пособие студентам, но сколько денег было роздано студентам, это остается неизвестным. Плетнев говорил Гроту: "Гоголя пожертвование есть фантазия", впрочем, это не имеет значения в глазах психиатра. Важно лишь то, что Прокопович, при всей любви и уважении к Гоголю, не мог поддерживать с ним дружеских отношений.
Среди лиц, которых поучал Гоголь, двое были писатели — Языков и Анненков — и один художник. Собственно, их занятия не имели большого значения в отношениях к Гоголю; сближение или дружба этих лиц с великим сатириком состояли в том, что Гоголь считал их своими преданными учениками и в беседах и в письмах поучал их, давал советы, делился сокровенными мыслями.
Шенрок говорит вполне верно, что "дружба их (Гоголя и Языкова) не имела, в сущности, той глубокой и прочной основы, которая может заключаться единственно в сходстве характеров и убеждений". Языков понимал недостатки Гоголя и писал своей невестке: "Гоголь до невероятности раздражителен и самолюбив как-то болезненно; хотя в нем это не заметно с первого взгляда, но тем хуже для него". Больной Языков крайне тяготился опекой Гоголя во время их совместной жизни в Риме. Сам Гоголь весьма мало интересовался бедным Языковым и, когда в Рим приехала Смирнова, забросил больного поэта. Языков, по-видимому, с большим удовольствием покинул Рим и расстался с Гоголем. Тяжкобольному Языкову жилось очень дурно, и письма Гоголя, наполненные наставлениями и советами, все же могли доставлять ему некоторое утешение или, по крайней мере, развлечение. Больной Языков не имел достаточно энергии, чтобы возражать Гоголю, но и ничуть не соглашался со своим корреспондентом. Конечно, Языкову были приятны похвалы Гоголя его стихотворениям, а Гоголь не скупился на похвалы и писал Языкову в начале февраля 1845 г.: "Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи "К не нашим". Душа твоя была орган, а бряцали по нем другие персты. Они еще лучше самого "Землетрясенья" и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси". Понятно, что больной поэт радовался таким похвалам и терпеливо перечитывал письма, переполненные наставлениями и советами. Не думаю, чтобы в 1845-м Гоголь не понимал ценности этих стихотворений, а потому эта удивительная похвала или, правильнее говоря, лесть может нам объяснить, как и чем он достигал власти над людьми ему нужными. Если Гоголь Языкову, человеку просвещенному, льстил так грубо, то едва ли он особенно стеснялся со своими учениками, менее даровитыми, чем Языков, и понятно, что лица, которым он так льстил, терпеливо выслушивали наставления, исполняли поручения и т. п. Несомненно, что при такой неискренности отношений дружбы между Гоголем и Языковым быть не могло, и можно вполне поверить Гоголю, когда он писал матери (25. I 1847), что он "принял эту весть (о смерти Языкова. — Ред.) покойно и, зная, что этот человек, за небесную душу свою, удостоен небесного блаженства, стараюсь от всех сил, чтобы и меня удостоил Бог быть с ним вместе, а потому молю Его ежеминутно, чтобы продлил сколько возможно подолее жизнь мою, дабы я в силах был наделать много добрых дел и удостоиться, подобно ему, небесного блаженства". Такого удивительного оправдания высокими целями естественного желания жить подольше я ни у кого не читал; смерть "друга" даже оказалась полезной, так как дала повод еще настойчивее добиваться "продления жизни".
