Глава V
Хотя Гоголь во время своей жизни в Петербурге пользовался относительно хорошим здоровьем, но вполне здоров не был. Вследствие его крайней скрытности, мы даже не можем с полной точностью судить о состоянии его здоровья, и нельзя отрицать, что некоторые симптомы его болезненного состояния нам неизвестны, а о некоторых мы можем только догадываться.
Нельзя не отметить, что уже с 1831 г. он жалуется на плохое здоровье и даже преувеличивает значение своих недугов. От 16. IV 1831 г. он пишет матери: "Я было вздумал захворать геморроидами", а Погодина так уверил в том, что он серьезно болен, что Погодин записал в свой дневник: "Говорил с ним о Малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье". Также о печальном состоянии своего здоровья Гоголь говорил с Аксаковым. "Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни (я не знал тогда, что он говорил об этом Константину), и сказал даже, что болен неизлечимо. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: "Да чем же вы больны?" Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках". Следовательно, ипохондрическое настроение, игравшее такую большую роль в жизни Го голя с 1836 года, проявилось очень рано; нет данных для решения вопроса о том, отошли эти идеи на задний план с 1832 по 1836 г. или Гоголь их скрывал из опасения повредить своей карьере. Я не могу считать ипохондрическими его жалобы на петербургский климат, желание или намерение съездить на Кавказ; Гоголь был слабого здоровья, а потому его жалобы на петербургский климат были основательны, а желание съездить полечиться на Кавказ — вполне разумно.
1; самое тяжелое состояние, по всей вероятности, было во второй половине года; в декабре меланхолическое состояние переходит в состояние повышенного самочувствия — экзальтацию, весьма рельефно выраженную в первой половине 1834 г. Только в письме к Максимовичу от 9. ХI 1833 г. Гоголь очень кратко говорит о своем состоянии: "Если б вы знали, какие со мною происходили страшные (у Кулиша — "странные") перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережег (у Кулиша — "пережил"), сколько перестрадал! Но теперь я надеюсь, что все успокоится, и я буду снова деятельный, движущийся". Кулиш передает нам, что в промежуток между июлем и ноябрем с Гоголем случилось "нечто необыкновенное". Шенрок называет 1833 г. мертвым для производительности Гоголя и говорит, что "одной из причин занимающего нас застоя в творчестве Гоголя могло быть также разве нездоровье, вообще слишком часто возвращавшееся к нему".
Однако если для психиатра несомненно, что у Гоголя в 1834 году было ясно выраженное меланхолическое состояние, перешедшее к началу следующего года в экзальтационное состояние, то из этого вовсе не следует, что это был единственный приступ за петербургский его период. Рядом с ясно выраженными, тяжелыми приступами у некоторых больных бывают более слабые, неясные. Подавленное состояние, так же как и экзальтационное, искусно скрываются некоторыми, и даже близкие им люди не подозревают душевной болезни. Я хорошо знал больного, у которого только один раз в жизни маниакальный приступ достиг такой силы, что понадобилось лечение в больнице; он так хорошо скрывал свои меланхолические и маниакальные состояния, что о его болезни кроме меня знала его очень умная жена, со своей стороны делавшая все, чтобы облегчить положение мужа. Знакомые этого больного лишь удивлялись неровности его характера: то он был очень зол, молча работал, неохотно говорил и больше сидел запершись дома, то делался разговорчивым, предприимчивым, посещал общество, собирал у себя знакомых, рассказывал скоромные анекдоты и т. п.
Что у Гоголя кроме тяжелого приступа меланхолического состояния во второй половине 1834 г. были и другие, хотя и нетяжелые приступы, мы должны заключать из следующих его слов в "Авторской исповеди": "Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза". Мы не имеем ни малейшего основания и даже ни малейшего права не верить многострадальному автору "Носа" и "Коляски". Так как совершенно точно определить время создания сочинений, в которых "заметили" "причину веселости", нет возможности, то нельзя и определить, когда у Гоголя были "припадки тоски". Очень тяжело читать эти строки "Авторской исповеди"; психиатр знает, как страдают больные во время этих "припадков тоски", и, право, становится жутко, когда подумаешь, что, по всей вероятности, некоторые произведения Гоголя обусловлены его тяжкими страданиями.
