Глава VII
В 1841 г. заканчивается деятельность Гоголя как гениального поэта; первая часть "Мертвых душ" была в этом году окончательно обработана, и для печатания ее он приехал в Россию.
"Мертвые души", как известно, начаты были в 1835 г.; уже тогда величие этого произведения поразило Пушкина; его восклицание "Невеселая штука — Россия!"1 "Мертвые души" подвинулись значительно вперед.
В 1836—1841, т. е. в продолжение шести лет, Гоголь писал и перерабатывал первый том "Мертвых душ". Если мы сравним, как много и как быстро работал Гоголь в Петербурге, то должны будем признать, что по оставлении России он уже не мог работать по-прежнему и "Мертвые души" писал крайне медленно. Едва ли можно сомневаться, что вследствие болезни творческие способности, если не качественно, то количественно, стали не те. Известно, что Гоголь очень усидчиво, с большим напряжением работал над "Мертвыми душами" в Веве, Париже, Риме, Москве и даже в дороге. По крайней мере, Берг запомнил рассказ Гоголя, как он в остерии по дороге из Рима в Неаполь создал целую главу. Гоголь искренне желал закончить этот труд и все же проработал над ним более шести лет. Если мы примем во внимание печальное состояние здоровья, два тяжелые приступа болезни, пережитые Гоголем за этот период, мы должны признать, что гениальный поэт как великий художник горячо любил свой великий труд, не жалел своих последних сил для этого чудного произведения. Он пользовался периодами улучшения своего здоровья и с удивительной настойчивостью продолжал начатый в 1835 г. труд. Анненков описывает, как был счастлив и бурно весел Гоголь, когда закончена была глава, посвященная Плюшкину; едва ли мог ошибиться С. Т. Аксаков: "13 апреля (1839 г. — Авт.)... он прочел нам перед самой заутреней Светлого воскресенья, в маленьком моем кабинете, шестую главу, в которой создание Плюшкина привело меня и всех нас в великий восторг"2 Художественный вкус С. Т. Аксакова не подлежит сомнению, и потому 6-я глава "Мертвых душ" уже в 1839 г. была обработана с большим совершенством; в 1841 г. в Риме Гоголь, может быть, ее несколько дополнил, и это одно привело его в бурно-восторженное состояние духа. Вот как больной Гоголь любил свое великое произведение, как оно было ему дорого, как ему было радостно, когда его труд подвигался вперед, и все же он был готов только в 1841 г.
Наше благоговение перед "Мертвыми душами" так велико, что может показаться странной даже мысль об ослаблении в качественном отношении гения Гоголя за этот период. Если воспроизведение воспринятого составляет главное в художественном творчестве, то, конечно, "Мертвые души" доказывают, что до 1841 г. гений Гоголя не потухал; если же художник отличается от простых смертных ясностью и глубиной восприятия, если главное в художественном творчестве — восприятия, проникающие и обнимающие человека и предмет, то, конечно, гений Гоголя начал слабеть с 1836 г. Психология творчества нам малопонятна уже потому, что мы, обыкновенные смертные, не обладаем этим уделом немногих избранников, и потому вопрос о том, ослабели ли творческие силы Гоголя, мы не могли бы решить, если бы за этот период он написал только "Мертвые души".
Остается лишь несомненным, что все воспроизведенное в "Мертвых душах" было воспринято Гоголем до его отъезда из России, что еще до этого момента весь материал для этого удивительного произведения был уже готов. Изумительно, как мог двадцатишестилетний молодой человек видеть и понять так много, что потом вдали от родины воссоздал поразительно богатый запас наблюдений. Покинув Россию, Гоголь уже не воспринимал ничего для своего великого произведения, и поэтому, по крайней мере, восприятие, конечно художественное и творческое, с тех пор не проявлялось с той дивной силой, как до 1836 г. Уже по самому существу всей художественной деятельности Гоголя восприятие имело громадное значение, играло великую роль; для Виктора Гюго, стихи которого достигали непостижимого совершенства, по всей вероятности, воспроизведение воспринятого имело большее значение, чем для Гоголя, а для автора "Мертвых душ" восприятие действительности было почти все. Как великий художник, Гоголь живо чувствовал в своей последующей деятельности, что ему недостает воспринятого материала, и просил своих друзей собирать для него материалы, не понимая, что только он мог видеть недоступное простым смертным.
"Мертвых душ" уясняет нам, что Гоголь уже не заботился о верности или точности внешней обстановки действия, не постарался узнать о том, что ему неизвестно. Так, еще Арнольди удивлялся, что Гоголь описал совершенно невозможное в действительности поведение Ноздрева на балу у губернатора. (Посреди котильона он сел на пол и стал хватать за полы танцующих.) Гоголь не знал, что в то время уже не было капитан-исправников, описал купчую сделку в палате так, как она не могла произойти3. Следует добавить, что в Нежине Гоголь изучал юриспруденцию. Я помню, как один мой знакомый старик, по делам изъездивший всю Россию, смеялся над Гоголем за его незнание русской жизни: во всей России на большой дороге нет постоялого двора, где, по желанию, можно иметь и поросенка, и курицу, и телятину, и даже иногда баранью печенку.
Мало того что Гоголь уже не заботился о верности внешних подробностей, он уже не замечал бьющих в глаза противоречий. В 6-й главе по описанию сада Плюшкина очевидно, что действие происходит летом; о желтых листьях не упоминается; по дороге к Коробочке Чичикова застает гроза, что также указывает, что действие происходит летом; в городе Чичиков выходит на улицу, "таща на плечах медведи, крытые коричневым сукном", и "столкнулся тоже с господином в медведях, крытых коричневым сукном; и в теплом картузе с ушами. Господин вскрикнул — это был Манилов".
Едва ли можно отрицать, что больной Гоголь уже забывал, что написано в предыдущей главе, что, конечно, вполне возможно, так как "Мертвые души" писались урывками, через большие промежутки; он даже не перечитал внимательно всего произведения ввиду своего тяжелого болезненного состояния; говорят, что в Малороссии все лето ходили в тулупах, но все же не в теплых картузах с ушами.
Гоголь неоднократно переделывал и дополнял "Мертвые души", и потому мы не можем судить, ослабевал ли его гений с 1835 по 1842 г., по последней редакции этого произведения; ведь нет оснований утверждать, что исправления и дополнения улучшали это великое творение; возможно, что вначале эта поэма была еще лучше, еще прекраснее. Можно думать, что с годами Гоголь делался требовательнее к себе, но более оснований мы имеем допускать, что с годами у Гоголя терялась уверенность, утрачивалась непосредственность, слабело понимание своих собственных сил, слабел художественный вкус, художественное творчество заменялось риторикой. К таким заключениям приводит нас сравнение первой редакции "Тараса Бульбы" (напечатана в 1835 г.) со второй, подготовленной Гоголем между 1839 и 1842 г.
—семилетний период, для суждения о творчестве вообще.
Первое большое изменение или дополнение состоит в том, что Гоголь вставил сцену смены кошевого; в первой редакции старый кошевой успокаивает недовольных во главе с Тарасом Бульбой; как в первой, так и во второй редакции идут в поход вследствие жалоб беглецов из Малороссии на поляков. Сцена смены старого кошевого и избрание нового очень коротка; так как мы не знаем, как избирались кошевые, то проверить ее мы не можем, но она кажется невероятной и не внушает уважения к запорожцам: воины, так легко сменяющие предводителя и так быстро избирающие нового, малоопасны.
Второе дополнение, и весьма важное, состоит в том, что Гоголь подробнее описал уход Андрия из лагеря, встречу и разговоры с полькой. Как великий художник, в 1835 г. Гоголь чувствовал невероятность и натянутость этого эпизода и с гениальной чуткостью, кратко и неопределенно, его описал. Не так он отнесся к этому эпизоду пять — семь лет спустя. Во-первых, он подробно описал, как Андрий с татаркой пробирались подземным ходом; Андрий и татарка в город входят через костел. Церковь, молящиеся, начинающееся утро все это изображено великолепно, но кто бывал и в Италии, и в костелах наших западных городов, тот ни на минуту не усомнится, читая эту поэтическую страницу, что Гоголь в Дубно перенес итальянский храм.