не мог иметь благотворного влияния на своих образованных поклонников. Анненков почтительно относился к Гоголю, исполнял его поручения, выслушивал его наставления, но не поддавался влиянию Гоголя. Шенрок даже упрекает Анненкова в излишней уступчивости по отношению к Гоголю. Надо полагать, что такое неполучение отпора своим больным идеям могло только утверждать Гоголя в уверенности, будто он в самом деле находится на истинной дороге. Уже значительно позднее Анненков решался иногда несколько смелее выразить свои взгляды, но тогда он получал от Гоголя такие письма, которые выдавали закоренелость его заблуждения (IV. 7). Если бы Анненков осмелился возражать Гоголю, то "дружба" их тотчас же прекратилась бы, как, например, с В. Боткиным, так самоотверженно ухаживавшим за больным поэтом в 1840 г. Дружба Гоголя с Анненковым действительно крайне интересна в психологическом отношении, так как показывает, как может ослеплять даже умного и трезвого человека поклонение. Анненков, однако, при всем своем поклонении Гоголю не поддавался его влиянию; и в самом деле, разве мог здоровый человек усвоить мировоззрение больного, смотреть его глазами на мир? Анненков долго не понимал, что его кумир — человек больной, но наконец, хотя и очень поздно, должен был признать, что с Гоголем "свершился важный переворот в его существовании". Гоголь считал Анненкова настолько преданным себе, что даже в 1846 г., встретив его в Бамберге, советовал ему зимой приехать в Неаполь, чтобы выслушать там поучения Гоголя. Когда Гоголь убедился, что Анненков не желает выслушивать поучений, существование Анненкова перестало его интересовать. Анненков сообщает весьма ценное сведение о состоянии Гоголя в 1846 г.: "Я вам говорю — приезжайте в Неаполь... Я открою тогда секрет, за который вы будете меня благодарить... Кто знает, где застанет человека новая жизнь". Анненков обладал трезвым умом и потому не очень заинтересовался "секретом", критически отнесся к "Выбранным местам...", и, конечно, Гоголь прекратил с ним отношения. Анненков никогда не был особенно близок к Гоголю; великий сатирик в Петербурге принимал поклонение восторженного юноши (Анненков был на 4 года моложе Гоголя), а в Риме Анненков переписывал "Мертвые души", иногда гулял с Гоголем, причем Гоголь был с ним так скрытен, что Анненков не решался спросить великого сатирика, почему он проводит "иногда добрую часть ночи, дремля на диване и не ложась в постель"4.
этих отношений необходимо точнее знать, когда развилась и как проявлялась душевная болезнь Иванова. О болезни Иванова, загубившей его талант, нам известно очень, очень мало, а ведь этой болезнью и объясняется незаконченность художественной деятельности этого даровитого, а может быть, и гениального живописца. И. С. Тургенев в своем кратком воспоминании об Иванове со свойственной ему объективностью описывает тяжелое душевное расстройство Иванова5. Бедный художник высказывал В. П. Боткину и Тургеневу вполне определенные идеи бреда преследования; он уверял, что лакеи в ресторанах подкуплены, чтобы его отравить. К сожалению, ни В. П. Боткин, ни И. С. Тургенев не придали серьезного значения словам Иванова. Интересно, что такой умный человек, как Тургенев, мог допускать самое невероятное, лучше сказать, нелепое объяснение бреда Иванова: "Бедный отшельник! Двадцатилетнее одиночество не обошлось ему даром". Тяжкая болезнь Иванова, конечно, развилась много лет ранее 1857 г. и должна была влиять на всю его жизнь и деятельность; вследствие болезни Иванов был "бедный отшельник"; вследствие болезни он был обречен на "двадцатилетнее одиночество", болезнь помешала ему работать, сблизила с Гоголем, сделала его безответным поклонником великого сатирика.
Душевной болезнью Иванова объясняется, что он находился под влиянием Гоголя; из всех друзей Гоголя только один Иванов подпал его влиянию, конечно понимая это слово в серьезном значении. Только одного Иванова можно считать учеником, последователем Гоголя, хотя, конечно, и Иванов наконец освободился от этого влияния. Тут нет надобности выяснять, были ли для Иванова полезны влияние и учительство Гоголя. Великий сатирик, по словам Стасова, "в 40-х годах понимал Иванова едва ли еще не менее того, чем в 30-х годах Брюллова", но был расположен к этому преданному поклоннику. Вообще, лица с параноическим характером благосклонны только к своим поклонникам, а Иванов благоговел перед Гоголем; симпатия к деятельности Иванова едва ли играла большую роль в дружбе Гоголя к Иванову уже потому, что Гоголь вообще мало понимал живопись, мало ею интересовался. Трудно допустить, что тот, кто восторгался Помпеей, мог восхищаться произведением Иванова.