В конце 1833 г. меланхолическое состояние переходит в экзальтационное; последнее очевидно в известном воззвании, или обращении к гению (1834): "Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или... О, будь блистательно, будь деятельно, все предано труду и спокойствию!.. Таинственный, неизъяснимый 1834!" Пока ничего патологического в этом вообще очень поэтическом воззвании нет; конец его, однако, доказывает крайне приподнятое, экзальтированное настроение. "Я совершу... Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле Божество! Я совершу... О, поцелуй и благослови меня!"
"Теперь в этом страстном обращении живо чувствовался необычайный подъем духа автора, находившийся в самом решительном и резком противоречии с сумрачным настроением его во весь предшествовавший год и с тем глухим застоем в деятельности Гоголя, который, как казалось еще недавно, повергал его в уныние". Не зная психиатрии, нельзя правильно объяснить такой резкой перемены настроения, и потому нечего удивляться, что почтенный автор "Материалов для биографии Гоголя" дает столь неосновательное объяснение громадной перемены в настроении Гоголя. "Нынешнее светлое, исполненное радостных надежд настроение находится в несомненной зависимости от приятной мечты занять кафедру в Киеве и поселиться на живописных берегах Днепра" (Шенрок). Здесь Шенрок впадает в противоречие с самим собою; ранее он очень проницательно отметил, что Гоголь "переживал временами, совершенно наперекор тяжкому гнету нужды, счастливые недели и месяцы"; вообще, наше настроение гораздо больше зависит от внутренних причин, чем от внешних; гениальный, умный Гоголь с его патологической организацией нервной системы действительно стоял выше внешних обстоятельств2.
Только болезненное или патологическое состояние Гоголя объясняет нам печальный эпизод его жизни — его профессуру. Его патологическое убеждение в своем уни-версальном превосходстве в декабре месяце сочеталось с патологическим экзальтационным состоянием; эти два симптома патологической организации создали его профессуру. В декабре 1833 г. меланхолическое состояние переходит в экзальтационное, и вот у Гоголя является мысль о кафедре в Киевском университете. Я думаю, что безразлично, сам ли Гоголь дошел до мысли, что он может занять кафедру, или эту мысль ему подал Максимович, которому Гоголь, нужно думать, внушил такое же высокое мнение о себе, как Загоскину, Плетневу и Никитенко. Вероятнее даже, что мысль о кафедре подал Максимович; в декабре (или ноябре, так как письмо Гоголя к Максимовичу не имеет даты; обозначено: декабрь 1833). Экзальтационное состояние Гоголя еще не достигло той степени, чтобы он мог иметь много инициативы. Кафедра его прельщает больше с гигиенической стороны: "Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра. А новая жизнь среди такого хорошего края! Там можно обновиться всеми силами. Разве это малость?" Он еще сомневается. "Я работаю. Я всеми силами стараюсь; но на меня находит страх: может быть, я не успею". Гоголь скромно оценивает свои права — славянское происхождение, истинная просвещенность, чистая и добрая душа: "Хотя бы для святого Владимира побольше славян. Нужно будет стараться кого-нибудь из известных людей туда впихнуть, истинно просвещенных и так же чистых и добрых душою, как мы с тобою" (письмо к Максимовичу. Декабрь 1833). Только тем, что угнетенное настроение еще не перешло в экзальтационное, можно объяснить скромность в оценке своих достоинств, неуверенность в успехе. Для меня несомненно, что это письмо написано не позже начала декабря; к такому выводу необходимо приходишь при сравнении его с письмом к Пушкину от 23. ХII 1833.
