Глава девятая
В ХОМУТЕ
Заграничная поездка принесла Гоголю двоякую пользу: вылечила его телесно, излечила и духовно: стихотворный пыл его навсегда угас. Но суровая проза жизни, с которою он стал теперь лицом к лицу, не давала ему уже прохода.
- Бида чоловика найде, хочь и солнце зайде! - вздыхал теперь и Яким. - Без грошей чоловик не хороший.
Нужда, настоящая, беспощадная нужда стучалась к ним в дверь. Просить опять "грошей" из дому было немыслимо. Надо было во что бы то ни стало приискать себе постоянных занятий, которые давали бы верный кусок хлеба. Но где взять их? После долгих тщетных поисков Гоголь решился обратиться к племяннику их семейного "благодетеля", "кибинцского царька", Андрею Андреевичу Трощинскому, заслуженному генералу, унаследовавшему от дяди его богатые имения1.
Он принял молодого родственника несколько свысока, но милостиво, снабдил его денежными средствами для уплаты за квартиру и для обзаведения необходимым зимним платьем, а затем обещался замолвить за него слово в Министерстве внутренних дел, где знал одного из директоров.
- Всего охотнее, признаться, я служил бы по юстиции, - позволил себе заявить Гоголь. - Моя давнишняя мечта была - работать против кривды, которая заела наш темный народ...
- Человек предполагает, а Бог располагает, - обрезал возражение Андрей Андреевич. - На всяком государственном поприще вы можете быть равно полезны: честные и усердные деятели везде нужны. Вы по диплому в каком ранге?
- В ранге коллежского регистратора.
- По нашему - прапора? Да! Ведь вы не были в университете, где кандидатам дается сразу штабс-капитанский чин; а теперь в министерствах больше спрос на таких людей с высшим образованием...
- Но и наша нежинская гимназия не простая, а "высших наук": три старших класса якобы университетские...
- То-то, что "якобы"; как говорится: тех же щей, да пожиже влей. Ну, что же, попытаемся, похлопочем.
Хлопоты его, однако, увенчались только половинным успехом: знакомый ему директор хотя и согласился принять к себе в департамент молодого нежинца, но не на штатное место и в течение первых двух месяцев даже без всякого жалованья. Выбора не было, и Гоголь с визитной карточкой Трощинского в кармане отправился в Министерство внутренних дел.
Когда он очутился тут в большой приемной с высокими окнами без гардин, среди голых серых стен, уставленных только длинным рядом дубовых стульев для просителей, - сердце в нем невольно сжалось: так вот где суждено ему утолить свою жажду государственной деятельности для общего блага! А в чем будет заключаться она, эта деятельность? Уж не в приемке ли пакетов?
Последняя мысль явилась ему при виде сидевшего за письменным столом у окна дежурного чиновника - седенького старичка в стареньком вицмундире с крестиком в петличке, принимавшего от почтальона пакеты. Старый служака делал свое дело методически: пока он не пересчитал всех сданных ему пакетов и не расписался в их получении в разносной книге почтальона, он не замечал, не желал заметить торчавшего тут же у стола молодого просителя. Покончив с почтальоном, он достал из кармана роговую табакерку, угостил себя щепоткой, обтер нос и губы клетчатым не первой свежести носовым платком и тогда уже повернул голову к Гоголю.
- Вам кого?
- Мне бы директора.
- Сегодня у его превосходительства нет приема: пожалуйте завтра.
- Но у меня к нему карточка.
- От особы.
- Позвольте взглянуть. "Генерал-майор Андрей Андреевич Трощинский". Так-с. Вы, знать, определиться к нам хотите?
- Хотел бы.
Старичок критически обозрел с головы до ног фигуру стоявшего перед ним молодого человека и чуть-чуть усмехнулся.
- Жеребенку хомута захотелось? Хорош наш хомут, ай хорош! - Он указал на сильно потертый бархатный воротник своего лоснившегося, как шелк, вицмундира. - А прошение у вас приготовлено?
- Какое прошение?
- О хомуте.
- Да разве надо еще прошение?
- Хе-хе-хе! Как же иначе о вас дело-то завести? С первого шага мы вас зарегиструем, заномеруем. Так под номером и пустим гулять по белу свету!
- Чтобы не потерялся?
- Чтоб не потерялся, само собою, хе-хе-хе! Многому еще вам придется у нас поучиться, хоть и кончили, верно, курс наук?