Гоголь относился благосклонно только к тем нашим художникам, которые были к нему почтительны; степень благосклонности вполне соответствовала степени почтительности, то есть наибольшей благосклонностью пользовался Иванов, затем Иордан и, наконец, Моллер; различие в даровании и направлении тут не играло роли. Иордан вообще недолюбливал Гоголя, правильно ценил несимпатичные черты его характера, но держал себя по отношению к нему так почтительно, что в завещании Гоголь рекомендовал покупать известную гравюру Иордана.
художественные интересы играли самую ничтожную роль в их отношениях; Гоголь в письмах дает поручения Иванову, обсуждает деловые вопросы; часто в письмах видна симпатия к этому крупному художнику. Из всех друзей Гоголя, может быть, наибольшей симпатией великого сатирика пользовался именно Иванов; по крайней мере, к такому выводу приводит изучение писем Гоголя. Никто из друзей Гоголя так не благоговел перед ним, никто не относился к нему с такой беспредельной почтительностью, как Иванов, страдавший бредовым помешательством. Для психиатра и, я думаю, также для психолога крайне интересна эта дружба двух гениальных больных русских художников, долго живших вдали от родины.
Данилевский был дружен с Гоголем, пока болезнь не лишила гениального поэта способности любить кого-либо. Данилевский был единственным другом Гоголя; только одного Данилевского Гоголь любил как человека; Данилевский не был поклонником и учеником Гоголя, хотя и ценил его произведения. Насколько теперь мы можем судить о Данилевском, это был благородный, неглупый, крайне приятный в обществе человек, живо чувствовавший свое человеческое достоинство. Право, несправедливо обвинять Нежинскую гимназию, давшую нам таких образованных и полезных деятелей, как Базили, Данилевский и Прокопович. Гоголь откровенен в своих письмах к Данилевскому более, чем в письмах к другим лицам; несомненно, что общество Данилевского доставляло удовольствие великому сатирику, любившему вместе со своим школьным другом приносить "жертвы" в "храмах". В 1843 г. дружба охладевает, и уже прежней дружественной откровенности более нет. Данилевский, ясно понимавший превосходство своего знаменитого друга, однако не мог выносить его крайне высокомерного к себе отношения; общих интересов между больным поэтом и вполне здоровым Данилевским уже не было. Гоголь поздравил своего бывшего приятеля с женитьбой, давал поручения и советы; но когда Данилевский обратился к Гоголю с просьбой помочь ему своей протекцией, великий сатирик вместо помощи снабдил его советами и нравоучениями, не имевшими цены в глазах Данилевского. Конечно, теперь нельзя решить с уверенностью, не мог или не хотел Гоголь помочь своему бывшему другу; но более вероятно, что не хотел, так как по своим отношениям к Смирновым, Капнисту, Россету мог бы быть полезен Данилевскому, занимавшему весьма скромную и неприятную должность инспектора пансиона при Киевской гимназии. Дела Данилевского были очень плохи, и он имел право на более широкую деятельность, что и доказал тем, что дослужился до сравнительно важной должности. Гоголь вообще мало интересовался своим бывшим приятелем, в 1848 г. был бесцеремонным с Данилевским и даже сделал ему крупную неприятность: не только в деревне, но и в Киеве Гоголь не удостоил своим разговором общество, собравшееся к Данилевскому, чтобы познакомиться с Гоголем (Шенрок). Можно себе представить, как было обидно такое пренебрежение бывшему "другу" и его жене; в провинциальном обществе такое пренебрежение могло оказаться неблагоприятным для общественного положения Данилевского.
Шенрок старается доказать, что Гоголь вообще любил Данилевского, оказывал ему услуги; действительно, Гоголь дал Данилевскому раз взаймы денег, когда Данилевского обманул в Париже какой-то мошенник, но, ввиду состоятельности Данилевского, этот небольшой заем, в сущности, ничтожная услуга; даже малознакомому лицу оказывают такие услуги на чужбине. Данилевский выручил из беды мать Гоголя, дав ей взаймы денег, когда сам был в весьма затруднительном положении. Если бы Гоголь хотя сколько-нибудь любил Данилевского после 1843 г., он бы был любезен в его доме, похлопотал бы о хорошем для него месте: мы знаем, что Гоголь умел добиваться того, чего хотел.