Экзальтационное состояние нарастает; вместе с тем растут самоуверенность и притязательность Гоголя. 23 декабря он пишет Пушкину о своих правах на кафедру: тут и лесть, нужно сказать, некрасивая Уварову: "Я понял его еще более по тем беглым, исполненным ума замечаниям и глубоким мыслям во взгляде на жизнь Гете. Не говорю уже о мыслях его по случаю экзаметров, где столько философического познания языка и ума быстрого. — Я уверен, что у нас он более сделает, нежели Гизо во Франции".
Тут и удивительная самоуверенность: "Во мне живет уверенность, что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты". Тут еще более неимоверное самовосхваление: "Там кончу я Историю Украины и юга России и напишу Всеобщую историю, которой, в настоящем виде ее, до сих пор к сожалению не только на Руси, но даже и в Европе, нет". Тут переоценка своего величия доходит до того, что двадцатичетырехлетний беллетрист, не написавший ни одной ученой статьи, рекомендует профессора на кафедру, может перемещать профессора из Москвы в Киев. "Кстати ко мне пишет Максимович, что он хочет оставить Московский университет и ехать в Киевский. Ему вреден климат. Это хорошо. Я его люблю. У него в Естественной истории есть много хорошего, по крайней мере ничего похожего на [бестолковую] галиматью Надеждина. Если бы Погодин не обзавелся домом, я бы уговорил его проситься в Киев". Тут, наконец, есть несомненная неправда: "Как и поступил назад тому три года, [я] когда мог бы занять место Московском университете, которое мне предлагали..."3. Я нарочно подробно остановился на этом письме, так как только болезнью можно объяснить приведенные выдержки.
"мой"; 11 января 1834 г. Гоголь пишет Погодину письмо со словами, в печати заменяемыми точками, и в постскриптуме прибавляет: "Я весь теперь погружен в Историю Малороссийскую и Всемирную; и та и другая у меня начинает двигаться. Это сообщает мне какой-то спокойный и равнодушный к житейскому характер, а без того я бы был страх сердит на все эти обстоятельства. Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных, свежих! мне кажется, что сделаю кое-что не-общее во всеобщей истории". Экзальтированное состояние, судя по письмам Гоголя, все нарастает, и от 12. II 1834 г. он пишет Максимовичу: "Историю Малороссии я пишу всю от начала до конца. Она будет или в шести малых, или в четырех больших томах" — и великодушно подает этому почтенному ученому цинический совет, как захватить кафедру в Киеве и "отжилить" кафедру словесности. "Бери кафедру ботаники или зоологии. А так как профессора словесности нет, то ты можешь занять на время и его кафедру. А там, по праву данности, ее отжилить, а от ботаники отказаться".
К концу января экзальтационное состояние достигло высшей степени; уже нельзя сомневаться, что в это время несчастный автор "Мертвых душ" был болен; 30 января было написано его объявление об издании истории малороссийских казаков, в котором он писал: "Около пяти лет собирал я с большим старанием материалы, относящиеся к истории этого края. Половина моей истории почти готова, но я медлю выпускать ее... И потому, обращаясь ко всем, усердно прошу (и нельзя, чтобы просвещенные соотечественники отказали в моей просьбе) имеющих какие бы то ни было материалы: записки, летописи, повести бандуристов, песни, деловые акты, особливо относящиеся к первобытной Малороссии, присылать их мне, если нельзя в оригиналах, то, по крайней мере, в копиях".
Я наблюдал, по поручению суда, сапера, изобретавшего летательную машину. Этот больной разработал свое изобретение столько же, сколько и Гоголь историю казаков; но, находясь в экзальтационном состоянии, занимал деньги под будущие доходы, и даже у высокопоставленных лиц, и наконец, пригласил самых важных сановников присутствовать при пробном полете. Ему поверили, но вместо летательной машины умудренные жизнью сановники, поверившие на слово психопату, нашли "какие-то бутылки". Я не сомневаюсь, если бы Гоголь был предан суду за это объявление, суд согласился бы с моим заключением о его невменяемости, как он согласился с моей экспертизой об этом сапере4.