- Кончил.
- Да не совсем, как видите, не совсем-с. И диплома, пожалуй, с собой не прихватили?
- Нет.
- Что я говорю! При прошении вам следует приложить и диплом, и метрику, и свидетельство о дворянстве. Ведь вы, я чай, из дворян?
- Из дворян. Да нельзя ли мне все это потом представить, хоть завтра?
- Завтра? Гм, в виде особого изъятия разве... Но в прошении вы должны обязательно упомянуть о сем.
- А самое прошение мне можно написать теперь же?
- Можете-с; гербовый лист вы достанете здесь же у швейцара; гривенничек всего приплатите. Эй, Парфентьев! Сходи-ка к Миронычу за гербовым листом.
- Вот вам и перышко, садитесь и пишите, - сказал покровительственно чиновник, а сам обратился к вошедшему между тем курьеру постороннего ведомства, чтобы принять от него также несколько пакетов.
Легко сказать - пишите! Да что писать-то? Наплетешь еще совсем несуразное, а суть-то как раз, может, и упустишь, и лист гербовый испортишь. Вот наказание! Совсем как беспомощный ребенок...
- Что же вы? - послышался тут опять голос старичка-чиновника. - И прошение-то короче воробьиного носа написать не умеете? Эх-эх! Всякое, милостивый государь, дело мастера боится. Извольте уж, я вам продиктую. Пишите: "Его превосходительству"... Да что вы, что вы! Перекреститесь!
- Перекреститься?
- Да как же, виданное ли дело: "Превосходительство" пишете с маленькой буквы.
Как школьник под диктовку учителя, Гоголь выводил на бумаге слово за словом, пока не дошел до подписи.
- А здесь внизу выставьте свое местожительство, - заключил учитель. - Вот так. Что, в пот небось вогнало? Не прикажете ли для подкрепления табачку? Нет? Как угодно-с. В приемной тут курение возбранено, да и вообще-то нашему брату, канцелярскому, знаете, курить в присутственном месте не пристало. Так вот-с и балуешься нюхательным табачком: не зазорно и не накладно; дешевле даже курительного.
Словоохотливый старичок продолжал бы, вероятно, и дальше, не попроси его Гоголь снести директору карточку Трощинского с прошением.
- Прошение вы покудова оставьте еще при себе, на случай, что вас примут, - объяснил чиновник. - А карточку я передам через курьера.
Немного погодя он возвратился.
- Его превосходительство велели подождать. Ждать, впрочем, Гоголю пришлось не очень долго.
Вместо самого директора, к нему вышел другой чиновник с орденом на шее и с такою важностью во всей выправке и в гладковыбритом лице немецкого типа, что ой-ой, не подходи близко! Не из остзейских ли фонов или даже баронов? - Это вы от генерала Трощинского? - обратился он к Гоголю сухим официальным тоном и на утвердительный ответ предложил ему идти за ним. - Директору угодно, чтобы я взял вас к себе в отделение. Прошение у вас с собой?
- Вот-с
- Хорошо. После сами отдадите в регистратуру.
В "регистратуру"... Это еще что за штука? Но спрашивать у этого барина не приходится. Так вот оно, канцелярское святилище!
Впереди открылась анфилада "отделений", разделенных одно от другого только высокими арками; справа и слева ряды столов, а за столами, сгорбившись над своей работой, чиновники и писцы. Миновав вторую или третью арку, начальник-вожатый остановился перед одним из столоначальников, который тотчас приподнялся с места.
- Вот, Тимофей Ильич, молодой человек, который, по желанию директора, будет заниматься в вашем столе.
Тимофей Ильич молча поклонился и указал Гоголю на пустой стул около своего стола.
- Присядьте. Вы где получили образование? Гоголь дал обстоятельный ответ. Что он кончил только по второму разряду - произвело на столоначальника, казалось, не совсем-то выгодное впечатление. Сам он, как потом оказалось, был из кандидатов петербургского университета. Но в сравнении с начальником отделения он держал себя значительно проще и спросил Гоголя "на совесть", намерен ли он серьезно посвятить себя чиновной карьере. Глядел он на него при этом так в упор, что у Гоголя духу не хватило ответить не "на совесть".
- Так вы нуждаетесь все-таки в куске хлеба? И то хорошо. Значит, вы должны работать, а охота придет, может быть, своим чередом. Так что ж, не откладывая в долгий ящик, начнем с азов. Изволите видеть...