Во всяком случае, необходимо отметить, что Гоголь не имел влияния на духовное развитие Данилевского, хотя Данилевский был человек просвещенный и восприимчивый, жаждавший света и деятельности. Конечно, в глубокой старости Данилевский с умилением рассказывал Шенроку о своей дружбе с Гоголем, но кто же не дорожит воспоминаниями молодости; однако и Шенроку не удалось узнать чего-либо относительно Гоголя у Данилевского — так Гоголь был скрытен со своим "другом". Данилевский даже не мог определить, когда и как развился "мистицизм" Гоголя.
дружба со Смирновой даже более глубока, чем с Данилевским, так как у них больше общих интересов.
— Эфрона (т. 60, с. 531) сказано: "Все эти лица ведут между собой довольно бессвязные разговоры, через которые красной нитью проходит стремление выставить в лучшем свете автора записок... Записки переполнены анахронизмами и малодостоверными фактами". Чтение этих записок производит, по крайней мере на меня, прямо удручающее впечатление своей сочиненностью и фальшивостью. Автор статьи о Смирновой в словаре делает предположение: "По-видимому, при издании записок имелись какие-то письменные материалы самой С, но они были подвергнуты сильной переработке (по всей вероятности, дочерью С. Ольгой, умершей в 1890-х гг.)". Но едва ли такое предположение основательно; во-первых, зачем дочери было так "сочинять" от имени матери, а во-вторых, так "сочинять" может далеко не всякий, и более вероятно, что сама Смирнова выставляла себя "в лучшем свете". Записки Смирновой, а также и весьма сбивчивые и неполные о ней сведения дают мне право предполагать, что эта богато одаренная дама страдала истерией, чем объясняются ее "сочинительство" и неустойчивость. Родственник одного друга Смирновой говорил мне, что нервные расстройства по временам достигали у нее "до степени полного сумасшествия". Более точно и подробно, в чем состояли припадки психической болезни, как часто они повторялись и как были продолжительны, я узнать не мог.
Для меня неясны мотивы ее сближения с Гоголем; возможно, что ей просто льстило сближение со знаменитым сатириком, было приятно считаться другом великого поэта; по своей отзывчивости и восприимчивости, а истерички крайне отзывчивы и восприимчивы, она быстро поняла, как нужно держать себя с Гоголем, чтобы пользоваться его дружбой. Возможно, что и вследствие скуки, и вследствие болезненного состояния, а Смирнова хворала нервами в период сближения с Гоголем, она заинтересовалась набожностью и новою моралью, конечно лишь поверхностно и на короткое время, так как была очень умна для того, чтобы серьезно и надолго увлечься этим больным миропониманием. Возможно, что, как увлекающаяся дама, она не сразу поняла, что гениальный поэт слаб как моралист, и потому верила всякому слову автора "Мертвых душ", полагая, что все, что он говорил, так же гениально, как его художественные произведения. Вообще, ввиду бесспорной склонности Смирновой "сочинять", мы не можем решить, насколько искренна была ее дружба с Гоголем.