Как высоко было тогда мнение о себе Гоголя, как повышено было его самочувствие, можно судить по тому, что он 13. III 1834 г. писал Погодину по поводу своего избрания в члены Общества любителей российской словесности. "При этом почтеннейшем вашем письме я получил маленькое прибавление, впрочем гораздо больше письма вашего, о венчании меня, недостойного, в члены Общества любителей слова, труды которого, без сомнения, слышны в Лондоне, Париже и во всех городах древнего и нового мира". Ввиду такого приподнятого, до крайней степени экзальтационным состоянием самомнения, Гоголь даже колеблется принять предлагаемое ему Уваровым место адъюнкта в Киеве и предъявляет непомерные требования. Сам он 29. III 1834 к Максимовичу пишет: "... Я сижу затем только еще здесь, чтобы как-нибудь выработать себе на подъем..." Никитенко, имевший возможность знать это дело, так говорит об этих баснословных требованиях: "Но Гоголь, вообразив себе, что его гений дает ему право на высшие притязания, потребовал себе звание ординарного профессора и шесть тысяч рублей единовременно. Однако министр отказал Гоголю". Уваров и не мог дать Гоголю 6000 руб., так как такими суммами не располагал. Сам Гоголь, конечно, не считал свои требования баснословными; он считал себя вправе рекомендовать Уварову Максимовича, и, видимо, Уваров был убежден Гоголем, "... я сказал, что ты мне показывал многие свои сочинения, обнаруживающие верное познание литературы и долгое занятие ею" (письмо к Максимовичу от 7. IV 1834). Он как вполне компетентный ценитель ученых заслуг рекомендует вниманию Максимовича, Тарновского и М. Б. Чистякова.
Сам Гоголь даже не сомневался, что вполне достоин кафедры; он даже смотрел свысока на профессоров и назначение на кафедру ничуть не считал для себя чем-то почетным. Погодину он пишет об этом весьма откровенно: "Я недавно только что просился профессором в Киев, потому что здоровье мое требует этого непременно, также и труды мои. Вот чем можно извинить мне искание профессорства, которое если бы не у нас на Руси, то было бы самое благородное звание" (23. VI 1834). Препятствия его раздражают; он обращается к протекции Пушкина, Жуковского, Дашкова, Блудова, Левашева, Вяземского, но, когда на кафедру истории средних веков был назначен Цых, Гоголь с высокомерием отнесся к этой неудаче. "Брадке согласен мне дать адъюнкта (как будто об адъюнкте его просили) и что это место для меня очень выгодное (как будто я нищий и мне оно дается из милости). Я заключил, что я не нужен..." (письмо Максимовичу от 14. VIII 1834. — Ред.).
составилось прочное и непоколебимое убеждение, что Гоголь любил Малороссию; единственным основанием для такой удивительной легенды послужило лишь то, что он бранил Петербург и хвалил Малороссию, когда захотел получить кафедру в Киеве; но ведь Гоголь вообще был недоволен всегда тем городом, в котором жил долго, а Малороссией интересовался так мало, что даже дома бывал неохотно, а в 1839 г. даже поленился съездить в Малороссию и выписал мать в Москву. Едва ли нужны другие доказательства его полного безучастия к Малороссии, хотя я и не отрицаю, что воспоминания детства и юности, проведенные в Малороссии, были соединены с приятными чувствованиями. Гоголь ничего и никого, кроме себя, любить не мог вследствие патологической организации нервной системы и потому решительно не мог любить Малороссию, что вполне и доказал в 1834 г.
Легенда о его любви к Малороссии так прочна, что даже Шенрок объясняет подавленное настроение, о котором говорит Гоголь в письме к Максимовичу от 9. ХI 1833 г., следующим образом: "Постепенная борьба страстной надежды с опасением неудачи, по всей вероятности, при условии сильнейшего, горячечного нетерпения и отразилась в вялой работе вдохновения нашего писателя в 1833 г. и именно об этих-то душевных бурях и переворотах, как нам кажется, и говорит Гоголь в упомянутом письме к Максимовичу от 9 ноября. Таким образом, если причиной здесь была "забота юности любовь", то любовь не к женщине, а к боготворимой Гоголем родной Украине, и этим же страстным нетерпением и объясняется его лень, его упорное нежелание заняться пока чем бы то ни было".