Еще более дополнил Гоголь сцену встречи Андрия с полькой; тут опять воспринятое в Италии перенесено в Дубно (малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене). Вместо нескольких строк в последующей редакции Гоголь посвящает шесть страниц встрече Андрия с полькой. Тут такая напряженность, такая неестественность, что только ослабление гения может объяснить нам, как великий художник мог написать такую сцену. В первой редакции Андрей говорит только: "Что бы тогда за любовь моя была, когда бы я бросил для тебя только то, что легко бросить. Нет, моя панна, нет, моя прекрасная. Я не так люблю: отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле, — все отдаю за тебя, все прощай! я теперь ваш! я твой! чего еще хочешь". Это маловероятно, но все же возможно; в новой редакции Андрий говорит много, очень красноречиво и высказывает даже такие вещи: "Кто сказал, что моя отчизна Украина? кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну эту в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из казаков вырвет ее оттуда! и все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!" И Андрий, и полька говорят много, говорят в страшно приподнятом тоне; вся сцена кажется до бесконечности неестественной и даже несимпатичной; и она, и он изменяют религии, родине, совершенно непонятно почему: ведь они виделись раз в жизни и потому о серьезной любви не может быть и речи. Для меня вполне понятно, что Гоголь, когда творил Тараса Бульбу, обладал всеми своими необыкновенными способностями и потому тогда не нарисовал этой сцены; только когда вследствие болезни его гений уже ослабел, он мог создать, мог находить хорошей эту сцену.
В-третьих, изменено описание убийства Андрия Тарасом. В первой редакции все поражает гениальной простотой и жизненностью. Янкель, между прочим, сообщает Тарасу, что в Дубно видел Андрия, предавшегося полякам. "Ярость, ярость железная, могучая, ярость тигра вспыхнула на его лице"; начинается битва, среди одного отряда Тарас увидел Андрия и "как бешеный бросился на этот отряд. Андрий узнал его издали, и видно было издали, как он весь затрепетал. Он как подлый трус спрятался за ряды своих солдат... Спасите, кричал он отчаянно, простирая руки... Андрий сделал усилие бежать, но поздно: ужасный отец был пред ним". Можно лишь благоговеть перед гениальностью двадцатипятилетнего Гоголя, так чудно понявшего, до чего в аффекте гнева может дойти могучий Тарас, понявшего, что изменники и ренегаты — по натуре "подлые трусы". Читая эту чудную сцену, проникаешься симпатией к Тарасу и презрением к сладострастнику Андрию.
"Янкель, скажи отцу, скажи брату, скажи казакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец — теперь не отец мне, брат — не брат, товарищ — не товарищ и что я с ними буду биться со всеми, со всеми буду биться!" Тарас, сдержанно слушавший болтовню Янкеля, наконец "выхватил свою саблю", но Янкель убежал. Андрий не был рафинированный мерзавец и потому не мог через посредство презренного для него Янкеля оскорблять отца и казаков; не мог он дать такого поручения Янкелю, для того чтобы заслужить доверие поляков: клятва, данная презренному и для Андрия, и для поляков жиду, не имела никакого значения. Узнав об измене сына, Тарас долго таил в себе свой гнев. Андрия он увидал, лишь когда остался главным в осаждающем Дубно войске. "Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков... впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее... Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий... Он (Андрий) чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево". Тарас приказывает заманить Андрия, "чья-то сильная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: перед ним Тарас!". Гениальный Гоголь чувствовал, что уже во второй редакции он должен был выбросить исполненные величайшего трагизма слова Тараса: "... и не проси у Господа Бога отпущения, за такое дело не прощают на том свете". Действительно, свыкнувшийся с мыслью об измене сына, хладнокровно заманивший его в засаду Тарас во второй редакции уже не был преисполненным "ярости" мстителем, как в первой редакции. В первой редакции в "ярости" отмстивши изменнику, казак Тарас как отец хоронит труп сына. Во второй — обдуманно убивший сына Тарас, только что убивший сына, на предложение Остапа похоронить брата отвечает: "Погребут его и без нас! будут у него плакальщики и утешницы". В первой редакции полный "свирепства" и "ярости" Тарас говорит Андрию слова, вполне оправдывающие отца: "Ты думал, что я отдам кому-нибудь дитя свое? Нет!" Во второй — о только что убитом сыне Тарас говорит: "Пропал! пропал бесславно, как подлая собака!"
Наконец, во второй редакции, пока Тарас убивает сына, разговаривает с Остапом, их окружают поляки, Остапа берут в плен, а Тараса тяжело ранят; непонятно откуда взявшийся Товкач увозит тяжело раненного Тараса с поля битвы, проигранной казаками. Окончание сцены даже мелодраматично: убив одного сына, Тарас теряет сейчас же другого; если бы он не тратил времени на убийство сына и на разговор с Остапом, их бы не окружили поляки. Если мы примем во внимание, что во второй редакции Тарас был главным начальником, что он бросает все войско только для того, чтобы утолить свою злобу убийством Андрия, что в то время, пока он убивал Андрия, войско было наголову разбито, мы должны будем признать, что творчество Гоголя за пять — семь лет изменилось, и — увы! — не к лучшему.
В-четвертых, в новой редакции изменен план битвы, в которой погиб Остап и был тяжело ранен Тарас. Прочитав подряд обе редакции, нетрудно убедиться, что первая излагает дело и полнее, и правдоподобнее. Отбив вылазку из Дубно, Тарас, убедившись в слабости своих сил, тайно снимает осаду; узнав, что пленные казаки отправлены в Варшаву, он решается при отступлении их выручить, но лишний обоз задерживает движение: казаки окружены превосходными силами, они окружают себя обозом. Остап, "увлекаемый пылкостью", отделился немного далее от обоза, его берут в плен, Тарас бросается ему на выручку. "Желание подать помощь и освободить любимого сына заставило его позабыть важность своего поста"; войско гибнет. Во второй редакции вылазка поляков победоносно отбита, но из города "вылетел" "гусарский полк"; пока Тарас был занят убийством Андрия, неизвестно почему казаки оказываются разбитыми наголову. Интересно было бы мнение по этому поводу военного, но для невоенного в первой редакции понятны причины поражения казаков и остаются неясными во второй.
В-пятых, во второй редакции описаны подвиги некоторых казаков — Кукубенко, Балабана, Мосия Шило; эти сцены написаны рукою великого мастера, но это вводные эпизоды, не имеющие непосредственного отношения к ходу ужасной драмы. Для меня несомненно, что только это дополнение, а не изменение, является украшением второй редакции.
В-шестых, при переработке Гоголь ввел несколько поэтических сравнений и риторических периодов. Сами по себе эти сравнения великолепны; так, Андрий во главе польских гусар "понесся, как молодой борзой пес"; тут прекрасно описано, как несется на охоте борзой. Заманенный казаками и пойманный Тарасом, Андрий сравнивается со школьником, бегущим за товарищем и наталкивающимся на учителя; школьник в этом положении также описан прекрасно. Но насколько Ионическая колонна прекраснее Коринфской, настолько это место в первой редакции выше, чем во второй; в первой редакции Гоголь изобразил сильными красками ярость и бешеную храбрость обезумевшего от оскорбления Тараса, трусость Андрия и только. Во второй редакции сами по себе прекрасные, поэтические сравнения только отвлекают внимание от ужасного столкновения между великим отцом и жалким сыном.
"Прощайте, паны-братья, товарищи! пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!"; Степан Гуска, умирая, говорит: "Пусть же пропадут все враги и ликует вечные века Русская земля!" Последние слова умирающего Балабана были: "Пусть же цветет вечно Русская земля!" Даже молодой герой Кукубенко умирает с красивой фразой на устах: "Пусть же после нас живут лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!" Последние слова Тараса, умирающего на костре, весьма характерны для понимания творчества Гоголя: "Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.." Я не сомневаюсь, что только ослаблением гения можно объяснить, что Гоголь профанировал своих героев таким красноречием; в 1835 г., как великий художник, он живо понимал, что казаки патриотизм доказали делами, а не фразами.
Во второй редакции Гоголь влагает в уста Тараса длинную речь о товариществе, в которой излагаются в весьма красивой форме преимущества товарищества на Руси, говорится о русском чувстве. Тут явно Гоголь в уста Тарасу влагает фразы, совершенно не соответствующие характеру и мировоззрению этого человека дела, а не слова. Невольно приходит в голову мысль, что Гоголь, наделяя своего героя патриотизмом, даже в излишестве, хотел этим самым оправдаться от упреков в недостатке патриотизма.
Свой патриотизм, теперь называемый квасным, Гоголь заявляет во второй редакции следующей фразой: "Да разве найдутся на свете такие огни и муки и сила такая, которая бы пересилила русскую силу!" В 1835 г., когда Гоголя не упрекали в недостатке патриотизма, он не поместил такой громкой и совершенно ненужной в "Тарасе Бульбе" фразы4.