И началась целая лекция об "азах" канцелярской науки. Для наглядности лектор брал из вороха "дел" на столе перед собою то одно, то другое дело и вкратце, но толково и даже с некоторым одушевлением передавал сперва их содержание, а затем порядок делопроизводства. Вначале Гоголь старался сосредоточить все свое внимание, чтобы следить за его объяснением. Но содержание "дел" так мало говорило воображению и сердцу, что он вскоре совсем безотчетно отвлекся от сухой теории к живой действительности, - к тому, что происходило вокруг него: это была просто какая-то бумажно-чернильная лаборатория! Одни не покладая рук строчили бумагу за бумагой, другие их перебеляли, третьи рылись в шкапах или в грудах "дел", сваленных на подоконниках, четвертые "заводили дела", подшивая в синие обложки исполненные "подлинные" бумаги и "отпуска" (копии), пятые вносили во "входящий" журнал "вновь поступившие" бумаги и т. д.
И над всем этим стоял общий смутный шум от скрипа перьев, от шелеста перелистываемых бумаг, от шарканья ног под столами, от стука отодвигаемых стульев, от перешептывания писцов и отрывочных возгласов начальствующих лиц:
- Михеев! Подайте-ка третий том.
- Лукин! Очините-ка перо.
- Кирилов! Подложите-ка переписку.
- Вы, я вижу, довольно рассеяны, - внезапно оборвал Тимофей" Ильич свою лекцию. - На деле вы, может быть, усвоите себе все скорее. Вот вам для начала две шаблонные бумажки - два прошения, которые надо препроводить: одно - в третьем лице по принадлежности к министру Императорского Двора, князю Петру Михайловичу Волконскому, а другое - на заключение к московскому генерал-губернатору. Содержание постарайтесь изложить возможно сжато и ясно. Лаконизм - первое условие канцелярского стиля. Примеры вам подыщет канцелярский чиновник. Что, Пыжиков, отделались уже от дежурства?
Последние слова относились, как оказалось, к тому самому старичку-канцеляристу, который давеча дежурил в приемной, а теперь появился у соседнего стола, заваленного делами и бумагами.
- Отделался, Тимофей Ильич, - отвечал Пыжиков. - Калинин взялся за меня додежурить. Вон сколько бумаг ведь еще к отправке!
- И прекрасно. Будьте добры только сперва снабдить нашего нового сослуживца канцелярскими принадлежностями и шаблонами к этим двум исполнениям.
- Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится, - вполголоса приветствовал старик Пыжиков нового сослуживца. - Оба ведь не думали не гадали, что под одним началом служить придется. Можете себя только поздравить.
- С чем?
- А с тем, что в стол к такому дельцу попали. Работник Тимофей Ильич у нас, каких с фонарем поискать; маленько, правда, строптив: за мнение свое готов пред начальством на стену лезть, распинаться; ну, и без протекции, так в черном теле его и держат. Вон Павлик у нас в кои веки, как красное солнышко, покажется и спрячется, а не ныньче-завтра в чиновники особых поручений выскочит, помяните мое слово.
- Какой Павлик?
- А помощник Тимофея Ильича - Ключаревский, Павел Анатольевич. Вот и стул его - с той недели уже по хозяине плачет.
- Да может, он захворал?
- Он-то захворал, яблочко наливное? Да и время ли человеку хворать, скажите, когда надо и по Невскому-то на рысаке прокатиться, и с визитами к разным графиням да княгиням, которые без него как без рук: тут приватное дельце им оборудуй, там справочку наведи, здесь лотерею-аллегри, целый базар устрой, живые картины поставь, - почем я знаю! Словом: самонужнейший мужчина, чиновник особых поручений по всем статьям; только в министерском приказе еще не отдано. Ну-с, вот вам и два шаблончика, вот бланочки, перышко, карандашик, резиночка. С почином!
- Но куда мне сесть?
- А вон на стульчик Павлика. За него поработаете, так честь и место.
"Господи, благослови!" - и развернул первый "шаблон".
"Министр внутренних дел, свидетельствуя совершенное почтение такому-то, имеет честь препроводить при сем по принадлежности..."
Ну, это-то чего проще. Стиль самый немудреный. Вся задача в содержании "препровождаемого".