Гоголь своим поведением с полною очевидностью обнаружил совершенное безучастие к этнографии и истории будто бы "боготворимой" им Украины, а она была ему, сама по себе, так мало привлекательна, что он не принял кафедры русской истории в Киеве. Не знаю, какое еще нужно доказательство полного безучастия Гоголя к Малороссии!
Этнография Украины его интересовала только тогда, когда он сам писал "Историю Малороссии" "от начала до конца"; тогда он давал советы и высказывал одобрение нашему знаменитому ученому И. И. Срезневскому, но, когда он забросил историю Малороссии, он даже не заехал к Срезневскому, хотя в переписке с ним высказывал большой интерес к исследованиям этого ученого по этнографии Малороссии. История Малороссии его перестала интересовать настолько уже в июне 1834 г., что он даже сердился на Максимовича, удивлявшегося, почему историк Малороссии не желает взять кафедры русской истории, а непременно желает быть профессором средней истории.
"Тебя удивляет, почему меня так останавливает русская история. Ты очень странен и говоришь еще о себе, что ты решился же взять словесность. Ведь для этого у тебя было желание, а у меня нет. Чорт возьми, если бы я не согласился взять скорее ботанику или патологию, нежели русскую историю".
"боготворимой" родины.
Никаких разумных, обоснованных причин для предпочтения кафедры средней истории кафедре русской истории Гоголь иметь не мог; он не знал русской истории так же, как не знал и средней истории. Если бы Гоголь мог относиться к себе критически или, говоря иначе, если бы он был здоров, то он легко бы понял, что для него средняя история, ввиду его незнания древних и новых языков, совершенно недоступна, а русской историей все же он заняться мог, и даже с успехом, как великий мастер слова, если не научно, то художественным чутьем, понимающий многое в русской жизни, недоступное самым серьезным ученым.
Недостаточная подготовка, даже если бы Гоголь и сознавал это, не могла служить ему препятствием для занятия кафедры русской истории в Киеве; еще менее его могла беспокоить необходимость готовить лекции; он и на профессоров, и на студентов смотрел так же, как смотрел на своих "дорогих наставников" и товарищей, когда учился в Нежине. Университеты наполнены "вялыми" профессорами, "студенты твои такой глупый будет народ, особливо сначала, что, право, совестно будет для них слишком много трудиться". Конечно, что с "глупым народом" церемониться нечего; Гоголь пишет Максимовичу, что будто бы Плетнев "бросил все прежде читанные лекции и делает с ними в классе эстетические разборы, толкует и наталкивает их морду на хорошее". Гоголь находит, что серьезно заниматься своей наукой просто не стоит, и подает Максимовичу такой дружеский совет: "Послушай: ради Бога, занимайся поменьше этой гилью" (письмо от 27. VI 1834).
равнодушия к обыкновенному знанию, к знанию ради знания, Гоголь скоро забросил историю Малороссии; она его могла интересовать только до тех пор, пока он, вследствие своего полного непонимания научных методов, надеялся написать ее "в шести малых или четырех больших томах". Когда дело не пошло, что, конечно, выяснилось очень скоро, история Малороссии для Гоголя потеряла всякий интерес. Если бы его действительно интересовала история Малороссии, если бы он обладал способностью к научным занятиям, хотя бы в той же мере, какой наделены обыкновенные смертные, он бы занялся историей "боготворимой" Украины, не написал бы несколько томов, а ограничился бы несколькими скромными статьями. Гоголю история Малороссии, когда он увидел, что он не может написать ни одного тома, опостылела, он совершенно ее забросил, не хотел даже занять кафедры русской истории, заехать к Срезневскому. Вследствие своего патологического самомнения, идей величия Гоголь не хотел думать о своей неподготовленности, о своей неспособности. Он и не подумал просить указаний и советов у людей более его компетентных; ему просто опротивела история, которую он не мог написать, и он с не ослабевшей от пережитого урока самоуверенностью принимается за среднюю историю. Уже 22 января 1835 г. он пишет Максимовичу: "Вышла Пушкина История Пугачевского бунта, а больше ни-ни-ни. Печатаются Жуковского полные сочинения и выдут все 7 томов к маю месяцу. Я пишу историю средних веков, которая, думаю, будет состоять томов из 8, если не из 9. Авось либо и на тебя нападет охота и благодатный труд".