Относительно новой редакции "Портрета" Гоголь сам говорит в письме к Плетневу от 17. III 1842-го: "В Риме я ее переделал вовсе или, лучше, написал вновь, вследствие сделанных еще в Петербурге замечаний". Следовательно, материалы для второй редакции были собраны до отъезда из России, и в Риме Гоголь лишь проредактировал и переписал уже заготовленное в Петербурге.
Лучше всего об ослаблении творчества Гоголя с 1836 г. мы можем судить по тому, что создать что-либо новое, достойное автора "Ревизора", оставив Россию, больной поэт уже не мог.
"Рим"; в 1839 г. его слышал С. Т. Аксаков. Уже потому, что Гоголь обнаруживает в этом отрывке знание Италии, восторженное к ней отношение, мы должны думать, что "Рим" написан не ранее 1838 г.; к такому же выводу нас приводит и слабость этого отрывка. Едва ли ранее 1838 г., т. е. до тяжкого приступа болезни в 1837 г., Гоголь, обладавший прежде необычайным художественным чутьем, принялся бы писать художественное произведение из жизни, ему непонятной и неизвестной, написал бы отрывок, в котором нет ни одного лица, обрисованного так, как умел прежде рисовать Гоголь5. Конечно, многие беллетристы не могут написать такого отрывка, но, сравнивая "Рим" с другими произведениями Гоголя, мы можем только сожалеть о значительном ослаблении творческих сил гениального автора "Ревизора". Только ослаблением вследствие болезни гения Гоголя можно объяснить, что он так тщательно, но — увы! — с помощью риторики, описывает Аннунциату; напряженность, бесплодное усилие заменяет собою прежнее свободное творчество. И в этом отрывке местами видна рука великого мастера, но чудно написанные подробности еще более оттеняют упадок творчества автора.
После припадка 1839 г. гений Гоголя ослабел настолько, что драма из малороссийской жизни ему совершенно не удалась; Гоголь остановился в самом начале.
В 1839 г. Гоголь прочел Панову несколько сцен; Панов, восторженный поклонник Гоголя, заметил, однако, что главное лицо еще не обозначилось. Анненков рассказывал, что он видел в 1841 г. черновой листок драмы из малороссийского быта и даже успел прочесть фразу: "И зачем это Господь Бог создал баб на свете, разве только, чтоб казаков рожала баба..." Гоголь рассердился и вырвал бумажку из рук Анненкова. Бедный поэт ясно понимал, что работать над этой драмой ("Выбритый ус") он уже не может.
Так как в 1841 г. заканчивается деятельность Гоголя как великого художника, мы уже теперь можем определить влияние болезни Гоголя на его творчество. Болезнь не только очень рано ослабила творческие силы великого писателя, но и очень рано окончательно погубила его гений. Едва ли можно сомневаться, что творческие способности Гоголя перестали развиваться уже в 1836 г., т. е. когда Гоголю было 27 лет. Развития, нарастания сил вследствие болезни не было; появилось ослабление, правда медленно прогрессирующее и заметное лишь при тщательном изучении деятельности Гоголя с 1836 г. Гений Гоголя так колоссален, его произведения так прекрасны, что ослабление его творческих сил долго нам незаметно; ведь и сравнительно слабые произведения Гоголя все же чудно хороши и неизмеримо превосходят созданное посредственностями.
"Ревизору", "Шинели", первой части "Мертвых душ" больной поэт создать не мог; конечно, проблески прежнего гения еще остались; потухающие, засыпанные пеплом уголья иногда вспыхивают слабым пламенем, но уже прежнего огня быть не может.
Такое раннее ослабление или, по крайней мере, остановка развития и потухание гения могут быть объяснены болезнью, развивавшейся на почве патологической организации нервной системы: ведь духовные силы здоровых людей с годами крепнут, способности их с годами развиваются. Нам будет еще яснее патологическое происхождение раннего ослабления и раннего потухания гения, если мы сравним художественную деятельность больного Гоголя и здорового Пушкина6.
Патологической организацией нервной системы Гоголя мы должны объяснить своеобразную особенность его творчества: ни у одного художника нет так много незаконченных или даже только начатых произведений, как у Гоголя. Число нам известных незаконченных произведений крайне велико, законченных же относительно мало.
Даже в лучшую эпоху своей жизни он набрасывал только начала никогда затем не законченных повестей и закончил лишь одну большую поэму "Тарас Бульба" и две комедии; "Игроки" — это лишь сцены. Все остальные законченные произведения — это небольшие по размерам рассказы. Пушкин один понимал это свойство дарования Гоголя и дал ему сюжет для "Мертвых душ" — произведения, состоящего из отдельных эпизодов; по самому существу темы "Мертвые души", по произволу автора, могли быть закончены и рано, и поздно. Можно лишь удивляться, как Анненков не понимал этой особенности гения Гоголя и потому писал: "Если эта поэма по справедливости может назваться памятником его как писателя, то с не меньшей основательностию позволено сказать, что в ней готовил он себе и гробницу как человеку"; Анненков даже называет "Мертвые души" той подвижнической кельей, "в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее".
Эта особенность, или свойство, дарования Гоголя потому имеет особое значение в глазах психиатра, что сам Гоголь не понимал свойства своего творчества. Если и можно думать, что не вследствие патологической организации нервной системы, а вследствие имманентного свойства своего гения он не мог разрабатывать сложных положений, трудно иначе, как болезнью объяснить то, что Гоголь до конца жизни не понимал особенностей своего дарования.
поэта влияла на его творчество.
Мы знаем, что малороссийским происхождением Гоголя "объясняемо было до известной степени его отношение к русской (великорусской) действительности". Пыпин говорит: "Привязанность Г. к своей родине была очень сильна, особливо в первые годы его литературной деятельности и вплоть до завершения второй редакции "Тараса Бульбы", но сатирическое отношение к русской жизни, без сомнения, объясняется не племенными его свойствами, а всем характером его развития".
"развития" в том смысле, как его обычно употребляют по отношению к двадцатичетырехлетнему молодому человеку, упорно избегавшему всех воздействий, способствующих развитию. Когда Гоголь подготовлял или обрабатывал "Ревизора", он не жил в таких условиях, чтобы мог "развиваться", изменить свое мировоззрение, да наконец его "Выбранные места..." доказывают, что сатирическое отношение к великорусской действительности вовсе не было результатом "развития"; напротив, достигнув наибольшей зрелости, Гоголь находил, что все обстоит как нельзя лучше. Вообще, историки литературы, и даже столь почтенные и авторитетные, как Пыпин, не принимают во внимание чисто органических причин деятельности, придают большое значение среде, условиям жизни, идеям. Как психиатр и психолог, я решительно не могу согласиться с таким толкованием отношения Гоголя к русской действительности. Еще раз я припоминаю сказанное мне покойным психиатром Гудценом: психиатрия уже потому великая наука, что мы, психиатры, можем правильно понимать человека; ученые, государственные люди ошибочно судят о человеке, потому что всегда объясняют его деятельность соображениями, а мы знаем громадную роль чувствований и громадность влияния тела на душу. Иезуиты лучше, хотя только эмпирически, знали людей и умели управлять ими, потому что воздействовали на чувствования; психиатры, кроме того, знают власть тела над духом.
Как психиатр, я совершенно иначе объясняю значительное различие в отношении Гоголя к нашей и малороссийской жизни. Происхождение само по себе, конечно, тут не играло роли, и Гоголь очень рано так же безучастно относился к страданиям крепостных, выпоротых унтер-офицерш, обобранных купцов как в Малороссии, так и в Великоруссии. Так же ему страшно было подумать ехать в Россию, как и в "любимую" Украину. Различия в отношении к "родной" Украине и к москалям были обусловлены болезнью и ее развитием, в чем легко убедиться, вникнув, когда Гоголь писал свои художественные произведения из малороссийской и нашей жизни.
Те наблюдения малороссийской жизни, которые вылились в поэтические произведения первого периода, были собраны в юношеском возрасте, т. е. когда Гоголь приезжал домой из Нежина и в 1831 г. из Петербурга. Во время своего пребывания в Васильевке летом 1835 г. Гоголь уже не мог собрать наблюдений для полных нежности и не лишенных любовного отношения к созданным им лицам художественных произведений. Когда гениальный юноша наблюдал малороссийскую жизнь, он еще не был тоскующим, больным; его душа еще могла любить, болезнь не окрасила для него весь мир темными красками. Но и тогда он уже видел и Шпоньку, и Ивана Ивановича с Иваном Никифорычем; как ни ничтожны эти лица, в душе поэта было достаточно сердечной нежности и для этих "существователей", добродушно относившихся к гениальному юноше. Когда Гоголь увидел Акакия Акакиевича и Поприщина, он был еще очень молод, служил в департаменте уделов и министерстве внутренних дел, не перенес тяжелого приступа меланхолии, для него еще не все в жизни потеряло прелесть, у него еще многое вызывало приятные чувствования, а потому он еще мог многое любить и сумел и нас заставить полюбить и Акакия Акакиевича, и даже Поприщина.