Обратился он к "препровождаемому". Было то прошение какого-то звенигородского мещанина на четырех страницах мелкого письма, да черт знает что такое! Нагородил, ишь, с три короба ни к селу ни к городу, а ты изволь всю эту дрянь изложить "сжато и ясно"! Посоветоваться разве с Пыжиковым? Да ведь старикашка на смех еще поднимет. Напишем как Бог на душу положит.
Написал, прочел. Нет, не то! И чересчур пространно, и стиль не выдержан.
Стал переделывать, перемарал вдоль и поперек. Наконец-то, кажется, в тон попал. С черняка перебелил на чистом бланке. Слава тебе, Господи! Одна штука есть; остается другая.
Но что за оказия? Надо отправить прошение в Москву, а в самом прошении говорится о петергофских фонтанах.
- Простите, - решился Гоголь все-таки обеспокоить старичка-канцеляриста, - но я, признаться, никак в толк не возьму, какое дело московскому генерал-губернатору до петергофских фонтанов?
Пыжиков заглянул в прошении и фыркнул Гоголю в лицо.
- Перепутали, батенька! Это вам надо отправить вовсе не в Москву, а к министру Двора, а то, другое, - в Москву.
Фу ты пропасть! Совсем опростоволосился. Делать нечего: взялся опять за первую бумагу. Да не угодно ли связать мысли, когда вокруг тебя вечная толчея, а начальник-барон без устали ходит себе, знай, взад и вперед между столами подначальных тружеников, как маятник в часах - "чик!" да "чик" "чик" да "чик", - мимоходом подпуская тебе еще струйку табачного дыма, - может быть, и от настоящей гаванской сигары, но, тем не менее, преедкого дыма, от которого у некурящего человека с непривычки в горле першит.
Наконец-то угомонился, присел к своему столу просмотреть поданную ему столоначальником Тимофеем Ильичом кипу переписанных бумаг. Вдруг, словно муха его укусила, гаркнул на все отделение так, что все кругом вздрогнули, оглянулись:
- Тимофей Ильич! Да что же это такое? Тот подошел к начальнику.
- Помилуйте, батюшка, что вы тут нагородили? Ведь резолюция директора совершенно ясная: "Разрешить".
- Ясная, но ошибочная, - отвечал Тимофей Ильич сдержанным, но решительным тоном.
- Как ошибочная! Его превосходительство, очевидно, желает удовлетворить ходатайство, а вы категорически его отклоняете.
- Потому что ходатайство незаконное.
- Вашего мнения не спрашивают! Воля начальства, а мы - исполнители. Я вас покорнейше прошу переделать бумагу.
- Не взыщите, Адольф Эмильевич, но я переделать ее не берусь.
- Как не беретесь?
- Прочел. Ну, и что же?
- Законы приведены мною, кажется, правильно?
- Положим, что правильно...
- А коли так, то какое же я имел бы право исполнять незаконную резолюцию? Всякому человеку свойственно ошибаться - и начальству. Если же мне, исполнителю, вверена ответственная часть, то я должен и оправдать это доверие, оберегать начальство от противозаконностей.
Хотя сам Тимофей Ильич по-прежнему не повышал тона, подобно своему начальнику, но общее внимание всего отделения было уже обращено на препирающихся. Адольф Эмильевич не мог этого не заметить, и кровь хлынула ему в голову, глаза его гневно засверкали. Ему стоило, видимо, большого труда побороть себя.
- Хорошо! Оставьте мне бумагу... - пробормотал он и дрожащею от волнения рукою схватил перо, что-бы самолично переделать работу строптивого подчиненного.
Наступило полное затишье; весь чиновный мир кругом притаился, как бы в ожидании нового раската грома. И вдруг, откуда ни возьмись, солнышко!
В отделение впорхнул маленький, кругленький человечек лет двадцати пяти, в котором решительно уже не было ничего "чиновного". Партикулярный с иголочки фрак на нем был последнего покроя с длиннейшими фалдами и самого модного цвета - гаванского с искрой; из-под широких бланжевых панталон кокетливо выставлялись кончики маленьких ножек в лакированных ботинках; пунцовый шелковый шарф, пришпиленный крупной булавкой-жемчужиной, ниспадал на белоснежную кружевную сорочку небрежно-изящным бантом. Это был петиметр чистейшей воды, мягкие движения которого и слегка помятое, но розовое и предобродушное лицо с ущемленным в правом глазу стеклышком вполне гармонировали со всей элегантной фигурой.