Это письмо объясняет нам, почему Гоголь ни за что не желал брать кафедры русской истории и добивался кафедры средней истории; ему уже опротивела история Малороссии, а средняя история его интересовала, потому что он был уверен, что он напишет томов 8, если не 9. Едва ли я ошибусь, если скажу, что Гоголь написал "8, если не 9", только потому, что сочинения Жуковского были в 7 томах5.
Гоголь был профессором в эпоху наибольшего упадка наших университетов; только в январе 1833 г. первая группа наших будущих настоящих профессоров, окончив занятия в профессорском институте Дерптского университета, отправилась учиться за границу, следовательно, университеты еще ждали серьезно подготовленных преподавателей; только на них возлагались надежды, а пока приходилось довольствоваться самыми скромными дарованиями, ограничиваться самыми малыми требованиями. Понятно, что при таком печальном положении университетов, чтобы не быть хуже других, не требовалось больших знаний, а тем более таланта. Если бы Гоголь был обыкновенный карьерист, то прилежанием, угодливостью к начальству, любезностью к товарищам он сохранил бы за собой добытое стараниями высокопоставленных покровителей место.
быть скромным и любезным по отношению к простым смертным — "существователям". Как ни плохи были вообще слушатели Гоголя, однако же сразу поняли его несостоятельность... "Вышло то, что после трех-четырех лекций студенты ходили к нему только уж, чтобы позабавиться над "маленько сказочным" языком преподавателя", — свидетельствует профессор Васильев (Шенрок). Для студентов стало ясно, что "Гоголь ничего не смыслит в истории", свидетельствует И. С. Тургенев. Нет основания не верить Никитенко, сообщающему, что лекции Гоголя были очень плохи, что студенты так относились к Гоголю, что начальство даже опасалось манифестации с их стороны.
Взаимные отношения между Гоголем и профессорами не могли быть не только дружественными, но даже удовлетворительными. Как ни плохи были наши университеты, все же традиции высшей школы не исчезли окончательно, и потому, как свидетельствует профессор Чижов, "самое вступление его в университет путем окольным отдаляло нас от него как от человека".
В силу своей патологической организации Гоголь, заняв кафедру в Петербургском университете, и не подумал пополнить свое крайне недостаточное образование общением с лучшими профессорами, сойтись с наиболее образованными и даровитыми. Даже ввиду своей крайней молодости он, ничуть не унижая своего достоинства, мог бы многому поучиться у старших сотоварищей. Какого бы высокого мнения ни был о себе нормальный человек, все же он понимает, что знакомство с представителями разных специальностей может пополнить его знания, обратить его внимание на новые вопросы и т. п. Гоголь ни с одним профессором не сошелся и со всеми держал себя одинаково высокомерно.
Для меня несомненно, что Гоголь ничуть не обманывал Погодина, когда писал ему 14. ХII 1834 г.: "Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном ни разу не встретил я, чтобы поразила его яркая истина... Хотя бы одно студентское существо понимало меня. Это народ бесцветный, как Петербург". Непризнание его ученых заслуг для Гоголя было только доказательством личного к нему нерасположения; о своих врагах он отзывался уж очень резко. В письме Погодину от 22. I 1835 г. он пишет: "Изъяви свое мнение об исторических статьях в каком-нибудь журнале. Лучше и приличнее, я думаю, в журнале просвещения. Твое слово мне поможет. Потому что и у меня, кажется, завелись какие-то ученые неприятели. Но <...> их мать!"