"великого меланхолика". Все более и более обширный круг явлений вызывает у него неприятные чувствования; болезнь все более и более сгущает мрачное облако, через которое гениальный наблюдатель видит и мир, и людей. Мрачное, вызванное болезнью настроение, конечно, должно было отразиться в произведениях поэта, в отношении его к окружающей действительности. Персонажи "Ревизора" изучались Гоголем, когда развивающаяся болезнь лишила его сердечной теплоты, окрасила все в темный цвет, и мы вместе с Щепкиным любим даже Держиморду, но уже "как и вообще всех людей". Припадки меланхолии или меланхолические состояния в той степени болезни, какие были у Гоголя, к нашему счастью, не ведут к умственному отупению, и многострадальный поэт оценил совет Пушкина описать покупку мертвых душ. Материалы для этого бессмертного произведения, по крайней мере по преимуществу, были собраны в 1834—1835 гг. и первой половине 1836 г., т. е. после тяжкого приступа меланхолии 1833 г. Мы видели, что меланхолическое состояние не покидало Гоголя и летом 1835 г., и весною 1836 г. Понятно, что в таком душевном состоянии гениальный наблюдатель уже не замечал Афанасия Ивановича, Акакия Акакиевича и т. д., а обратил свое внимание на более мрачные фигуры — Ноздрева, Собакевича, Манилова, Коробочку и Плюшкина. Даже мы, обыкновенные смертные, обращаем внимание на то, что соответствует нашему настроению; здоровый, веселый человек иначе относится к людям, иначе их понимает, чем мрачно настроенный неудачник. Все мы знаем, что в хорошем настроении мы иначе смотрим на наших знакомых, чем в дурном. Константину Левину после объяснения с Китти у Облонских все люди казались добрыми, умными, хорошими; он всех их любил, потому что сердце его было полно любви.
Нельзя забывать громадного влияния недоразвития половых чувствований у нашего великого сатирика. Наши научные сведения по этому вопросу весьма ограниченны и неточны. Ригер вполне отрицает влияние этой важной функции на душевную жизнь, но едва ли можно согласиться с мнением этого почтенного ученого. Чтобы не входить в обсуждение этого крайне сложного и деликатного вопроса, я сошлюсь на два сделанных мною наблюдения, вполне понимая их недостаточность. Едва ли, однако, нужно доказывать громадное значение родового чувства на любовь к людям и к миру вообще; все это общеизвестно, так же как и мизантропия евнухов. Я знал двух выдающихся лиц с недоразвитием полового чувства; один был ученый, другой — важный чиновник; оба были мизантропы, мрачно смотрели на жизнь и видели только отрицательную ее сторону. Ученый был большой поклонник Гоголя и утверждал, что не понимает и не любит ни одного художественного произведения, кроме сочинений Гоголя. Важный чиновник был человек громадного ума и редкий работник, но он так подозрительно относился к своим подчиненным, так видел в них только дурное, что служить с ним было очень трудно, а начальство должно было отказываться от его услуг ввиду постоянных жалоб, пререканий и т. п.
В периоды полового созревания у таких лиц эти важные функции, все же хотя и слабо, дают о себе знать, или, говоря иначе, железы начинают функционировать, но не достигают должного развития. О пробуждении половой жизни говорилось так много, что нет надобности повторять известное еще раз; как бы слабо и незаконченно ни было развитие этой функции, все же происходит соответственное изменение личности. Когда половое созревание заканчивается так несовершенно, что молодой человек или вполне, или почти неспособен к половой жизни, то чисто органически и сознательно он не может не страдать, не быть мрачным. Мы не знаем, как органически влияет недоразвитие этой важной функции на личность субъекта, но несомненно, что, когда молодой человек окончательно убеждается, что он лишен тех наслаждений, которые так сладки для его друзей, что он создан не так, как все, он ожесточается, страдает, злится, настроение его становится мрачным. Гоголь вырос в нравственной семье, а потому, по всей вероятности, сравнительно поздно окончательно убедился, что он создан не так, как другие. Молодые люди с недоразвитием половой жизни долго утешают себя надеждой, что с годами они выздоровеют, но когда наконец они видят, что дело непоправимо, жизнь им кажется отвратительной, лишенной смысла. В не функционирующих правильно органах начинается атрофия; обо всем этом наши научные сведения, повторяю еще раз, весьма несовершенны, но кто же не знает, что девушки начинают рано вянуть.
Все это необходимо принимать во внимание для объяснения изменения в отношении великого сатирика к нашей действительности; было бы просто фарисейством утверждать, что такие "животные", "низшие" отправления не могут иметь влияния на высокие художественные произведения. Если в нашей жизни эти животные отправления играют такую большую роль, то в жизни художников они должны иметь еще больше значения; вспомним биографию Жорж Санд, Петрарки, Гете... Гоголь мрачно, отрицательно отнесся к действительности именно тогда, когда должен был отказаться от всяких надежд, когда отсутствие функции недоразвитых желез стало сказываться на всем организме. Само собою разумеется, что отрицательное отношение гениального поэта к действительности должно было принять другие формы, чем у увядающей девушки; но кто не знает сатирического направления многих старых дев, умеющих подмечать смешные стороны и зло их осмеивать. Принято смеяться над старыми девами, никого не любящими, кроме кошек, но их следует пожалеть; кто не знавал добрых любящих девушек, вследствие их ненормального положения превратившихся в озлобленных обличительниц всех своих знакомых, бичующих беспощадно чужие слабости и недостатки. Увы, часто телесные процессы имеют громадное влияние на нашу душевную деятельность; конечно, на все это можно закрывать глаза, но с закрытыми глазами можно и заблудиться. Мы не знаем, почему некоторые старые девушки становятся энтузиастками; английские старые девы — тип крайне симпатичный; между аболиционистками, противницами вивисекций немало старых дев. Кто живал в Западном крае, тот знает, что такое девотка; их набожность и консерватизм, самый крайний, общеизвестны.
Все это необходимо принять во внимание для объяснения весьма быстро произошедшей перемены в отношении к действительности у нашего великого поэта. Я не знаю, да это и невозможно с точностью знать, какое влияние на творчество имела эта чисто органическая причина; понятно, что даже гениальный наблюдатель не мог дать себе отчета, какое влияние оказала на него эта крайне интимная сторона жизни. Известно, с каким суеверным ужасом смотрел наш гениальный поэт на любовные интрижки ("Невский проспект"). Следует лишь обратить внимание, что эта причина могла иметь влияние на его развитие, но определить, какую роль она играла среди других причин — меланхолических состояний параноического характера, — едва ли возможно. Что эта причина могла иметь немаловажное влияние, указывает нам то обстоятельство, что ясно сатирическое отношение к действительности появилось именно в то время, когда прошла первая молодость, когда неспособность любить выяснилась окончательно, т. е. на двадцать четвертом — шестом году жизни.
— в два-три года; нам известно, когда были сданы в печать произведения Гоголя, но неизвестно, когда они создавались. Мы знаем, что наш великий поэт, как и все великие творцы, подолгу работал над своими созданиями, многократно их переделывал, переписывал, и потому едва ли можно сомневаться, что "Ревизор", по крайней мере в общих очертаниях, был создан за два года, а может даже и более, до своего появления в готовом виде. Очевидно, что двадцатичетырехлетний автор не мог путем "развития" изменить своего отношения к действительности. Ни в его жизни, ни в его деятельности, ни в той духовной атмосфере, в которой он жил эти годы, не было ничего, что могло бы объяснить его "развитие" в этом направлении.
Превращение "мягкого юмориста" пасечника Рудого Панька "в грозного сатирика" произошло очень быстро — в три-четыре года, а потому историки литературы решительно не могут проследить этого "психологического процесса". Д-р Баженов7 уклоняется от объяснения этого процесса именно потому, что сделанный им диагноз болезни Гоголя не совсем верен.