- Вот и наш Павлик, - заметил Пыжиков, подмигивая Гоголю. - Добро пожаловать, Павел Анатольевич. Сколько лет, сколько зим?
Но Павлику было не до канцелярского. Приятельски кивая по сторонам, он подлетел уже к начальнику отделения, красиво изогнувшись, расшаркался и извинился по-французски, что немножко-де замешкался и явился в партикулярному виде; но что он в ужасной передряге: надо в три дня развезти триста билетов к благотворительному концерту княгини Евпраксий Борисовны.
- Вашему высокородию имею честь представить на ближайшее усмотрение, по бывшим примерам, два почетных билета, - заключил он по-русски, доставая из бумажника два билета. - А супруге вашей я позволил себе препроводить по принадлежности прямо на кухню замечательного зайца.
- Grand merci, - поблагодарил начальник, черты которого значительно прояснились. - А вы, mon cher, что же, были ОПЯТЬ на охоте?
- Да, с вашего разрешения, за Нарвой у Палена.
- Как с моего разрешения?
- Да когда я как-то доставил вам оттуда окорок лося, вы разве не дали мне раз навсегда carte blanche2?
И какой же там при сей оказии со мной анекдот приключился, доложу я вам, - умора!
При одном воспоминании об анекдоте, молодой охотник покатился со смеху.
- Расскажите, - заинтересовался Адольф Эмильевич, усаживаясь удобнее в кресле и зажигая себе новую сигару.
- Eh bien3
- Еще бы: на то у нас там и санки-одиночки, а лошади - маленькие шведки.
- Вот, вот. Но мы затеяли гонку. Лошади вязнут в снегу чуть не по горло, фыркают; бубенчики звенят; крик, хохот... Вдруг выскочи на дорогу из крестьянских задворков свинья, препочтенная этакая mater familias, и под ноги моей шведке Та - стоп, на дыбы. А задние сани нас уже обгоняют. Положение хуже губернаторского! Ударил я вожжами по шведке, гикнул, и понеслась она, голубушка, стрелой за хавроньей. А та в перевалку перед нами трюх-трюх и со страху без умолка: "хрю-хрю!"
- Хороша картина! - вставил с снисходительной улыбкой Адольф Эмильевич, пуская дымное колечко.
- N'est-ce pas? Но постойте: la pointe впереди. Нагнали мы Хавронью Ивановну; ну что бы, кажется, признать уж себя побежденной, свернуть с дороги? Ан нет, трусит себе, дурища, без оглядки перед нами тем же аллюром. Момент - и визжит уже под полозьями благим матом на всю Ивановскую. Санки на бок и я в снегу. Гляжу: что с моей свиньюшкой? Можете себе представить: туша-то в целости, но пятак с рыла как ножом срезало!
- Так-таки отскочил и лежит на дороге?
- Так и лежит.
- А вы что же, не подобрали?
- Подобрал и тут же подарил деревенскому мальчишке, который подвернулся очень кстати: "На тебе, братец, на пряники".
"Пуанта" рассмешила не только начальника, но и окружающих подчиненных, которые, оказалось, также прислушивались к игривому рассказу. Адольф Эмильевич сразу нахмурился, вытянулся в своем кресле и заметил рассказчику полуофициальным уже тоном:
- Пора нам, однако, и делом заняться. И для вас, mon cher, кое-что найдется.
- На сегодня, добрейший Адольф Эмильевич, я просил бы меня еще уволить, - с заискивающей развязностью извинился Павлик, - мне непременно надо заехать до обеда еще в несколько мест.
Начальник не стал, конечно, его удерживать. Теперь только, уходя "со службы", Ключаревский по пути стал по-приятельски здороваться и прощаться за руку с остальными сослуживцами. Тут ему попался на глаза и Гоголь, сидевший как раз на его, Ключаревского, месте.
- А, новое лицо! - сказал он, поправляя в глазу стеклышко. - Определяетесь на службу?
- Определяюсь, - отвечал Гоголь, не без недоумения глядя на приветливо улыбающегося ему допросчика.
- Что?
- А вот что. Засиделся он опять после чая, надоел хозяину хуже горькой редьки, а сам не убирается, ждет, вишь, не угостят ли еще фруктами, вареньем или закуской? Наконец, делать нечего, берется за шляпу, извиняется, что никак не может более оставаться: доктора советуют ложиться ранее... "О! Я вас отлично понимаю, - говорит хозяин с соболезнующей миной, - сон до двенадцати часов, действительно, самый крепкий и полезный. Доброй ночи!" Так вот-с, буде вы, прослужив здесь малую толику, все еще оставались бы на положении лишнего гостя, то не выжидайте закуски...