Впрочем, для нас и не имеет большого значения, как относилась к Гоголю Смирнова, важно лишь то, что Гоголь ее считал вполне ему преданной ученицей и поклонницей. Необходимо отметить, что Гоголь в течение своей жизни имел лишь двух вполне преданных ему последователей — Иванова и Смирнову. Иванов несомненно страдал душевной болезнью, Смирнова, по всей вероятности, страдала истерией и, во всяком случае, была особа крайне "нервная". Оговариваюсь, что, допуская истеричность Смирновой, я этим ничуть не оспариваю ее гибкого ума и большого образования; ведь и Жанна д'Арк была истеричкой. Иванов при всем своем поклонении Гоголю не мог быть ему интересен; напротив, умная, образованная аристократка должна была очень нравиться Гоголю, конечно, не как женщина, а как преданная ему поклонница. Мы не знаем, о чем беседовал в Риме и Ницце больной Гоголь с больной Смирновой, но несомненно, что Смирнова не имела никакого влияния на Гоголя, а великий поэт почти никакого на скучающую "знатную даму". Вероятно, от болезни, а может быть, от неудачи в светской "карьере" Смирнова, по словам Шенрока, "нередко предавалась жестокой хандре" и ей нужен был собеседник. Ее маленькая дочь (Надежда Николаевна) очень тонко определила взаимные отношения матери и Гоголя. "Матушка чувствует себя больной, потому что ей не с кем вести беседу; я знаю, что в Ницце у нее постоянно бывал Гоголь и развлекал ее разговором, когда ее нервы были расстроены",— говорила она в Калуге. Смирнова, как особа увлекающаяся (истеричка?), подпала, правда на весьма короткое время, настолько под влияние Гоголя, что выслушивала его наставления, исполняла его требования, заучивала, по его приказанию, псалмы и т. п. Одним словом, никогда Гоголь не имел такой преданной и вполне покорной поклонницы. Имело, конечно, значение и то, что Смирнова была элегантная аристократка, имела прекрасно обставленный дом, заботилась о финансах Гоголя. Вследствие патологического высокомерия ему, бесспорно, нравилось аристократическое общество; в этом обществе он держал себя, конечно, иначе, чем среди литературных "друзей" и простых помещиков. Можно лишь удивляться легенде об "аскетизме" Гоголя, жившего на равной ноге с Вьельгорскими, Смирновыми, Толстыми и Апраксиными. Разве можно было лучше устроить "земное положение"? Ведь уж выше и богаче этих семейств и найти было нельзя. Можно, конечно, пожалеть, что вследствие болезни гениальный поэт не мог иметь более благотворного и широкого влияния. Смирнова была очень умна, прекрасно образованна, и потому влияние Гоголя на нее было весьма непродолжительно; когда за границей она жестоко хандрила, не имела никаких серьезных интересов, она могла увлечься, и даже сильно, своеобразными набожностью и моралью больного поэта, но, как скоро она вернулась в Россию, у нее появились более серьезные заботы. Придворные отношения, служба мужа, новые знакомства совершенно поглотили ее внимание, и сближение с Гоголем не оставило заметного следа в дальнейшей жизни увлекающейся "знатной дамы". Гоголь весьма переоценивал свою власть над Смирновой; он ее считал настолько себе преданной, что от 8. Х 1846 г. писал: "Благословясь, поезжайте с Богом со мной в Иерусалим", а 9. ХI 1846 г., чтобы облегчить цензурные затруднения при издании "Выбранных мест...", почти требует, чтобы она ехала хлопотать в Петербург. "Если вы до сих пор еще в Калуге, то оставляйте все и поезжайте в Петербу<рг>. Вы теперь будете там так же нужны мне, как и самой себе. Поезжайте одни, без детей, если это хлопотливо; остановитесь прямо у Вьельгорских, они вам дадут комнатку. Нужно именно, чтобы вы были у них. Так я хочу, — скажите им; впрочем, они и сами почувствуют, что так нужно и так следует". Конечно, Смирнова не отнеслась серьезно как к первому желанию, так и ко второму. Гоголь тогда так же заблуждался относительно своего лучшего друга, как и относительно "Выбранных мест...".
"знатная дама", Смирнова, при всем своем уме, не поняла "Выбранных мест...", за что ее, конечно, обвинять нельзя. Если бы она поняла это произведение, то Гоголь лишил бы ее своей дружбы, и потому говорить о вредном влиянии Смирновой на Гоголя нет основания. Смирнова помогала Гоголю, выхлопотала ему большое пособие у Государя, за что мы можем с благодарностью вспоминать об этой "знатной даме".