Когда Гоголь проводил каникулы 1835 г. в Васильевке, он уже не мог с мягким юмором относиться к окружающей его действительности, и потому эта поездка не дала ему материалов для творчества. Только юношей он был мягким юмористом, и уже в том возрасте, когда нормальные люди смотрят на мир через розовые очки, он был грозным сатириком. Вообще, сатира, а тем более грозная, не свойственна молодости. Щедрин написал свои лучшие, наиболее грозные сатиры, когда ему было за сорок лет; Свифт создал "Странствования Гулливера", когда ему было пятьдесят лет. Замечу, что великий английский сатирик был человек больной и последние десять лет своей жизни страдал тяжкой душевной болезнью. Правда, "Ямбы" Барбье появились, когда поэту было двадцать шесть лет, но дальнейшее развитие этого поэта остановилось очень рано, и все его последующие произведения уже значительно ниже "Ямбов", что уже дает право сомневаться относительно здоровья Барбье. Хорошей подробной биографии его нет.
Единственный сатирик, уже на двадцать пятом году жизни приобретший известность, — это Буало; но Буало был кастрат, так как в детстве его нежная часть тела была повреждена индейским петухом8 но все же нельзя не сопоставить, что и Буало, и Гоголь почти в одном и том же возрасте прославились сатирами, что у обоих был органический недостаток, лишивший их радостной молодости.
"Мертвых душ" вызвали у Пушкина печальное настроение духа. Первые шесть глав этого величайшего художественного произведения даже теперь читать тяжело. Один известный немецкий ученый говорил мне, что он не знает более мрачного и более художественного изображения действительности, как первые шесть глав "Мертвых душ". Когда я ему заметил (это было в 1884 г., когда я еще не вполне понимал "Мертвые души"), что это типы прошлой русской жизни, этот почтенный ученый живо возразил мне, что "персонажи "Мертвых душ", как греческие статуи, бессмертны и всем понятны; Собакевичей у нас очень много. Последние главы действительно уже для нас, немцев, малоинтересны; это ваша жизнь". Потом я оценил верность суждения этого крупного ученого и теперь думаю, что "Мертвые души" можно делить на две части. Первые шесть глав — это не только сатира, но поразительно художественное воспроизведение живых лиц; действительно, Гоголь создал статуи, столь же чудно-художественные, как Аполлон Бельведерский, Венера и т. д. Последние главы "Мертвых душ" — это уже настоящая, конечно, великая сатира; тут Гоголь нарисовал ужасную по своей пошлости среду; эта картина более общественная, чем психологическая. По моему разумению, первые шесть глав "Мертвых душ" выше последних, так как поразительная жизненность, недостижимая ясность обрисовки персонажей первых шести глав уже не встречаются во второй части. Губернский город, чиновники — все это изображено прекрасно, но уже нет вполне законченных, вполне живых, вполне понятных всем и каждому лиц; нарисована среда, жизнь, отношение людей, но только с одной стороны. Это уже чистая сатира. Конечно, я понимаю, что моя оценка "Мертвых душ" не может претендовать на авторитетность, и я высказал здесь свои суждения лишь для того, чтобы указать на развитие сатирического, и притом крайне мрачного, отношения к жизни нашего великого писателя. Последние главы "Мертвых душ", насколько нам известно, были написаны в конце тридцатых годов, когда болезнь Гоголя значительно подвинулась вперед, когда жизнь для него потеряла всякую прелесть. Смею думать, что последние главы "Мертвых душ" дают право говорить об ослаблении гения Гоголя, о разрушающем действии болезни9.
Плюшкин — высокохудожественное создание и потому вечное; Плюшкины теперь сохраняют вышедшие из употребления бумажные деньги, но от их слабоумия страдают только их родственники. Не знаю, что будут накоплять будущие Плюшкины, но вполне уверен, что и их судьба будет печальна, и печальна будет судьба их родственников, пока у нас мало будет сведущих психиатров, пока авторитет науки и ее представителей будет так же велик, как теперь.
О значении психиатрического анализа образов, созданных поэтами и живописцами, писали очень компетентные ученые, и потому нет надобности обсуждать еще раз этот вопрос. Особенно ценны работы школы Шарко и выдающегося германского психиатра Мебиуса. В этих работах я искал себе указаний и думаю, что такой анализ, конечно, если он верен, все же полезен, как полезно всякое научное объяснение явлений жизни. Психиатрический анализ образов, созданный второстепенными художниками, — труд почти напрасный, потому что эти образы лишь отчасти воспроизводят действительность; поэтому я ограничился уяснением с психиатрической точки зрения некоторых образов, созданных великими мастерами: Достоевским, Тургеневым и Гоголем.
Едва ли был великий художник, так неправильно судивший о своем творчестве и произведениях, как это делал Гоголь; он брался за все темы, писал обо всем — и о Божественной Литургии, и мысли о географии (для детского возраста) — и вместе с тем решительно не понимал великого значения, громадной ценности "Ревизора". Мы знаем, как Гоголь толковал "Ревизора", и потому несомненно, что он совсем не так, как мы, и понимал, и ценил это единственное в своем роде произведение. Гоголь, при его наблюдательности, хотя и ослабевшей после 1835 г., должен был бы понять, что Сквозник-Дмухановский, Хлестаков, Добчинский — бессмертные, общечеловеческие типы, должен был бы увидеть, что и во Франции, и в Италии они, по существу, те же, что и в нашем захолустье. Конечно, французский Дмухановский как в то время, так и теперь не берет и на Онуфрия, и на Антона, но зато берет и как редактор газеты, и как влиятельный депутат. Все это мог видеть Гоголь, и все же он написал развязку "Ревизора". Вообще, Гоголь никогда не мог понять великой ценности своих художественных произведений, не мог понять, что ничего достойного своего имени он не может написать ни по истории, ни по географии, ни по сельскому хозяйству. Всякий нормальный человек восхищается художественными произведениями Гоголя, всякий образованный человек понимает их значение; только вследствие болезни Гоголь не понимал и не ценил своих собственных произведений, никогда не мог понять границы ему доступного и потому постоянно тратил свои драгоценные и слабые силы на работы, к которым был и не способен, и не подготовлен. Вследствие болезни гений Гоголя не только рано ослабел и рано потух, но даже и силы Гоголя тратились очень часто понапрасну, великая художественная работа прерывалась писанием статей, возбуждающих сожаление о напрасно потраченном труде и времени великого поэта.
"Выбранные места..." — "это первая моя дельная книга". Также мы можем только удивляться тому, насколько Гоголь не понимал великого гуманизирующего и морализующего значения своих произведений, несмотря на то что Белинский вполне объяснил смысл этих произведений. Изучение биографии Гоголя крайне поучительно и для психолога, и для психиатра, так как уясняет нам, насколько гениальность может быть не слита со всей личностью автора; гениальность может быть чем-то чуждым, посторонним всей натуре, всей духовной организации автора. Гоголь начал писать для того, чтобы заработать деньги, за всю свою жизнь не оценил прелести "Вечеров", считал их слабым своим произведением; на темы, данные Пушкиным, написал "Ревизора" и "Мертвые души", мало интересовался "Ревизором", толковал его по-своему и, наконец, считал первую часть "Мертвых душ" только наскоро построенным крыльцом к великолепному дворцу. Очевидно, что созданное гением Гоголя было совершенно чуждо и даже непонятно Гоголю — больному человеку. Всякий нормальный, посредственно одаренный и даже мало развитой человек восторгается произведениями Гоголя, хотя не ясно и не вполне понимает их значение. Чем можно объяснить такое странное отношение Гоголя к своим художественным произведениям? Конечно, прежде всего приходит в голову следующее объяснение: Гоголь, как великий художник, лучше своих критиков понимал незаметные для других несовершенства своих произведений, чувствовал несоответствие между замыслом и исполнением; его тонко развитой художественный вкус не удовлетворяли произведения, прекрасные для нас, не одаренных гением.
Такое объяснение несостоятельно уже потому, что все великие художники чувствуют лучше нас несовершенство своих произведений, несоответствие между замыслом и исполнением, что не мешает им любить свои создания, гордиться ими, а вместе с тем стремиться создавать еще более совершенное. В самом деле, почему же Гоголь относился не так к своим произведениям, как все великие художники, почему он составляет в этом отношении исключение. Наконец, Гоголь, так мало ценивший свои гениальные создания, был хорошего мнения именно о тех своих произведениях, в создании которых почти не проявилась его гениальность. Даже при свидании с И. С. Тургеневым Гоголь читал ему некоторые места одной из тех "детски напыщенных и утомительно пустых статей, которыми наполнен этот сборник" ("Арабески"). Таким образом, даже в течение почти двадцати лет Гоголь не понял ценности этого сборника. Рядом с таким снисходительным отношением к своим "детски напыщенным и утомительно пустым статьям" еще более странен несправедливо строгий взгляд на действительно великие свои произведения. Очевидно, что гениальность и ею созданное всегда оставались чуждыми, посторонними всей остальной личности Гоголя. Гениальность была как бы отделенной, не слитой со всей духовной организацией, и потому мы должны всегда отделять гениальность и ее создания от всей остальной духовной жизни больного поэта.