"ученая и неученая чернь", могли судить о нем правильно; отрицательное отношение к нему для Гоголя только "бесстыдная дерзость".
Может казаться, что уклонение от чтения лекции в присутствии Жуковского и Пушкина, растерянность на первой лекции, почтительность по отношению к попечителю округа — все это доказывает, что Гоголь понимал свою неподготовленность, а следовательно, сознательно обманывал; такое допущение совершенно несостоятельно.
Не только Гоголь с его параноическим характером и неопределенными идеями своего величия и превосходства, но и настоящие параноики, считающие себя великими изобретателями, принцами крови и т. п., конечно не все, но некоторые, так стесняются при публике, что их нельзя демонстрировать в аудитории перед студентами, как то знают все опытные преподаватели психиатрии.
Необходимо остановиться на том удивительном факте, что больные параноики с самым грандиозным бредом величия крайне почтительны по отношению "властей предержащих"; эта поразительная черта человеческого характера крайне интересна для моралиста и социолога. В начале моей психиатрической деятельности я при посещении больницы "властями предержащими" подводил особу к больному с бредом величия, отчасти за тем, чтобы убедить "власти предержащие", что в больнице содержатся действительно душевнобольные, отчасти для того, чтобы доставить больному удовольствие высказаться. К моему величайшему удивлению, больной, считающий себя сановником, преследуемым врагами, так терялся перед особой, даже не первых трех классов, что ничего не мог рассказать толком. Я никогда не забуду, как почтительно кланялся параноик, считавший себя великим князем, перед полицмейстером, проходившим по коридору больницы. Действительно, параноики с сутяжным бредом с редкой настойчивостью и смелостью подают жалобы "властям предержащим", но ведь это именно доказывает их излишнее почтение к "властям предержащим"; они уверены, что "власти предержащие" обладают великой премудростью, крайне справедливы и потому подают им жалобы на решения судебной палаты и Сената.
"вялых" профессоров, и своих слушателей как "глупый народ", не явился на лекцию в тот день, когда в университет должны были приехать Жуковский и Пушкин, и не постыдился при их посещении, "как говорится ни с того ни с другого", по прекрасному выражению Иваницкого, читать об Аль-Мамуне. Как психиатр, я вполне верю словам Никитенко, описывающему воздействие на Гоголя строгого замечания попечителя учебного округа. На минуту гордость уступила место сознанию своей неопытности и бессилия, но в конце концов это не поколебало веры Гоголя в свою всеобщую гениальность. Хотя после замечания он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими чинами университета, но в кругу "своих" он все тот же всезнающий, глубокомысленный и гениальный Гоголь, каким был до сих пор.
Но Никитенко вполне прав: выговор "предержащей власти" должен был подействовать на Гоголя ошеломляюще; действительно, он переменил свой надменный тон с товарищами, но идеи величия и превосходства ничуть не ослабли. Далее, когда Гоголь, несмотря на протекцию своих высоких покровителей, ввиду полной неспособности, был уволен от службы при Петербургском университете, он ничуть не усомнился в своем неизмеримом превосходстве; 9. ХII 1835 г. он писал Погодину: "Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия... уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня".