И Иванов, и Смирнова недолго находились под влиянием Гоголя; более продолжительно было влияние на Иванова, но бедный художник был более тяжело болен, чем Смирнова; очевидно, что больной, хотя и гениальный, сатирик не мог иметь глубокого влияния на кого-либо. Я, конечно, знаю, что многие великие художники не имели серьезного влияния на своих друзей, но ведь они и не желали иметь преданных учеников, а Гоголь всю жизнь стремился "поучать", проповедовать, искал почитателей, вполне ему подчиняющихся, и, конечно, если бы он был здоров, он имел бы друзей, глубоко ему преданных, жадно ловивших бы слова гениального поэта. Мы знаем, как круто изменил свои воззрения Иванов в последний период жизни; можно лишь радоваться, что Смирнова скоро освободилась из-под влияния Гоголя. Если бы Гоголь был здоров, он при своем стремлении поучать оказал бы влияние на вполне здоровых, способных и усвоить, и приложить к делу его поучения. Вследствие болезни все его поучения и наставления оказались, по меньшей мере, бесплодны: идеи "Выбранных мест..." и не могли иметь другой судьбы; едва ли и умный Вигель искренне хвалил это удивительное произведение. Только совершенно не понимая Гоголя, можно допускать, что он был влюблен в Смирнову, интересовался ею как женщиной; Гоголь никогда и ни в кого влюблен не был. Сближение со Смирновой произошло тогда, когда многострадальный поэт был настолько тяжело болен, что о любви не могло быть и речи. В Петербурге Гоголь мало заинтересовался Смирновой, и дружба между ними не установилась; насколько можно судить по письмам, Гоголь не вспоминал о Смирновой. Так же мало он заинтересовался Смирновой в 1837 г., когда они встретились в Бадене. Только в Риме в 1844 г. произошло сближение, завязались более дружественные отношения, и нам вполне понятно почему: Гоголь в то время нуждался в преданном ученике, которого мог бы поучать, который слушал бы его проповедь. Иванов не подходил для такой роли, Языков не пожелал слушать проповеди и соглашаться со взглядами Гоголя; Смирнова удовлетворяла всем требованиям больного поэта. Он не мог иметь более преданной и более отзывчивой ученицы; она не только соглашалась с Гоголем, усвоила его идеи, исполняла его требования (заучивала псалмы), но даже нашла ему других последователей (Вьельгорских). Понятно, что Гоголь вполне дружественно относился к Смирновой, был с ней откровеннее, чем с другими друзьями, желал с ней видеться, в ее доме не позволял себе капризов и странных выходок. Возможно, что Гоголь ценил элегантность и знатность Смирновой, но едва ли какое-либо влияние на него оказывала красота Смирновой; он вообще был безразличен к женской красоте и хотел жениться на А. М. Вьельгорской, которая была нехороша собою. Смирнова познакомила Гоголя с Вьельгорскими и помогла ему завязать знакомства в высшем свете. Однако только И. М. Толстого можно считать "другом" Гоголя; как относился Гоголь к Толстому, для меня не совсем ясно; может быть, Гоголь лишь постольку интересовался Толстым, поскольку тот слушал наставления Гоголя, был ему полезен. Едва ли Гоголь смотрел на Толстого как на равного и ценил высоко его ум.