Художественное творчество было настолько чуждо, посторонне всей остальной духовной жизни великого поэта, что Гоголь как человек совершенно не симпатизировал тем великим идеям, которые выражены в его художественных произведениях. Он никогда не понимал, что все великие произведения ведут человечество вперед; как гениальный художник, он с изумительной прозорливостью постиг главные отрицательные явления своей эпохи и вместе с тем решительно не понимал необходимости улучшений; как человек, он не возмущался ни крепостным правом, ни дореформенным судом, ничуть не сожалел об ужасном положении народа.
противоречие между основными идеями художественных и теоретических произведений и, наконец, еще большее несоответствие в смысле ценности первых и вторых.
системы он ни в школе, ни в жизни не любил учиться и потому никогда не был истинно образованным человеком; ему не было доступно изумление перед истиной, негодование перед несправедливостью. По той же причине он не мог любить людей, не мог любить оскорбленных и униженных, хотя, как гениальный художник, сумел возбудить в нас любовь к Акакиям Акакиевичам и к Поприщиным. Эта чисто патологическая неспособность любить кого-либо, кроме самого себя, чего, конечно, не следует смешивать с эгоизмом, лишила больного поэта возможности сочувствовать страданиям миллионов крепостных, сочувствовать тем, которых секут. В самом деле, как мог больной поэт, которому ничто не доставляло радости, ничто не причиняло приятных ощущений, любить что-либо. Уже одни почти не прекращающиеся нервные страдания настолько отравляли жизнь, настолько сосредоточивали все внимание на самом себе, на собственном спасении, что ему ни до кого и ни до чего, кроме себя, не было дела. Гоголь как человек нисколько не возмущался крепостным правом, нисколько не возмущался клерикальным деспотизмом папского управления Римом. Стоны крепостных в России, так же как и вопли жертв папского деспотизма, не существовали для измученного своими страданиями поэта; он всецело был поглощен желанием избавиться от собственных мучений и ничуть не интересовался стремлениями и наших лучших умов, и всех благоразумных римлян улучшить общественный строй.
чахоткой или раком, с участием относились к страданиям своих соседей, по мере сил им помогали; смерть одного из больных действовала угнетающе на все отделение: у одних вызывала сожаление, других устрашала. Совсем не то наблюдается в заведениях для душевнобольных; маньяки танцуют и поют около умирающего, меланхолики так поглощены своей скорбью, что не замечают страданий соседа, параноики даже не удостаивают своим вниманием страданий своих сотоварищей по несчастью. Смерть больного решительно никого не интересует. Конечно, некоторые выздоравливающие душевнобольные относятся с сочувствием к страдающим больным. Прежде я удивлялся, с каким бессердечием неврастеники мучат окружающих, как они не обращают внимания на интересы своих близких, как всем они жертвуют для поправления своего здоровья. Впрочем, об этом я уже писал в моей работе "Нравственность душевнобольных".
Нет ничего удивительного, что больного Гоголя ничуть не интересовало положение крепостных в России, и он учил помещика ругать их "неумытыми рылами". Ни в его письмах, ни в воспоминаниях друзей Гоголя нет указаний, чтобы его интересовали жертвы деспотизма Григория XVI в Риме и Фердинанда II в Неаполе, хотя подвиги «короля-бомбы» и его любимца Делькаретти возмущали весь мир10. Только здоровые могут любить свободу, истину, человечество, возмущаться произволом, стремиться к свету, облегчать страдания оскорбленных и униженных.
11: "Гоголь — великий творец, потому что он был великий наблюдатель"; как великий наблюдатель, он не мог не заметить всех ужасов окружающей его действительности, конечно, в том периоде жизни, когда гений его сиял полным светом, т. е. до 1836 г. Как гениальный художник, он наблюдал отрицательные стороны нашей жизни; когда гений его уже ослабевал, он уже не мог наблюдать отрицательных явлений римской жизни, как о том свидетельствует его отрывок "Рим". Как больной человек, он ни умом ни сердцем не понимал и не сочувствовал тому, что так дорого всем нам и в "Ревизоре", и в "Мертвых душах".
жизнь "не любил учиться"; сердцем он также вследствие болезни не мог сочувствовать тем светлым стремлениям, которые так непосредственно и ясно вытекают из его художественных произведений. Белинский, страдавший чахоткой, горячо всем сердцем любил создания Гоголя; душевнобольной Гоголь не мог любить своих художественных произведений, потому что его ничуть не интересовали те великие начала, которые возбуждали любовь Белинского.
Я не берусь решать, почему Гоголь считал для себя оскорбительным самое название "либерал", почему он предпочитал казенную благонамеренность. Я не думаю, что только потому, что "гимн властям предержащим хорошо устраивает земное положение набожного автора". Может быть, казенная благонамеренность Гоголя объясняется тем, что вообще душевнобольные всегда с особым увлечением придерживаются модных, господствующих идей. В этом я постоянно убеждался во время моей деятельности в Петербурге и в Юрьеве; больные в Петербурге, почти все, придерживались господствующих в то время взглядов; здесь, в Юрьеве, опять-таки больные исповедуют взгляды местного большинства; как там, так и здесь взгляды больных крайне шаблонны, прямолинейны, а ведь Гоголя Белинский сравнивал с Бурачком. (Чья же голова могла переваривать мысль о тожественности Гоголя с Бурачком?) Наконец, весьма важно для уразумения взглядов Гоголя, что он не любил учиться, хотя при таком толковании остается неясным, почему у Гоголя сложились такие благонамеренные взгляды; немало людей, мало учившихся, исповедуют радикальные и даже анархические идеи.
значение, что взгляды Гоголя совершенно не соответствовали тому, что выражено в его художественных произведениях; что такого раздвоения личности не бывает у здоровых художников, почему здоровые художники любят свои создания, горячо отстаивают свои идеалы, в своих теоретических произведениях исповедуют те же начала, что и в художественных.
Также для психиатра имеет значение, что теоретические работы Гоголя по своему достоинству стоят неизмеримо ниже его художественных произведений. Конечно, мышление образами и мышление идеями — деятельности столь различные, что немало художников было очень слабыми мыслителями. Здоровому даровитому человеку свойственно понимать, что ему доступно и что выше его сил, потому даже художники слова не тратят своих сил на научные и вообще теоретические работы. Те поэты, которые наделены были большим теоретическим умом и в своих теоретических работах проявляли свою даровитость; Шиллер, Виктор Гюго, Пушкин во всех своих произведениях обнаруживали и свою талантливость, и свои благородные стремления. Нет ничего удивительного, что их теоретические работы ниже их художественных произведений, но и первые имеют или, по крайней мере, имели для своего времени большое значение. Сравнивая художественные произведения и теоретические работы Гоголя, можно лишь удивляться, что такой великий художник писал "детски напыщенные и утомительно-пустые" статьи, и притом по самым различным вопросам, начиная с преподавания географии и кончая объяснением Божественной литургии. Тут еще раз мы видим, что гениальность художника была совершенно чуждой, посторонней всей личности, всей духовной деятельности писателя; вне сферы художественного творчества нет не только гениальности, но даже талантливости, тонкости суждения, больших сведений.
Гениальность художественных произведений Гоголя мешает некоторым критикам Гоголя с должной трезвостью отнестись к его теоретическим работам; не говорю уже о политических симпатиях, вследствие которых восхваляются даже "Выбранные места...". Я не знаю авторитетного мнения в защиту теоретических работ Гоголя и вполне разделяю по этому вопросу мнение И. С. Тургенева. Уж не знаю, чем объяснить восторженный отзыв о "Выбранных местах..." г. Волынского12"Выбранных местах..." нашел, что Гоголь "раскрыл свою могучую, вдохновенную любовь к родине то в бессмертных выражениях откровенной исповеди, в безутешном рыдании, в мучительных криках отчаяния, то в немногих простых и скромных словах — в тихом шепоте молитвы на коленях перед зажженной в углу лампадой"; он даже нашел в этой книге язык "пророческого вдохновения и поэтического энтузиазма". Не претендуя на авторитетность критика, я могу сказать, что такие отзывы могут лишь вызывать удивление и образованного человека, и специалиста-ученого.