Я подробно остановился на этом самом печальном эпизоде в жизни автора "Мертвых душ", потому что только болезнь объясняет и, конечно, вполне оправдывает Гоголя. Если бы гениальный Гоголь был психически здоров, то его полные цинизма хлопоты о кафедре и возмутительное поведение на кафедре должны были бы вызывать только негодование. Все порядочные люди презирают профессора так пролезшего на кафедру, как "окольным путем" ее добился Гоголь; не меньшего презрения заслуживает профессор, удивляющий студентов своим невежеством и своей небрежностью. Тем более строги мы должны быть к человеку даровитому, а Гоголь был бесспорно высоко гениален; ведь все мы, простые смертные, по мере сил стараемся подражать нашим гениальным учителям, ищем в их деятельности и произведениях примеров, достойных подражания. Гоголь обладал исключительной гениальностью, но он был больной, а потому несчастный человек, и его параноический характер, а также экзальтационное состояние объясняют нам его домогательства получить кафедру. Его пленяли не жалованье, не научная деятельность, не положение профессора; уже тогда, вследствие идей величия, повышенного самочувствия, у него было стремление поучать или проповедовать. К счастью, как это ни странно может казаться, Гоголя в Нежине не учили философии, и потому он не мог проповедовать под видом философии. Он очень мало знал историю, и потому его могла привлекать деятельность профессора, проповедующего о "судьбах человечества"; ему хотелось учить, проповедовать; "судьбы человечества", ему казалось, дадут возможность или материал для поучений. Потом он нашел более подходящий способ поучать и проповедовать, сам создал себе кафедру, с высоты которой проповедовал все, что ему было угодно, и не понимал, почему все лучшее в России с негодованием и огорчением встретило его проповедь. По поводу его профессуры следует сказать то же, что Белинский сказал о "Выбранных местах...": "Или вы больны и вам надо спешить лечиться, или — не смею досказать моей мысли..." Только болезнью можно объяснить, что Гоголь, научивши всю Россию своей бессмертной комедией "Ревизор" гораздо больше, чем целый университет, повлияв этим произведением на все развитие своей страны, так мало ценил себя, что домогался "окольными путями" кафедры, чтобы поучать о "судьбах человечества". Если бы он не был болен, то понял бы, что своими художественными произведениями влияет на "судьбы человечества", и не брался бы за дело, к которому был, очевидно, не подготовлен и совершенно не способен.
Само собою разумеется, что никоим образом нельзя объяснить этого эпизода в жизни Гоголя тем, что в то время кафедры давались людям неподготовленным, и были профессора, очень дурно исполнявшие свои обязанности. Если мы даже и допустим, что Гоголь не был хуже некоторых своих сотоварищей по профессуре, то это все же ничуть не доказывает, что Гоголь поступал как здоровый человек. Сотоварищи Гоголя, столь же плохо подготовленные и так же скверно читавшие, если таковые были, были крайне тупы, ничтожны, не способны к какому-либо честному труду; только их крайней тупостью и недобросовестностью объясняется их жалкое поведение. Очевидно, что таким образом мы не можем объяснять поведение Гоголя; если бы он был здоров, то, добившись кафедры, занялся бы наукой, которую должен был преподавать, и не оказался бы ниже вялых профессоров.
"сам отказался от профессуры в 1835 г.", как говорит Пыпин. Гоголь был уволен от службы в С. -Петербургском университете по представлению попечителя округа Дондукова-Корсакова, писавшего Уварову, что Гоголь "должен быть уволен из университета". Все это очень подробно и документально изложено Шенроком.
1 Баженов. Болезнь и смерть Гоголя. С. 21. Небольшое разногласие между нами в оценке этого приступа не имеет существенного значения; а думаю, что это было только меланхолическое состояние, сменившееся затем экзальтацией, или легким маниакальным состоянием. Это разногласие так невелико и притом не имеет значения, что мне кажется излишним останавливаться на его разъяснении.
2 Значение настроения и зависимость его от состояния нашего организма мною изучены в работе «Биологическое обоснование пессимизм». Нейрологический вестник. 1895.
ее утешить: "Государиня приказала читать мне в находящемся в Ее ведении институте благородных девиц", а в письме от 4. I 1832 г.: "Скажите мошеннику полтавскому почтмейстеру, что я на днях, видевшись с кн. Голицыным, жаловался ему о неисправности почт. Он заметил это Булгакову, директору почтового департамента; но я просил Булгакова, чтоб не требовал объяснения от полтавского почтмейстера до тех пор, покамест я не получу его от вас". Кто хотя раз имел дело в высшем чиновничьем мире, тот не усомнится в неловком хвастовстве Гоголя; нужно и припомнить, кто был князь А. Н. Голицын.
4 К судебно-психиатрической экспертизе. Вестник судебной медицины. 1889.
"Апперцептивные процессы у душевнобольных". Архив психиатрии. 1887.