чужому влиянию. Уже 15. VII 1845 г. Гоголь просил Смирнову: "Отправьте молебен о моем выздоровлении попросите помолиться обо мне того из служителей Божиих, чьи молитвы доступнее и действительнее". Смирновой не удалось найти священника, молитвы которого «действительнее»; Гогольхворал по-прежнему и сам искал такого священника в надежде выздоровления. Толстой указал ему на известного благочестием о. Матфея, и Гоголь, полагая, что он нашел священника, молитвы которого «доступнее и действительнее», вступает в переписку с о. Матфеем; 12. XII 1847 г. он посылает ему 50 руб. для раздачи «беднейших, какие вам встретятся, прося их, чтобы помолились они о здоровье душевном и телесном того, который от искреннего желания помочь дал им эти деньги… 25 рублей назначено на три молебна о моем путешествии и благополучном возвращении в Россию, которые умоляю вас отслужить в продолжение Великого поста и после Пасхи, как вам удобнее». Скоро, однако, Гоголь мог убедиться, что молитвы о. Матфея не «действительнее» молитв тех, кого он раньше просил за себя молиться: здоровье не улучшалось, и потому ни особого доверия, ни особого почтения к о. Матфею он питать не мог. Что о. Матфей никакого влияния на Гоголя не имел, доказывается с очевидностью тем, что никакого изменения в образе жизни, поведении и занятиях Гоголя после сближения с о. Матфеем не последовало. Гоголь после сближения с о. Матфеем жил совершенно так же, как и раньше, т. е. с полным комфортом, работал над «Мертвыми душами», читал актерам «Ревизора» и т. п. Едва ли о. Матфей одобрял то высокомерие, с каким Гоголь держал себя, не советовал ему быть внимательнее к родным и знакомым. Правда, Гоголь заезжал в Оптину Пустынь, но ведь всякий мало-мальски религиозный человек посещает монастыри; и в Оптиной Пустыни Гоголь искал монахов, молитвы которых «доступнее и действительнее». О. Матфей не мог иметь влияния на Гоголя, во-первых, потому, что не помог многострадальному поэту, во-вторых, потому, что насколько нам известно о почтенном о. Матфее, он заботился о спасении души, а больной поэт о своем здоровье. Как истинно религиозный человек, о. Матфей преследовал совсем не те цели, понимая религию совсем не так, как больной поэт. Мы, конечно, не знаем с точностью, чему поучал Гоголя о. Матфей, но все, что нам известно об этом священнике, дает нам право думать, что он был религиозный человек, и потому его влияние должно было быть благотворно. К сожалению, больной поэт уже не мог находить утешения и поддержки в религии, и потому поучения о. Матфея не приносили ему ни утешения, ни поддержки и даже его расстраивали. В этом мы не можем обвинять о. Матфея; возможно, что он, как человек малообразованный, мало понимал Гоголя, но ведь религиозного утешения не мог дать поэту ни один священник, ни один монах, и Гоголь напрасно искал священников, «чьи молитвы доступнее и действеннее». Едва ли требования о. Матфея были крайне строги и неразумны; по крайней мере, его друг А. Толстой во время болезни Гоголя держал себя как истинно религиозный человек. Этот добрый друг Гоголя не только приглашал к нему врачей и употреблял все средства, чтобы больной кушал, но прекратил у себя богослужения, чтобы не обременять Гоголя хождением по лестнице, утешал Гоголя, когда тот скорбел о сожжении рукописей. Ни о каком изуверстве тут и речи бытьне может, и потому странно говорить о вредном влиянии о. Матфея на Гоголя, когда даже на Толстого такого влияния не было. Если бы о. Матфей имел влияние на Гоголя, многострадальный поэт меньше бы страдал в последние годы своей жизни, был бы скромнее и добрее, не мучился бы страхом загробной жизни. Я наблюдал влияние на больных лютеран фанатичных проповедников; оно всегда бывает крайне непродолжительно и поверхностно; сначала обычно бывает увлечение и даже полное подчинение, но так как фанатики стремятся спасти душу, а больной желает выздороветь, то скоро наступает разочарование.
Я не берусь решать, почему Гоголь уже с первых шагов своей художественной деятельности был окружен друзьями и почитателями, пользовался вниманием представителей высшего общества. Ни один из наших художников не имел так много почитателей и друзей в разных общественных кругах, как Гоголь. Если такое почитание его как художника и человека свидетельствует о высоком развитии общества, о его отзывчивости, то, конечно, мы можем только радоваться, что в то время было так много лиц, умевших ценить гениальность нашего великого сатирика.
не зная всех подробностей, едва ли возможно, да едва ли и нужно, и даже удобно. Это чисто частная жизнь, которой лучше не касаться. Притом эти отношения не имеют большого значения с точки зрения психиатра; есть вполне здоровые люди, не любящие своих родных, также есть душевнобольные, привязанные к своей семье. Поэтому я не буду касаться родственных отношений нашего великого поэта.
Примечания
1 Вопросы философии и психологии. № 7. С. 199.
— Ред.
4 Анненков. Критические очерки и воспоминания. Т. 1. С. 238.
5 Поездка в Альбано и Фраскати. Т. 1.