дух научного исследования. Поэтому для меня несомненно, что и "Арабески", "сборник детски напыщенных и утомительно-пустых статей", и "Выбранные места..." — произведения душевнобольного. Только патологической организацией нервной системы Гоголя можно объяснить, что все им написанное, кроме его художественных произведений, недостойно его гения. Следует вполне согласиться с Ломброзо13, считающим, что Гоголь проявил свою патологическую организацию именно тем, что он писал об очень различных вопросах и крайне поверхностно.
У нас и ввиду цензуры, и вследствие крайней ничтожности книжной торговли еще нет психопатической литературы, но за границей немало книг, а еще больше брошюр, написанных психопатами-графоманами. Один германский ученый показывал мне целую библиотеку таких сочинений, им собранную. Почти все такие произведения отличаются своей краткостью, представляют собой неоконченные, краткие рассуждения о весьма сложных вопросах. Графоман пишет о самых разнообразных вопросах, не останавливаясь долго на одном, и обо всем пишет крайне самоуверенно. Все эти произведения детски напыщенны и утомительно-пусты. Особенно охотно графоманы пишут о политике и морали, любят поучать и давать советы. Писания этих несчастных не обращают на себя внимания, потому что их произведения наполнены модными общими местами, а таланты между психопатами крайне, крайне редки.
Даже если согласиться с теми, которые и в "Выбранных местах..." находят много великих мыслей, все же нельзя отрицать, что в этой очень небольшой по размерам книге трактуется об очень многих и крайне разнообразных вопросах. Здесь, на четырнадцати печатных листах автор затрагивает следующие темы: религию, духовенство, высшее управление, просвещение, филантропию, театр, современное состояние России, что такое губернаторша, женщина в свете, любовь к Отечеству, домашнее хозяйство, сельское хозяйство, сельский суд и расправа, живопись, Карамзин, "Одиссея" Гомера, "Мертвые души", предметы для лирического поэта, значение болезней. Искусству (письма VII, X, XV, XVIII, XXIII, XXXI) посвящено несколько более трети всей книги; несомненно, эти письма составляют лучшую часть книги; все остальные вопросы разработаны весьма кратко. О просвещении говорится всего на трех страницах; я не встречал еще ни у одного здорового автора столь поверхностного отношения к столь важному вопросу, и мне даже не верится, чтобы здоровый умудрился изложить свой взгляд на просвещение на трех страницах и решился напечатать такую коротенькую статейку о деле такого громадного значения. Еще более поразительна и характерна краткость III письма: "О значении болезней"; все письмо занимает меньше страницы. Кто же не знает о значении болезней больше одной печатной страницы, и я не помню ни одной отдельной статьи о столь сложном вопросе, занимающей одну страницу. Так же поверхностно относится автор "Выбранных мест..." и к чисто этической теме "О помощи бедным" (письмо VI); все письмо занимает две страницы; казалось бы, что писатель, пожелавший поучать добру, должен бы более обстоятельно отнестись к этой важной теме. Если ему этот вопрос представляется столь простым, что все свои мысли о нем он может изложить на двух страницах, то он должен бы понять, что нас, простых смертных, чтение двух страниц просветит очень мало. Особенно характерно для этой удивительной книги, что даже о том, что хорошо было известно Гоголю и о чем он мог бы дать нам ценные, ясные указания, он говорит поразительно мало; даже о чтении русских поэтов перед публикой Гоголь пишет всего две страницы. Неужели Гоголь не мог даже эту тему разработать обстоятельно, не мог нас научить, что выбирать для чтения, как читать. Самые сложные вопросы морали и жизни, о которых сказано так много лучшими умами, рассматриваются с изумительной краткостью; письмо XXIX ("Чей удел на земле выше") занимает меньше страницы; неужели здоровый человек так может обсуждать этот вопрос; неужели хотя сколько-нибудь мыслящий человек не думал о том, чей удел выше, не думал много и мучительно.
"Занимающему важное место"), а именно оно составляет 18 страниц; но ведь в этом письме затронута такая масса вопросов, что ни один из них не разработан с достаточной обстоятельностью; в этом письме излагаются не только нравственные наставления высшим представителям власти, но и разбирается механизм управления, значение государственных должностей, указываются главные задачи для деятельности представителей власти. Едва ли кто-нибудь когда-либо так кратко рассмотрел все эти мудреные вопросы, как это сделал Гоголь в письме к занимающему важное место. Увы, мы знаем, что весьма обстоятельные трактаты самых компетентных авторов еще не выяснили вопросов, так кратко разобранных Гоголем.
Наконец, "Выбранные места...", так же как и другие теоретические работы Гоголя, отличаются тем, что все, и даже самые сложные, вопросы разрешаются крайне просто, и притом в самой категорической, не допускающей возражения форме; нет никаких сомнений, недоразумений; все автором разъясняется на нескольких страницах или даже на нескольких строках. Ницше говорит вполне верно: "Возражение, осторожность, сомнение, ирония — суть признаки здоровья; все, что абсолютно, находится в области патологического". На основании своего свыше двадцатипятилетнего изучения душевнобольных я могу лишь подтвердить, что этот больной философ вполне прав. Едва ли есть книга, в которой так просто и так абсолютно решено было так много вопросов, как в "Выбранных местах...". Если из этой книги исключить, что автор говорит о себе, о своих болезнях, о своем спасении, бранит своего врага (он бранит Погодина три раза) и хвалит своих друзей, то есть опять-таки говорит о своих отношениях или по поводу них, то в книге останется мало новых мыслей. Почти все сказанное в ней было уже известно, но автор уже известные мнения излагает в крайне упрощенном виде и утрирует их до крайности. Кто же не знает пользы расчетливости, но Гоголь и совет расчетливо вести хозяйство излагает в неслыханно категорической форме; едва ли и Коробочка могла бы последовать этому совету. Конечно, "Одиссея" — произведение замечательное, но такого значения, какое придает этой поэме Гоголь, еще никто ей не давал; уже не говорю о том, что Гоголь ошибался о состоянии современного ему общества. Что священник может влиять на нравственность, это все знают, но более чем сомнительно, чтобы "пьяницы и мошенники первейшего разбора" после исповеди ("по 4 и по 5 человек исповедовал вдруг") выходили из церкви "красные как раки", да едва ли и желательна такая исповедь. Едва ли здоровый человек может думать, что "все наши должности в их первообразе прекрасны и прямо созданы для земли нашей". Кто же не знает, что совершенного нет, да и не может быть на земле, и, конечно, самые ярые реакционеры в душе не согласились с Гоголем, имевшим самые смутные представления о предмете, о котором он говорил.
Даже о предметах, требующих продолжительного изучения, говорится крайне "абсолютно"; например, "самые способные и даровитые из людей, перевалясь за сорокалетний возраст, тупеют, устают и слабеют". Кажется, о таком чисто научном вопросе следует говорить с большой осторожностью; и теперь мы еще не знаем хорошенько, какой возраст самый продуктивный, а Гоголь разрешает все сомнения в двух строках, понятно, без всяких доказательств.
Таких примеров можно привести очень много, потому что, в сущности, вся книга состоит из таких категорических, и притом крайних, суждений. Одним словом, кто согласен с вышеприведенным мнением Ницше, для того несомненно, что "Выбранные места..." содержат много патологического.
— правда, очень немногим. Патологическое в этой книге, думаю я, некоторых лишило возможности правильно отнестись к ней; книга многим просто непонятна; в самом деле, лица, незнакомые с психиатрией, не могут правильно оценить эту удивительную книгу; так она не похожа на книги, написанные здоровыми авторами. С. Т. Аксаков, не зная психиатрии, даже преувеличил патологическое в этой книге: "... нет ни одного здорового слова, везде болезнь или в развитии, или в зерне"14"прикинулся проповедником христианства". Умный Д. Н. Свербеев нашел в этой книге "надувательство" (Шенрок); Свербеев уважал и любил Гоголя, и потому ему было весьма трудно остановиться на этом мнении; Свербеев не мог решить, "надувает ли он (от чего Боже сохрани!), прежде чем сам надувается, или же надувается прежде сам, а потом уже надувает своих читателей".
Относительно второй части "Мертвых душ" психиатр может сказать весьма немного; ослабление творчества в этом произведении так ясно, что не возбуждает сомнений, и только болезнью можно объяснить это печальное явление. Гоголь писал это незаконченное произведение в том возрасте, когда у здоровых людей духовные силы достигают наивысшего развития, и потому только болезнь могла так неблагоприятно повлиять на художественную деятельность великого сатирика.