- Павел Анатольевич! Вы что это там проповедуете? - донесся тут голос начальника. - Уходите-ка, уходите и других не мутите.
- Ухожу, ухожу, лечу!
Увы! Тот едва только бросил взгляд на первую бумагу, как похерил все "содержание" и, взамен того, нацарапал на полях живой рукой нечто вдвое короче. Вторую бумагу постигла та же участь. Шелуху оставил, а ядро выкинул! Передав обе бумаги одному из писцов для переписки, он обратился к Гоголю:
- Другой работы для вас у меня покамест нет: все слишком еще для вас сложно. Но вам неизлишне ознакомиться на практике и с нашей черной работой. Пыжиков! Займите-ка молодого человека.
Как провинившегося мальчугана, его сдали на руки инвалиду-дядьке!
- С чего бы нам начать? - глубокомысленно проговорил Пыжиков, входя в роль наставника. - С иглой-то вы ведь, я чай, немножко обходиться умете? Пуговицы себе в школе пришивали?
- Эх-эх! Да, впрочем, пуговицы все не то, что казенные бумаги. Ужо, как удосужусь, так обучу вас нашему портняжному делу. А теперича что желаете на выбор: либо новые дела в алфавит вносить, либо старым делам опись составлять для сдачи в архив?
У Гоголя точно петлею горло сжало, а глаза заволокло влажною дымкой. Вот она, государственная деятельность, широкая, плодотворная, к которой он недавно еще так порывался, которую в мечтах своих рисовал себе такими радужными красками! С первого же дня самого его сдают в архив! Да стоит ли теперь возражать? К кому апеллировать? Против судьбы, неотвратимой, неумолимой, не апеллируют, а выносят ее с христианским смирением.
- Мне все равно! Давайте, что хотите.
- А все равно, так вот-с опись. Дело простое, не головоломное.
он с часу на час глупеет, деревенеет. С полным равнодушием услышал он, как запыхавшийся курьер возвестил, что директор собирается уходить и просит к себе господ начальников отделений с самыми экстренными бумагами; с тем же равнодушием видел он, как Адольф Эмильевич, поспешивший на зов главы департамента, вскоре опять возвратился и передал Пыжикову одну подписанную бумагу с внушением немедля ее отправить.
- Эге-ге! - пробормотал про себя Пыжиков и вполголоса подозвал к себе Гоголя: - Пожалуйте-ка сюда.
- Что такое?
- Чудо чудное: на закон-то не посягнул.
- Кто?
- Ну?
- Ну, так это она самая и есть: редакцию-то по своему изменил, да только так, знаете, с поверхности патокой помазал, дабы усластить горечь отказа: одной рукой по морде, а другой по шерстке, одной по морде, а другой по шерстке! Хе-хе-хе!
- И директор подписал?
- А вот, изволите видеть. Вся штука, батенька, в редакции. О, это целая наука-с! Хомут-то на вас надели, но везти повозку - надо поучиться да поучиться. Ну, да Бог милостив, сам директор наш, было время, тут же на этом стуле под моим руководством дела подшивал, а теперь, на-ка поди, куда возлетел! Терпи казак - атаманом будешь.
Так утешал старик. Но юнец-казак не мечтал уже об атаманстве. Перед ним тянулась неоглядная, однообразно-серая перспектива алфавитов и описей, дел к подшивке и шаблонов, шаблонов, шаблонов без конца...
Примечания
1 А. А. Трощинский, родившийся в 1774 г., по обычаю того времени, еще ребенком был занесен в список солдат гвардии, в 10 лет от роду был уже сержантом, в 18 - капитаном, а в 31 - генералом. С 1811 г. он состоял в отставке и зиму проводил в Петербурге, а лето в деревне. В 1821 г. он женился на молодой красавице - Ольге Дмитриевне Кудрявцевой, внучке (по матери) польского короля Станислава Понятовского. Ольга Дмитриевна была в приятельских отношениях с М. И. Гоголь, находилась с нею в постоянной переписке и крестила одну из ее дочерей - Лизоньку.
2 В значении: полная воля (фр.).
3 Так вот (фр.).