Необходимо отметить, что уже в этом произведении сказалась преждевременно вследствие болезни и наступившая старость великого поэта. Гоголь настойчиво проповедует скопидомство, возводит его на степень первой, главнейшей добродетели. Как известно, такую же мораль он проповедовал в своих письмах к матери и сестрам. Гоголь как гениальный поэт ясно сознавал, что скопидомство свойственно старости, как нормальной, так и патологической; скопидомство Коробочки по меньшей мере несимпатично, Плюшкина — прямо ужасно. Как великий художник, он ясно обрисовал все ничтожество Коробочки, старческое слабоумие Плюшкина. Еще менее симпатичен кулак — Собакевич, хотя он и хороший хозяин. Когда Гоголь писал первую часть "Мертвых душ", он правильно оценил, что только Коробочка может наполнить всю свою жизнь накоплением богатства, что Собакевич прямо вредный человек, что только выживший из ума старик может больше всего на свете любить богатство. Когда Гоголь писал вторую часть "Мертвых душ", он начал вследствие болезни стареть и потому уже иначе отнесся к скопидомству; он возводит его в добродетель и, как многие старики, считал скопидомство величайшей мудростью и добродетелью. Как то делают многие старики, Гоголь стал поучать, что нужно копить, жить бережливо, что расточительность — величайший порок, что все наши беды происходят от того, что мы не умеем жить по средствам. Если мораль второй части "Мертвых душ" проповедует старик — это вполне естественно, хотя, конечно, немало стариков, до смерти сохраняющих любовь ко всему прекрасному. Но такая проповедь в устах Гоголя, еще так недавно трезво смотревшего на Собакевичей и Коробочек, свидетельствует о большой перемене, о рано наступившей старости. Иначе нельзя объяснить столь быстрого изменения во взглядах нашего великого поэта; болезнь его рано закончилась преждевременной старостью, и потому он стал проповедовать старческое благоразумие, мораль Коробочки. Ранняя старость нашего великого поэта прежде всего проявилась в той морали, которой проникнута вторая часть "Мертвых душ", затем эта патологическая старость обнаруживалась во всем поведении больного.
"Мертвых душ" именно для того, чтобы еще раз установить, что не "развитие", а чисто органические причины обусловливали изменения в деятельности или направлении нашего великого сатирика. Гоголь стал проповедовать стариковскую мораль не вследствие хода своего "развития", а вследствие рано наступившей патологической старости. В самом деле, ни в той духовной атмосфере, в которой он жил в сороковых годах, ни в его собственной жизни, наконец, ни в общественной жизни не было ничего, что могло бы выяснить ему прелести бережливости и скопидомства. Смирнова, Вельегорские, Толстые сами не хозяйничали, жили на присылаемые из их имений деньги, сам Гоголь жил также на всем готовом; вообще, хозяйничание не играло никакой роли в жизни Гоголя и его друзей, по-видимому меньше всего заботившихся о житейских дрязгах, всецело поглощенных высшими интересами. Казалось бы, что при таком складе жизни меньше всего следовало ожидать интереса к тому, что наполняло жизнь Коробочки, и даже странно, что одновременно наш поэт проповедовал и скопидомство, и нравственное возрождение. Великий поэт даже не имел возможности обратить внимание на прелести скопидомства, потому что именно в эту пору его жизни деньги он имел без особых хлопот, все свои потребности мог удовлетворить без особых затруднений, и о его делах заботились друзья и поклонники. Как то можно судить по сохранившейся переписке, никто из друзей Гоголя этого периода его жизни хозяйством, делами, богатством не интересовался и потому "развитием" нельзя объяснить без всякого психологического основания возникшего у Гоголя горячего интереса к бережливости и хозяйству. Проповедь скопидомства во второй части "Мертвых душ" вполне объясняется чисто органической причиной — рано наступившей старостью. Кто же не знал лиц, всю жизнь и не думавших о бережливости и даже отличавшихся расточительностью, с наступлением старости вполне изменившихся в этом отношении: появлялась бережливость, появлялось почтение к этой добродетели.
Таким образом, мы еще раз видим громадное влияние органического процесса на чисто духовную жизнь у нашего великого сатирика. Он многократно писал матери и сестрам о пользе бережливости, о вреде не только роскоши, но даже закупок в городе провизии, о необходимости довольствоваться деревенскими припасами и вместе с тем просил мать почаще и побольше молиться за него, заказать молебны о его выздоровлении. И советы, и просьбы всецело объясняются состоянием здоровья Гоголя, так же как и проповедь скопидомства во второй части "Мертвых душ".
"Мертвых душ" нам известно мнение талантливого Ю. Самарина15: "Что за странное, загадочное явление этот Иванов, как будто другая половина Гоголя. Обоих подняла необыкновенная сила и глубина духовных требований, требований, не осуществимых при современном строе общественной жизни, и оба оборвались на той минуте, когда, утомленные исканием, они захотели опередить время и взять в руки идеал, которого действительность не давала. Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаться, что он начинал подрумянивать действительность. Никогда не забуду я того глубокого и тяжелого впечатления, которое он произвел на Хомякова и меня раз вечером, когда он прочел нам первые две главы второго тома. По прочтении он обратился к нам с вопросом: "Скажите по совести только одно — не хуже первой части?" Мы переглянулись, и ни у него, ни у меня недостало духу сказать ему, что мы оба думали и чувствовали".
1 Вероятно, автор имел в виду слова А. С. Пушкина: "Боже, как грустна наша Россия!", сказанные им после чтения Н. В. Гоголем первых глав из "Мертвых душ" (см.: Гоголь Н. В. Собр. соч. М., 1994. Т. 6. С. 79). — Ред.
2 Анненков. Критические очерки и воспоминания. Т. 1. С. 34.
титул капитан-исправника не употреблялся.
5 Гоголь настолько не понимал итальянцев, что считал их отжившей нацией (письмо к Шевыреву от 1. 1Х 1843); по-видимому, он и умер, не поняв своей ошибки.
6 Подробнее об этом: В. Ф. Чиж. А. С. Пушкин как идеал душевного здоровья.
7 Баженов. Болезнь и смерть Гоголя. С. 12.
—87; тут приведены данные по поводу этого обстоятельства в жизни Буало, вполне достаточные для суждения о ненормальности этого сатирика.
9 Эти строки были уже написаны, когда я познакомился с заметкой Юл. Португалова "По поводу полемики проф. В. Ф. Чижа и д-ра Я. Ф. Каплана" ("Вопросы философии", кн. 66). Из вышеизложенного ясно, что Юл. Португалов и я столь различно понимаем "Мертвые души" вообще и Плюшкина в частности, что дальнейшая полемика совершенно невозможна. Замечу лишь, что моя работа о Плюшкине была помещена в специальном медицинском органе "Врачебная газета", что ясно указывает на мое отношение к вопросу. Г-н Португалов напрасно думает, что мое замечание о непонимании критикой Плюшкина — лишь оговорка. Как ни велики были критики, писавшие о "Мертвых душах", они, вследствие незнания психиатрии, не могли правильно понять Плюшкина. Само собою разумеется, что незнание психиатрии ничуть не умаляет заслуг этих выдающихся деятелей, так же как знание психиатрии и психологии, надеюсь, не лишает меня права судить о том, о чем могли рассуждать лица, не изучавшие этих наук. Плюшкин — бессмертный тип, потому что обрисовка его удивляет нас своею законченностью и верностью. Вместе с тем Плюшкин, как и всякое высокохудожественное создание, имеет, конечно, и общественное значение; оно так ясно, что мне казалось лишним о нем говорить. В самом деле, разве не понятно каждому, что при крепостном праве, когда от произвола помещика вполне зависела судьба его крепостных, даже такой смирный больной, как Плюшкин, разорил, довел до нищеты целую деревню. Ужасно такое бесправие, при котором даже жалкий слабоумный может безвозбранно причинять зло очень многим, причем никто не мог защитить жертвы выжившего из ума старика.
10 Зимою 1850 г., т. е. почти в одно время с Гоголем, жил в Неаполе Гладстон, возмутившийся жестокостью короля-бомбы. Гладстон не мог безучастно относиться к жертвам деспотизма и постарался им помочь.
11 Dante est grand créateur parce qu’il est grand observateur. (Esquisse psychologique des peoples européens. P. 73) Данте — великий творец, потому что он — великий наблюдатель (фр.).
14 С Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем. Русский архив. 1890. № 8. С. 166.
15 Благодаря любезному разрешению Ф. Д. Самарина, привожу этот отрывок из неизданного письма Ю. Ф. Самарина к А. О. Смирновой от 3 октября 1863 г. (из Самары).